Все о моем дедушке

15

Вышел маленький скандал, в пару к большому скандалу вокруг дедушки. Мой, конечно, оказался не настолько значительным, но скандал всё-таки был. Только меня, в отличие от деда, провозгласили не виновником, а жертвой. Марта тогда на уроке так перепугалась, что выставила весь класс за дверь (Клара, Лео и Начо обернулись, задетые, встревоженные, и посмотрели на меня как на чужого человека) и попросила сходить за директором.

Когда мы с ней остались одни, она стала меня успокаивать, будто дикого зверя, повторяя шепотом:

— Тихо, тихо… Всё хорошо… Тихо…

Она продолжала ласково нашептывать, пока меня не отпустило. Только тогда она решилась до меня дотронуться. Погладила по голове, по затылку, по щекам, даже чмокнула в макушку, потом подала руку и помогла подняться, а я всё всхлипывал, как хрипящий двигатель.

Директор пришел и стал расспрашивать о том, что случилось вчера в спортзале. Я без колебаний назвал тех четверых. Мне плевать было, что теперь меня будут считать стукачом. После видео, после того, как я оказался замешан в дедовы махинации, после шоу на уроке истории ниже падать было уже некуда.

Я хотел показать им ролик, но его уже не было на «Ютубе» — только уведомление, что видео удалено. Должно быть, те четверо испугались. А может быть, журналист попросил не светить эксклюзивный материал. Причина меня не волновала. Пусть сами выясняют — учителя, или отец, или дедушка. А я от всего абстрагировался. Моих родителей в срочном порядке вызвали в школу, и отец с матерью заставили снова всё им пересказать в подробностях. А я, сам не знаю почему, в конце концов показал им анонимные сообщения у себя на телефоне; показал мишень с моим лицом и лицом дедушки, которую мне подложили в ящик стола; рассказал, какими жестокими шутками меня донимали и как я считал нужным с ними мириться; о том, как меня «случайно» толкали или игнорировали, будто невидимку… Я хотел, чтобы они поняли: это не вчера началось, я уже привычный, так что не надо устраивать драму — до этого у меня всё было под контролем и я спокойно жил. Ну да, я на уроке сорвался, но ведь я уже взял себя в руки и успокоился.

Драму всё-таки устроили. Родители пригрозили, что немедленно переведут меня в другую школу, а на гимназию подадут в суд, потому что никто не остановил травлю. Директор разволновался, долго извинялся и обещал сделать всё, чтобы такое больше никогда не повторялось. А потом убедил родителей отвести меня к психологу. Сказал, что у меня трудный период в жизни и что мне нужна помощь; даже посоветовал какого-то специалиста — и, чтобы уж окончательно изгнать призрак судебного иска, дал понять, что визиты к психологу оплатит школа.

Мне эта идея показалась кошмарной, и я наотрез отказался. Но меня никто не услышал, и все разошлись успокоенные. Кроме меня.

Тайна исчезающего видео скоро раскрылась. Дедушка привлек своих адвокатов и устроил так, чтобы ролик удалили. Вчера, после того как отвез меня домой, он кое-кого расспросил (похоже, у него еще остались друзья в СМИ) и узнал имя журналиста, который вынюхивал про меня у входа в школу. Тот рассказал ему про видео, и адвокаты глаз не сомкнули, пока не добились удаления ролика, — потому что я несовершеннолетний, меня снимали без моего согласия и всё такое.

Правда, они не смогли помешать публикации новостей о том, что дедушка открыл для внука кредитку на счет фонда. И хотя дедушкины адвокаты сообщали всем желающим и нежелающим, что всему виной прискорбная бухгалтерская ошибка, известие распространилось как лесной пожар.

В тот же день дедушка приехал со мной повидаться. Позвонил в домофон и попросил с ним прокатиться. Он ждал меня в своей маленькой машинке, с обычной усмешкой на лице.

— Кончилась наша лафа с Анхелем, мальчик мой. Хорошо еще, что у меня есть эта машина. Мне сейчас не к лицу тратиться на новую, побольше да получше.

Я уселся на переднее сиденье, не двинув ни одним мускулом на лице, ничего не сказав, — и мы всю дорогу так и не произнесли ни слова. Дед вел машину, я отстраненно смотрел вдаль. Наконец он привез меня в парк Кольсерола, к тропе Айгуэс[8], и там мы вышли и пошли пешком. Дед сказал, что в молодости приезжал сюда на «Монтессе», когда начинал скучать по тому легендарному африканскому трипу.

— Совсем не похоже на Африку, — выпалил я.

Дед меланхолично кивнул. А я, наоборот, поднял голову, и мы встретились глазами. Его взгляд пригвоздил меня к месту и повис между нами тяжелой якорной цепью.

— Сальва, я заслуживаю того, чтобы ты на меня сердился. Я вовсе не хотел, чтобы вся эта история как-то тебя задела, потому что ты мне дороже всех на свете. Я ведь говорил: я не мог поступать иначе, не то лишился бы своей должности. И я всё это делал ради фонда, ради его величия. Кроме того, мне надо было кое-кому помогать… но об этом я сейчас, а может быть, и вообще никогда не смогу рассказать — ни тебе, ни кому-то еще.

— Дедушка, пожалуйста… — взмолился я. Опять он завел эту старую песню.

Но тут дед положил мне руку на затылок и легонько погладил — почти как Марта, когда она меня успокаивала. Но его большая и грубая рука ощущалась на голове совсем не так, как маленькие горячие руки учительницы. Я чувствовал, что ему неловко ко мне прикасаться, но он всё равно не убирал руку, как будто боялся, что если отпустит меня, то я растворюсь в воздухе.

— Знаю, знаю, шельмец… Всё кругом дерьмо, и я не заслуживаю твоей любви. Разве что капельку, потому что состариться и знать, что внук тебя ненавидит, — это ужасно. Я бы хотел, чтобы ты послушался родителей и сходил к психологу. Выговоришься, расскажешь ему, какой я урод. А потом встретимся и вместе над этим посмеемся. Хорошо?

Тут он меня обнял, и я сдался этим рукам, которые успели похудеть, и этому голосу, который теперь стал хриплым и говорил едва слышно:

— То, что с тобой случилось в школе, не должно больше повториться, никогда. Иначе у меня сердце разорвется, а я старею, малой. Я старею…

Я опять не смог удержаться от слез, но плакал теперь тихо, без злости. Неизвестно откуда во мне проснулась жалость и запачкала дедову рубашку мокрыми и сопливыми пятнами. Я любил его, и до недавнего времени это значило для меня всё, но сейчас в его объятиях я не чувствовал себя как за непробиваемым щитом — у меня кружилась голова, мне ничего не хотелось, только было грустно. Хотя, может быть, голова кружилась от недостатка кислорода — у меня нос так забился соплями и я так зарылся головой ему в грудь, что едва мог дышать. Да, мне нравилось думать, что всё дело в кислороде.

В эту минуту душевной слабости я выдавил обещание, что один раз схожу к психологу.

— Но если он окажется занудный, то больше не пойду.

— Если он окажется занудный, скажешь мне, и я устрою так, что ему все ноги переломают. Хотя нет, лучше не стоит. Нам сейчас это невыгодно, ни тебе, ни мне. Все только на нас и смотрят, шельмец.

И тут я посмеялся. Совсем немножко, но посмеялся.

На следующий день я остался дома. В школе мне разрешили не приходить, чтобы я отдохнул, и вот я весь день отдыхал: лежал на диване, смотрел по первому каналу всё подряд (телеигру, где надо было угадывать, сколько стоят вещи в кладовке; документальный фильм про то, как лепят керамические тарелки; реалити-шоу про му жа с женой, которым делают пластические операции; еще одно шоу, про ремонт, где в доме переделывали всё до последнего гвоздя и устанавливали сауну; повтор документалки про тарелки), спал и просыпался, только чтобы поесть и принять новую дозу телевизора.

После обеда надо было идти к психологу. Его звали Макс, и он оказался совсем не занудный, даже понравился мне. Он попросил рассказать, какие чувства я испытываю, что думаю о дедушке и не хочу ли я сменить школу. Мне он показался неплохим мужиком, так что я даже особенно врать не стал. На самом деле я бы с радостью ушел из этой школы, где сноб на снобе и все считают себя лучше других только потому, что там учатся. Но говорить об этом было страшно лень — тогда родители кинутся выбирать новую школу, а мне придется знакомиться с новыми людьми, потом они узнают, кто я такой, и всё начнется заново. Всё равно жизнь больше никогда не будет казаться мне малиной, так какая разница, где учиться. Я теперь знаю, что весь мир — дерьмо; если уж выбирать, то я лучше выберу знакомое зло.

Из всего, что я рассказал Максу, самым искренним было мое мнение о дедушке:

— Я не знаю, что я о нем думаю. Даже не представляю. Вот вообще…

Психолог подумал, что это я так ухожу от ответа, но я говорил чистую правду. Я тогда действительно не мог понять, что о нем думать. И не хотел понимать.

Вечером дедушка позвонил мне.

— Дед, не надо ему ноги ломать. Нормальный мужик такой. Я к нему еще разок схожу.

— Рад за тебя. Хорошо, что тебе есть с кем поговорить. И что он не такой бестолковый, как я или твои родители — они люди хорошие, но очень уж много всего придумывают себе.

— Неохота мне, конечно, но я к нему схожу.

— Вот и славно. Худшее еще впереди, малой. Всё только начинается.

— Ты о чём?

— Охотничьим псам мало впиться добыче в бок — они еще должны притащить ее хозяину, чтобы пристрелил. Короче говоря, ждем. А ты пока походи к психологу.

Слова деда меня встревожили. Но меня уже не тянуло читать газеты, слушать радио или смотреть новости. Перед сном я отключил все оповещения, которые настроил, чтобы узнавать о новостях по дедушкиному делу сразу, как только они появляются.

Я на всё махнул рукой. Будь что будет, просто постараюсь, чтобы меня это не задевало. По крайней мере, задевало поменьше. Я решил, что на следующий день пойду в школу и сделаю всё, чтобы моя жизнь снова мне принадлежала. Или хотя бы видимость такой жизни, чтобы дотянуть до конца года без лишнего внимания.