Взмах ножа

Глава 20

Капитан Алан Эпштейн сидел в приемной инспектора Флинна, чувствуя себя загнанной в угол крысой. Даже хуже, потому что не мог развернуться и вступить в драку. Драться было не с кем.

Он привык к тому, что его люди в управлении всегда на лучшем счету, и теперь не мог понять, что делать. Хуже всего было то, что он не знал, прав ли Мудроу, в чем Эпштейн сомневался, или же он самый обыкновенный трус и теперь здесь, чтобы спасти собственную шкуру.

Естественно, Флинн заставил его ждать, так уж было заведено, и Эпштейна это мучило. Интуиция подсказывала ему, что уйти еще не поздно — Флинн разозлится, но в конце концов примет его извинения, когда он сошлется на срочные дела в участке. Но если он останется, Мудроу распнут, как того араба, которого нашли вчера в Бронксе.

С каждой минутой ожидания волнение его нарастало, и ему страшно хотелось встать и походить, чтобы успокоиться. Все это время Эпштейна не отпускала одна мысль: стали бы его сюда вызывать, если бы начальство не знало о том, чем занимается сейчас Мудроу.

— Капитан, вы можете войти. — Сержант, очень молодой и строгий, жестом указал на дверь. Если бы Эпштейн был званием повыше, он бы открыл ему дверь.

— Как дела, Алан? — обратился Флинн к Эпштейну. — Он кивнул на кресло, выждал секунду, чтобы показать, что не такой уж он людоед, и начат свою обычную «речь для подчиненных»:

— Извините, Алан, много дел, — он провел рукой по волосам, — а тут надо побыстрее разобраться с одной историей.

Эпштейн положил ему на стол пачку фотографий.

— Мудроу разыскивает вот этих. Методом опроса. Пока только в Куинсе. Но я не знаю, что он намерен предпринять дальше.

Флинн посмотрел на изображения и спросил:

— Источник?

— Единственный уцелевший свидетель взрыва в доме Рональда Чедвика.

По лицу Флинна пробежала тень отвращения. Помахав в воздухе фотографиями, он сразу перешел на другой тон:

— Вы хотите сказать, что у вас нет законных оснований считать этих людей членами «Американской красной армии»? Я не могу поверить, что вы явились ко мне с этой ерундой. Скажите, Алан, разве мы с вами обсуждали причастность уголовников, которые убили Чедвика, к этой «Красной армии»? Не обсуждали. Потому что это проблема руководителя участка, обычно именуемого капитаном, а не сфера деятельности инспектора.

Эпштейн посмотрел Флинну прямо в лицо, демонстрируя свою убежденность.

— Я думаю, Мудроу не представляет отчетов агенту Хиггинс. Скорее всего, он действует самостоятельно.

— Вы связывались с ФБР, чтобы выяснить это?

— Ради Бога, инспектор, неужели вы думаете, я вынесу это дело за стены управления, не посоветовавшись с вами?

Флинн — его лояльности был явно брошен вызов — мог ответить только одно:

— Конечно, вы правильно поступаете, капитан. — Он энергично кивнул. — У меня только один вопрос. Кто-нибудь из ФБР жаловался на некомпетентность Мудроу?

— Мне — нет.

— Тогда зачем вам раздувать это дело?

— Можно предположить, что банда, покончившая с Чедвиком, входит в состав «Американской красной армии». Если задействовать больше людей, то можно…

— Погодите, капитан, я уже отправил отчет о деле Чедвика в мэрию. Если они заинтересуются, то сами этим и займутся. Я полагаю, ситуация та же самая, что и с мисс Хиггинс. Если бы можно было предположить, что у Мудроу рыбка уже клюет, они бы там на ушах стояли. Не бросай камень в воду, пока она не пенится. Не так ли?

Эпштейн неожиданно рассердился, что заставило его чуть наклониться:

— Я полагаю, это значит, что вы не настаиваете на том, чтобы я передавал эту информацию Бредли.

К своей чести, Шон Флинн сразу же почувствовал подвох. Если так, все повисает на нем лично. Никому другому — ему отвечать за сумасшедшего детектива, который открыл сезон охоты. Флинн откинулся в кресле, полминуты подумал и понял, что у него в запасе всего один ход.

— Надо позвонить Бредли и предоставить ему решение, — отреагировал он тут же. Флинну не хотелось выглядеть трусом. — Может быть, вы сообщите ему все это, а мы послушаем, что он скажет.

Джордж Бредли из ФБР посчитал утренний звонок инспектора Флинна удачным началом важного дня — Хасан Фахр согласился на встречу.

— Вы умный человек, агент Бредли, — сказал он. — И я поднесу вам «Красную Армию» на блюдечке. Естественно, цена будет чуть выше тридцати сребреников, но мы ее легко определим, исходя из хронологии — как-никак тысяча девятьсот лет инфляции.

— Ничего не скажешь — остроумно. Я надеюсь, вы достаточно серьезны, чтобы не претендовать на драгоценности, — ответил Бредли.

— Встаньте на мое место, Джордж. Я плюю на все святое, отказываюсь от своих друзей. Предательство, на которое я иду, носит тотальный характер. Документы придется обновить, а еще лучше заново родиться. — Голос Хасана звучал по-своему весело. — Я надеюсь, у вас в офисе есть переносной телефон?

— Один есть.

— Возьмите его в машину и поезжайте на бульвар Куинс. Я позвоню вам в четыре часа и назначу место встречи. Помните, Джордж, чтобы собрать материал, потребуется в лучшем случае неделя, даже если мы точно определим сроки. Если кто-то из ваших выдаст меня, у вас отрезаны все пути к «Американской красной армии». Переносной телефон прослушиванию не поддается, поэтому, если лично у вас с собой «жучков» не будет, меня не обнаружат. Вам все понятно, Джордж?

Бредли страшно волновался — у него уже не было сомнений в том, что этот безымянный араб сдаст ему всю «Красную армию». Именно поэтому он установил за ним наблюдение.

— Вы правы, — ответил Бредли, — теперь ваша свобода зависит только от меня.

Итак, день начался хорошо — звонок Флинна во многом снял напряжение. Бредли решил немедленно увидеться с Эпштейном, чем немало огорчил последнего. Нью-йоркских полицейских не так-то уж часто вызывают в Федеральное бюро. Эпштейн подчинился. В отличие от Хасана Фахра, он не умел иронизировать над своими соратниками и думал о том, что в лучшем случае самодеятельностью Мудроу ни к чему не приведет и его друг будет выглядеть идиотом.

В то же время Бредли визит Эпштейна помогал решить одну достаточно сложную проблему. Дело в том, что почти уже неделя, как Леонора Хиггинс не появлялась на работе. Когда придется составлять отчет о расследовании, ему надо будет указать на ее вклад в дело. Какую бы информацию он сейчас ни получил, звонок Флинна и беседа с Эпштейном помогут оправдать работу Хиггинс со Стенли Мудроу.

Бредли заставил Эпштейна рассказать все в мельчайших подробностях, пытаясь, как и Флинн, обнаружить что-то новое. Но в отличие от Флинна, Бредли не спешил обвинять капитана. Изображения он изучал с таким вниманием, словно с их помощью мог лично побеседовать с членами «Красной армии», а затем обратился к Эпштейну:

— Скажите, вы давно работаете в полиции?

— Тридцать три года, — пробормотал Эпштейн. Ему тяжело давалось общение с агентом ФБР.

— Тогда зачем вы пришли ко мне с этой ерундой? — Он помахал фотографиями перед носом Эпштейна. — Если бы это был весь материал, вас бы сюда не пригласили. У вас должны быть серьезные основания для подозрений, и мне кажется, вы должны ими поделиться. Если у вас нет такого желания, зачем вы тогда ходили к Флинну?

Эпштейн откашлялся. Этого вопроса он боялся с самого начала.

— За все время, что я работаю, у меня в подчинении было около двухсот детективов, и никто из них не проводил расследование быстрее и успешнее Мудроу. За все время, что я его знаю, он ни разу не устраивал такой охоты.

— Очевидно, сыграли свою роль обстоятельства, связанные с гибелью близкого человека.

— А что, если он знает больше нас?

— Если он скрывает информацию, которая может вывести нас на террористов, — сказал Бредли, — я раздавлю его, как навозного жука.

Это означало, что разговор закончен — разрешение идти, которое Эпштейн отказывался принять.

— Кажется, я никого не смогу убедить, что представляю себе ход мыслей Мудроу. Может, оно и к лучшему. Если бы я мог решать, я бы показал эти лица всему Нью-Йорку по телевизору.

Эпштейн замолчал. Теперь, высказав все, он почувствовал облегчение. Теперь от него уже ничего не зависело.

Вместо ответа Бредли протянул ему фотографию Джонни Катаноса.

— Мы не знаем об этом человеке ничего, кроме того, что он был другом Энрике Энтадоса. Все остальное — догадки. Если показать его по телевизору, а он окажется всего лишь честным тружеником, его адвокат может завтра оформлять свою пенсию и благоденствовать до конца дней на десять процентов, которые он получит от суммы, возмещающей моральный ущерб. Газетчики уже называют нас охотниками за ведьмами. А что они скажут, если мы заставим весь Нью-Йорк искать какого-то несчастного водителя самосвала?

Когда Алан Эпштейн подошел к дому Мудроу для того, чтобы нанести ему официальный визит, к которому готовился заранее, было девять вечера, а сам он был пьян в стельку. По дороге он вслух и громко обругал сначала лестницу, потом собственные ноги, и затем подряд: ФБР, Флинна и весь двести третий участок, так что Мудроу вышел его встречать еще до того, как ему удалось добраться до третьего этажа.

— Ты знаешь, что я тебе сейчас скажу, скотина, — заорал Эпштейн. — Я только что продал тебя с потрохами Флинну и федералам. — Он почему-то начал хохотать и не мог остановиться. — И плевать мне на все.

Мудроу, который тоже весь вечер пил, был готов к такому повороту событий. Мудроу пил, чтобы забыться после рабочей смены в пиццерии, где он десять часов без перерыва месил тесто и мешал соус, выслушивая шутки Тони Калеллы в свой адрес.

— Заходите, капитан, — сказал он в официальной манере.

— Щщас. — Эпштейн ввалился в комнату и рухнул на кровать. — Продавал твой зад всем, кто хотел купить. — Он помолчал и посмотрел в глаза Мудроу. — И ты знаешь? Покупателя не нашел. Им все по фигу, еще один двинутый легавый, и только.

Мудроу безучастно все это выслушивал. Ему и на самом деле было наплевать, о чем они там говорили: для него не существовало понятия «последствия». Вся его послеармейская жизнь походила на прогулку слепого во сне по краю пропасти. Все, что ни случится, будет некстати.

Но капитана нужно было успокоить.

— Догадываюсь, что ты там наговорил, — сказал Мудроу, — но давай посмотрим на дело с другой стороны. Они и так и так это не используют, а твой зад прикрыт. Что может быть лучше?

— Вот они, — закричал Эпштейн, показывая на изображения Эффи, Терезы и Джонни на стене. — Я знаю, что эти ублюдки и есть «Красная армия». Я это знаю, и не морочь мне голову. Ты играешь в игру с этим проклятым городом. Так нельзя.

Мудроу пожал плечами.

— Никто не верит и не задумывается, правда это или чушь какая-то. Так чего ради голову в петлю совать? Может, выпьем?

— Непременно.

Мудроу пошел за вторым стаканом, плеснул в него виски «Колдфилд» и вернулся в комнату.

Эпштейн немного отхлебнул и завопил.

— Это что еще такое? — Минуту он дико озирался по сторонам, потом опять рухнул на кровать. — Ты и впрямь пьешь эту дрянь? — спросил он гораздо тише.

— Послушай, капитан, может, я позвоню Альме и скажу, что ты останешься у меня?

Вместо ответа Эпштейн громко всхлипнул, как это бывает с мужчинами, которые по-настоящему напиваются не чаще, чем раз в год.

— Я продал своего друга, — стонал он, — и сдал этим бездельникам, безмозглым кретинам.

— Я все-таки скажу Альме. — Мудроу пошел в спальню и позвонил жене Эпштейна, которая ничуть не удивилась.

— Позаботься о нем, Стенли, прежде чем ты заснешь сам, — сказала она.

— Конечно, конечно, — ответил Мудроу пропищавшей короткими гудками трубке.

У него частенько находили приют местные полицейские, которые, случалось, бывали слишком пьяны, чтобы плестись домой, на другой конец города, и он был даже рад присутствию Эпштейна. В какой-то мере это подстегивало его в решимости во что бы то ни стало найти убийц Риты. Дни шли, и ему становилось все хуже и хуже. А что, если у него не получится? Что, если их найдет кто-то другой? Или никто и никогда? Что до Флинна и ФБР, он слишком презирал их, чтобы заподозрить их в слежке и обнаружить таковую в первый же день.

— Да пошли они, Стенли, — сказал Эпштейн, как только Мудроу вернулся. — Я знаю только один способ раскрыть это преступление. И я тебе его изложу. Я никогда тебе не рассказывал, что моя сестра вышла замуж за грека. Представляешь? За грека. — Он усмехнулся. — Позор для семьи. Для той и для другой. Первые годы ни одна сторона вообще не упоминала их имен. А потом пошли дети, а ты знаешь, как это получается у евреек. И что может удержать бабушек на расстоянии от внуков. В общем, все помирились. Это было двадцать пять лет назад. Теперь у их детей большой ресторан на Метрополитен-авеню рядом с Шестьдесят девятой улицей.

Мудроу, к своей чести, не пренебрег информацией Эпштейна, хотя тот был сильно пьян и, как часто бывает с пьяными, изливал душу. Мудроу повел себя как неторопливый служащий справочного бюро: взял свои записи, посмотрел все, что касается района Риджвуд. Всю географию Куинса вмещал его блокнот с яркой обложкой: бульвар Куинс, Гранд-авеню, Метрополитен-авеню — список был длинным.

Он прошел всю Метрополитен-авеню, изучил все станции метро, но было ясно, что охватить Риджвуд полностью он пока не смог. Слишком много бесполезных людей, слишком много магазинов, владельцы которых отсутствовали. Его визит в ресторан «Метрополь» наглядный тому пример. В блокноте значилось: «Старая ведьма в кассе. Ничего не знает». И это все.

— Как зовут твоего родственника? — спросил Мудроу.

— Джордж Халукакис. Представляешь?

— Когда он работает?

— С восьми до восьми.

Мудроу аккуратно записал информацию.

Пиццерий в Нью-Йорке столько, что по количеству этих заведений он способен соревноваться с Бостоном. Телефонный справочник Куинса содержит номера двухсот восьмидесяти семи баров, закусочных и прочих подобных мест, где готовят пиццу. Чаще всего это небольшие кафе, где работает итальянская семья. Днем они торгуют на улицах пиццой порциями, а также разной мелочью, а вечером продают пиццу целиком, и часто с доставкой на дом, что по вкусу домохозяйкам, у которых к концу дня уже нет сил приготовить ужин. Пицца у них потрясающая, и тот, кто однажды ее попробует, уже никогда не пойдет в «Пиццу Хат».

Работа в этих кафе тяжелая и монотонная. Густое тесто нужно тщательно вымесить, прежде чем раскатать в большие лепешки. Затем следует начинка — соус и сыр, и все это ставится в особую печь минут на пятнадцать. Иногда повара работают перед большим окном, подбрасывая раскатанное тесто высоко в воздух и таким образом привлекая внимание прохожих. Мудроу не сумел овладеть ни одним, самым простым приемом, и каждая его такая попытка, к великому изумлению Тони Калеллы заканчивалась тем, что тесто растягивалось и свисало с его рук до самого пола.

— Эй, Сальваторе, — кричал Калелла, — может, тебе попробовать поработать в китайском ресторане?

Под этим именем — Сальваторе Калелла, кузен из Балтиморы, — Мудроу появился у Тони. В детективе, который никак не походил ни На повара, ни на итальянца, посетители подозревали беглеца из тюрьмы, но мысль о полицейском, как ни странно, не приходила им в голову.

День для Мудроу тянулся бесконечно, утомлял суетой, но никак не скукой, как это бывало за стенами пиццерии. Леонора Хиггинс, которая проводила время в коричневом «плимуте» по ту сторону широких окон заведения синьора Калеллы, наверняка бы с этим согласилась, тем более что у нее возникла куда более трудная проблема. Любой полицейский скажет вам, что ни один человек не может выдержать двенадцати часов, не посетив туалет. Мужчины-полицейские носят с собой для этой цели бутылки. Женщины попадают в более сложное положение. К полудню Леонора уже ощущала определенный дискомфорт. К двум часам у нее начались рези, и она вспоминала свой первый день слежки за Мудроу. Но понимала, что Мудроу не стал бы терять время и внедряться в пиццерию без основательных на то причин. Видимо, кто-то опознал изображение преступника. Ей было ясно, что скандал может произойти в любую минуту — настоящий детектив никогда не покинет объект, на котором работает, но настоящие детективы работают парами, а она была одна.

К счастью для Леоноры, ситуация разрешилась. Мудроу, приставленный к плите разогревать готовую пиццу, был в скверном расположении духа, и у него так заболела голова, что он всерьез за себя испугался. А Тони Калелла, припомнив, как Мудроу вычислил его уголовное прошлое, насмешничал над ним по любому поводу.

В четыре часа Мудроу не выдержал. Он схватил Тони за плечо и сказал:

— Пойдем-ка на кухню, поговорить надо.

— Что такое, Сальваторе, тебе что, не нравится у меня работать?

Мудроу, злой как собака, смог все-таки прошипеть ему так, чтобы никто не услышал:

— Смотри у меня. Я так устал от твоего длинного языка, что готов оторвать тебе башку. Ты думаешь, я шучу?

— Нет, нет. Не шутишь. Все нормально. — Калелла, посмотрев на Мудроу, почувствовал за внешним спокойствием настоящее бешенство.

Эпизод, который мог бы иметь решающее значение для их дальнейших отношений, но, к счастью для синьора Калеллы, именно в этот уомент в кафе вошла полная смугла пуэрториканка, ничего общего не имевшая с Терезой Авилес.

— Вот она, сержант. То есть Сальваторе. Вот она.

Мудроу посмотрел на посетительницу, снял свой длинный белый фартук и вручил его Тони. Вместе с фартуком он освободился от своего раздражения, но на душе у него стало тоскливо. Только тогда он понял, как сильно надеялся, как подвела его интуиция. Он повернулся на каблуках и, не говоря ни слова, пошел домой.

Всю дорогу до дома его сопровождала уже изнемогавшая Леонора Хиггинс, которая только в Нижнем Ист-Сайде ринулась в кафе на углу Десятой улицы и Второй авеню. Было еще рано, и она поняла, что из этой операции ничего не получилось. Но завтра опять будет день, и более удачный, как надеялась она. Бредли перестал наконец теребить ее, хотя, почему именно, Леонора понятия не имела.

В отличие от нее Мудроу с трудом справлялся с депрессией. Упрямо, несмотря на то что это было связано в его сознании с той минутой, в которую погибла Рита, он заставлял себя возвращаться и возвращаться к своим фантазиям. Он уже поймал двух членов «Красной армии» и собирался их допросить. Наконец, явственно представив себе их лица, он раздумывал над тем, каким способом будет вытягивать из них информацию сегодня.

Так, размышляя, Мудроу вернулся домой. Закрыл за собой дверь, посмотрел на карту, висевшую на стене, на аккуратно разложенные блокноты и вдруг понял, что все бесполезно, что он ничем не отличается от человека, который падает откуда-то сверху и в полете, приближаясь к земле, хватается за воздух.

Но выбора не было. Он подошел к карте и очертил маршрут в центре Куинса, от бульвара Вудхейвен до автострады Лонг-Айленд и до Озон-парка. Маршрут на следующий день.