Взмах ножа

Глава 3

Столкнувшись с трудной задачей, Мудроу приступал к ней с упорством, свойственным каждому детективу. Он терпеливо проверял все слухи, допрашивал всех свидетелей, пока не появлялась нить, за которую можно было ухватиться. Нередко информацию приходилось выдавливать, работа продвигалась, но при этом он никогда не забывай, что люди — разные, хорошие и плохие, и работать с ними тоже надо по-разному. Правда, в этом случае никакие подходы, никакое давление не помогали обнаружить след Энрике Энтадоса, а Мудроу не привык проигрывать, и теперь все чаще и чаще он разряжался с помощью алкоголя, если не мог справиться с раздражением, переходившим в ярость. Но в этот раз, сидя с капитаном в баре «Килларни Харп», он чувствовал скорее смущение, чем гнев. Мудроу был озадачен и обеспокоен. Он был уверен, что все, кого он допрашивал, говорили правду. Энрике Энтадос просто-напросто исчез.

Ходили слухи, что парнишка забрал у Чедвика огромные деньги и теперь гуляет где-то на Западном побережье. Но это было очень неправдоподобно. Мальчишки, вроде Энрике Энтадоса, не слишком сообразительны. Уйти на дно, затеряться с большими деньгами в самом сердце Америки? Вряд ли он до этого додумается. Худенький, темнокожий пуэрториканец, говорящий по-английски с сильным акцентом, никогда не был боевиком Чедвика. Обычный мальчик на побегушках, из тех, чьи обязанности — платить по счетам за электричество и следить, чтобы в холодильнике было вдоволь пива и закуски. Даже если бы у него хватило сил взвалить на себя Рональда Чедвика, который был тяжелее его килограммов на тридцать, Мудроу не мог себе представить его с гранатой в руке, затаившимся под лестницей на пятом этаже. Это было невероятно.

Сначала Мудроу решил, что один из конкурентов Чедвика использовал Энтадоса как информатора, а затем убрал, чтобы не было лишних разговоров. Напротив, поставщики героина были в панике, безуспешно пытаясь найти ему достойную замену среди перекупщиков. Цена на героин там, где он вообще был, за неделю, что прошла после смерти Чедвика, выросла втрое.

— Энтадос мертв, — сказал Мудроу, глядя капитану в глаза. — Нет такого места, где бы он мог спрятаться. Но знаешь, что самое смешное? Я не только не знаю, кто его убил, я даже не знаю, за что его убили.

— И что теперь, Стенли? — Капитан жадно пил пиво. У него наконец утихла язва. Настроение у Эпштейна явно исправлялось, он определенно повеселел. — Слушай, похоже, все идет отлично. Теперь можно снова заняться участком. Это единственное, что меня теперь интересует.

— Ради Бога, капитан. — Мудроу поднял руку и отряхнул рукав, на котором появилось большое пятно. — Ты посмотри, все мокрое.

— А что же ты хотел? — Капитан кивнул. — Когда стол — не стол, а лужа пива, рукав намокает.

— Знаешь, капитан, меня всегда поражает, как это каждый, кого мы подозреваем, оказывается совершенно непричастным к делу. Мне это не нравится, и не нравится потому, что я знаю, что дальше может произойти что-то очень и очень неожиданное.

Эпштейн жестом подозвал Риту.

— Слушай, ну что ты за женщина? Как ты можешь позволить, чтобы мой друг сидел с пустым стаканом?

Рита положила руку на плечо Мудроу, наклонилась и поцеловала его в макушку.

— Не волнуйтесь, капитан, он получит свое потом.

— Пусть он получит все сейчас, Рита. Принеси ему пива. И раз уж ты все равно пойдешь, захвати и для меня тоже.

Мудроу пожал плечами.

— Завтра я поеду в ФБР. И кроме того, мне еще надо проверить парочку ребят из списка Пако.

— А что потом?

— А потом ничего.

Рассуждения детектива Стенли Мудроу оказались правильными, и все его страхи подтвердились. Энрике Энтадос так и не объявился в Лас-Вегасе в обнимку с блондинкой с ногами, растущими от шеи. Он лежал в подвале квартиры номер 1109 по Клинтон-стрит, в третьем из пяти сгоревших домов, давно покинутых жильцами. На теплом весеннем воздухе труп Энтадоса начал быстро разлагаться, и крысы, учуяв запах, прилежно рыли землю. Зарыли его неглубоко. Все обитатели этих домов, — а сюда приходили, чтобы принять свою дозу героина, — знали, что можно забраться в любую из комнат на верхних этажах, но чего не следует делать, так это спускаться в подвалы, сырые и темные, скрывающие тайны, до которых разумному наркоману нет никакого дела.

Энрике Энтадос, не самый толковый из мальчишек, тем не менее изо всех сил старался услужить своему родственнику Пако. Ведь Рональд Чедвик был его единственным шансом. У Энрике всегда водились карманные деньги, а скорее всего, и не только карманные. Костюм был новый, чистенький, брюки тщательно отутюжены. И еще при нем всегда был пистолет. Энрике Энтадос, последний оборванец в Кабо-Рохас, ходил по городу Нью-Йорку с настоящим пистолетом в кармане и с грозным видом отгонял всякое хулиганье, если оно слишком приближалось к дому Чедвика. Он знал всех перекупщиков героина. Они с ним заговаривали на улице, интересовались здоровьем матушки, Чедвика, самого Пако. Знал он и самых мелких торговцев, включая новичка в героиновой войне Джонни Катаноса по кличке Зорба-урод.

Появление на наркосцене Джонни Катаноса было внезапным и даже в чем-то примечательным. Его привел в Нижний Ист-Сайд Джейсон Петерс, мелкий торговец, с которым они познакомились в баре на Двадцать седьмой улице. Джейсон несколько раз продавал ему мелкие дозы героина, но Джонни согласился свести его с оптовиками на Атторни-стрит, где героин и кокаин продавались на импровизированном рынке, который находился в квартале от цитадели Чедвика. Успех Джонни был необычаен, и сам его подход к делу выглядел совершенно нетрадиционным, поскольку он покупал и продавал, не торгуясь. Его не интересовала прибыль как таковая. Ему нужен был Рональд Чедвик, и Энрике Энтадос служил ему инструментом, и тоже особенным. Такой инструмент может понадобиться лишь однажды. К тому же Энрике не хотел быть предателем и подставлять хозяина. Он пытался уйти в сторону, но человек по имени Музафер отличался упрямством незаурядным, и в конце концов преданность Энрике была сломлена.

В какой-то степени Музафер даже сочувствовал Энрике. Он испытывал к нему симпатию, потому что отлично знал, что значит начинать с нижней ступеньки. Он провел детство в лагере палестинских беженцев в Иордании. В то время его звали Афтаб Квази Малик. Хотя были у него и другие имена. Его отец возглавлял борьбу против англичан, и понятно, что ему постоянно приходилось менять документы. Музафер рос в среде повстанцев и с ранних лет приобщился к революционным идеям. Уже в юности он участвовал в террористических акциях и пользовался репутацией отчаянного боевика: в одиночку, хотя и с благословения ООП — взорвал бетонный блиндаж с четырьмя солдатами-израильтянами. Это был обряд посвящения в мужчины, палестинский эквивалент итальянской церемонии, известной под названием «сращивание костей». После этого он прошел специальный курс обучения в Сирии, а затем участвовал в десятках операций по всему миру.

Вероятно, длительной и успешной карьере Музафера во многом способствовала его внешность. Увидев его, никто не мог предположить, что перед ним преступник. Лицо мягкое и нежное, а черные глаза с длинными густыми ресницами могли бы украшать женщину. Эти глаза вместе с полными губами делали его равно привлекательным для обоих полов, и те, кто охотился за ним вот уже пятнадцать лет, считали, что он сам тяготеет и к женщинам, и к мужчинам одинаково. Роста он был невысокого и весил всего шестьдесят килограммов.

Последние десять лет Музафер всего-навсего исполнял приказы, которые кто-то где-то там отдавал. Проект, над которым он работал сейчас, был его собственным детищем с самого начала.

Пожалуй, встречу, на которой была решена участь Чедвика, следовало бы провести где-нибудь в Аравийской пустыне, в шатре, устланном коврами, или в глиняной хижине, древней, как сама Библия, где женщины в парандже подносили бы крепкий сладкий чай, а участники, покуривая кальян, говорили бы на каком-нибудь полузабытом диалекте. В воздухе, расплавленном от жары, должны были бы раздаваться крики погонщиков верблюдов или смех женщин, достающих воду из колодца.

Но все происходило не так. Два друга детства встретились в мотеле в пригороде Афин, штат Джорджия. Мужчины разговаривали, покуривая «Мальборо Лайт». Они сидели на стульях друг против друга, телевизор исторгал громкую музыку — на всякий случай, если бы кому-то вздумалось установить здесь подслушивающее устройство.

Они не сразу приступили к делу. Как и положено старым знакомым, сначала поговорили о друзьях и врагов не забыли тоже. Вспоминали о пережитом: лагеря палестинцев в Иордании с их кричащей, нагой нищетой, потом перешли к приключениям, женщинам. Так и пошло, все вперемежку: товарищи, те, что погибли в Израиле и Ливане; эпизоды, связанные с Мюнхеном, Иерусалимом.

Пили они шерри — привычка, заимствованная у англичан. Наполняя стаканы, Музафер думал о фанатиках мусульманах, которые грозились подчинить себе весь арабский мир. О том, как это глупо, в конце концов. А ведь они даже не арабы, а персы. Он слушал приятеля, то и дело кивая в знак согласия, и размышлял: а что, если ему придется повернуть оружие против мусульман? Он ведь поклялся никогда не подчиняться их воле.

— Эй, друг мой, проснись. — Толстяк заерзал на стуле. — Ты спишь на ходу, а нам пора поговорить о деле. Видишь? Я уже почти как американец: живу по расписанию и, что хуже всего, всегда его соблюдаю.

Его звали Хасан Фахр, хотя он и записался в гостинице Мойшей Бергом, подшутив заранее над израильскими борцами с терроризмом, если они когда-нибудь заинтересуются этой встречей. Хасан работал в ливийской миссии при ООН и пользовался дипломатической неприкосновенностью — это давало ему ощущение собственной значимости.

Музафер, у которого не было никаких привилегий, держался спокойно. Встретились они в Соединенных Штатах по его просьбе. К американским спецслужбам оба относились с нескрываемым презрением.

— Конечно, — сказал Музафер, поднимая стакан, — перейдем к делу. Дело прежде всего. — Он помолчал, хотя не сомневайся, что Хасан догадывается о его намерениях. — Дело заключается в том, что я хочу переехать в Америку.

— Эй. — Хасан, весело улыбаясь, поднял палец. — Если я не ошибаюсь, мы уже в Америке.

— Я серьезно, Хасан. Я хочу начать наше дело здесь, в Америке. Они слишком долго прячутся от нас. Я хочу, чтобы они научились бояться. — Он подождал, пока до Хасана дойдет смысл сказанного. — И я помогу им в этом.

— Но такие попытки уже предпринимались.

Музафер жестом остановил Хасана.

— Сейчас самое время. Я настроен решительно. И собираюсь действовать так, как это еще никому не удавалось. Я предлагаю абсолютно новую форму революционной борьбы. После того как мы получим оружие, никаких контактов. Ни с кем. ФБР? ЦРУ? Наши враги работают только с помощью информаторов, агентов. Если никто не будет знать, где мы находимся и что собираемся делать, нас никто не выдаст. Это ведь так просто: нет контактов — нет и предательства. Нам не придется все время переезжать из города в город, как раньше. Мы останемся на одном месте. Мы будем убивать и разрушать без какой-либо видимой цели. Мы завалим прессу заявлениями с такими невнятными и несуразными требованиями, что их невозможно будет выполнить. Подумай: неизвестная организация с бессмысленным названием совершает массовые убийства в самом густонаселенном городе мира. Американцам придется признать, что они не отличаются от остальных стран и что участь у всех одна, общая: тем, кто за океаном, тоже не отгородиться от миллионов голодающих. В Европе это уже поняли. Англичане, французы, немцы, испанцы — они все это поняли и оставили нас в покое. Теперь этот урок должна усвоить Америка. Герр Маркс, как ты знаешь, учит нас, что религия — опиум для народа. Но он не прав. Времена меняются. Сегодня демократия — опиум для народа, и мы посмотрим, сколько продержится их демократия после наших взрывов.

Музафер встал и прошелся по комнате.

— Это не пустые слова, Хасан. У меня планы серьезные. Америка думает, что она неуязвима, но американцев можно напугать точно так же, как и всех других. Когда это произойдет, когда они поймут, что смерть может подстерегать человека за каждым углом, они, не задумываясь, сдадут всех евреев. Вот увидишь. Ты же понимаешь, что без американцев они бы и двух лет в Африке не продержались.

Хасан смотрел на Музафера с изумлением, которого, впрочем, старался не выдавать. В глазах Музафера появился блеск. Он размахивал руками, голос его звучал все громче. Ситуация была знакомой, и больше всего Хасан боялся сейчас, что из этой комнаты они с Музафером выйдут врагами. Что, если он пригласит его участвовать в таком проекте? Хасан отошел от активной борьбы в 1980 году, потому что уже тогда боялся пристраститься к насилию, как к наркотику, — ведь все эти годы ему приходилось ходить по острию ножа. Если эти убийцы когда-нибудь заподозрят его в предательстве, на земле не останется места, где бы можно было от них скрыться.

Музафер подошел к бюро и вынул из чемодана папку.

— Вот, — сказал он, подойдя к Хасану, — моя армия. Моя «Американская красная армия». — Усмехнувшись, он веером разбросал перед Хасаном фотографии. — Это Тереза Авилес. Она же Анна Роза Гомес, родилась в Доминиканской Республике, но выросла в Штатах. Когда училась в университете Мэриленда, примкнула к радикальному крылу подпольного университетского движения. В 1978 году они предприняли жалкую попытку добыть деньги — в Теннесси Тереза со своими друзьями убила двух охранников в банке. Ее схватили сразу и предложили стать информатором, она формально предложение приняла, но действовала по-своему — задушила тюремщика и бежала из тюрьмы еще до суда. А это ее любовник, Джонни Катанос. — Музафер показал фото, и Хасан увидел совершенно невыразительное лицо с темными глазами, высокими скулами и смущенной мальчишеской улыбкой.

— Катанос похож на мальчишку, — сказал Музафер.

— Это потому, что он никогда не дает никому понять, что у него на уме. Он говорил, что вырос в воспитательных учреждениях в Нью-Йорке и рано научился не выдавать свои чувства. Но по природе он очень агрессивен. В Европе действовал под видом торговца наркотиками, внедрялся в какую-нибудь… — Он замолчал, подыскивая подходящее слово. — Как правильнее сказать: «наркошайка» или «наркобанда»? В каждом случае, как только он изучал все изнутри: структуру, финансы, людей, — он просто забирал деньги и при этом убивал как можно больше людей. И немедленно скрывался. Так он и попал в Алжир, где они встретились с Терезой. Он жил в Испании, в Малаге, где за ним гонялись все, кто мог: уголовники, полиция немецкая, полиция французская, Интерпол. Он бежал в Африку через Гибралтар, его преследовали по пятам. Потом он познакомился с Терезой и теперь находится под покровительством алжирского правительства. Так вот, Хасан, это самый жестокий человек из всех, кого я знаю. Конечно, не лидер, но экземпляр уникальный. Всегда готов выполнить все, что от него требуется, и хорошо бы побольше крови и риска. Это его девиз. Я послал его в Хайфу разобраться с человеком, который продал нам бракованные ракеты, — он мне принес глаза этого человека.

Музафер показал на фотографию.

— А это урожденная Сара Коэн, живет под именем Эффи Блум. Лесбиянка. Прочитала все книги на свете и готова сделать, что угодно, кроме одного — переспать с мужчиной ради удовольствия. После ее покушения на Великого Рыцаря Христианского Братства Джорджии ее приговорили к девяноста пяти годам тюрьмы. Там она убила соседку по камере, когда они подрались из-за Джейн Мэтьюс. Отец Джейн был профессором на кафедре механики в университете Джорджии. Считалось, что Джейн пойдет по стопам отца. До тех пор, пока она не подложила бомбу в концертном зале. Потом они встретились с Эффи и это была любовь с первого взгляда. По крайней мере, со стороны Эффи. Естественно, когда Эффи решила бежать, то взяла с собой Джейн. Ты, может, помнишь: автобус, в котором Эффи и Джейн ехали на суд Эффи, был захвачен шестью ее подругами, которые потом переправили Эффи и Джейн за границу. Если мне не изменяет память, они оставили после себя много трупов.

— Восемь, — буркнул Хасан.

Музафер присел к столу.

— Эти люди пойдут за мной. Я уверен. Сейчас они живут на вилле у Средиземного моря, в Алжире. Там уютно и красиво, правда, я сыграл с ними шутку, я убедил алжирцев выдать их. Куда им деваться? Американцы ждут любой возможности вернуть их обратно в камеры, и на этот раз они очень постараются, чтобы никто из них больше не убежал. Эффи, конечно, разлучат с Джейн. Эффи этого страшно боится. От одной мысли, что им придется расстаться, она будет в ужасе. А у меня для них есть вариант, на который они согласятся. Я хочу, чтобы ты достал разрешение переправить их в Ливию, чтобы твои врачи сделали им пластические операции, после которых никто в Америке их не узнает. Надо, чтобы ты достал им документы и деньги. Мы пробудем в Ливии не больше месяца, а когда вернемся в Штаты, ты о нас никогда ничего не узнаешь.

Хасан вздохнул с облегчением, тревога улеглась, но на его лице по-прежнему ничего нельзя было прочитать.

— Думаю, с этим проблем не будет, — начал он, — наш друг Муаммар все еще угнетен гибелью ребенка, не говоря уже о том, что на него самого тоже покушались. Если только это никак не связано с ливийскими властями…

— «Американская красная армия» не связана ни с кем. Наше положение так же неопределенно, как и название.

Хасан вынул из кармана зажигалку, старую «зиппо» с эмблемой морской пехоты, и закурил сигарету. Протянув пачку Музаферу, он спросил:

— Тебя интересует, что я думаю по этому поводу?

— Конечно. — Музафер откинулся на спинку стула. Он знал, что Хасан укажет ему на слабые места в его проекте.

— Это не революционеры, — тихо сказал Хасан, положив ладонь на фотографии. — Три авантюристки, две лесбиянки и банальный уголовник. Мы с тобой закалены годами изгнания. МЫ переносили страдания вместе с нашим народом, пока евреи топтали нашу землю. Мы знаем, что такое дисциплина, порядок, а эти студентки… — Он покачал головой. — Я понял, что ты собираешься делать, и если ты хочешь исчезнуть, лучше всего использовать американцев, но тебе надо найти профессионалов, чьи семьи легко будет потом отыскать. Как ты собираешься заставить этих американцев неопределенное время работать в полной изоляции? — Он помолчал. — Через шесть недель после вашего приезда в Америку ты превратишься в такого же авантюриста, как они сами. Ты станешь вторым уголовником в собственной шайке.

— Ты его недооцениваешь, Хасан. Подобных ему энтузиастов я просто не встречал. В физическом отношении таких, как он, один на миллион.

Что-то в голосе Музафера заставило Хасана замолчать. Он вспомнил, какие слухи ходят и насчет сексуальных пристрастий Музафера. Он никогда не верил в это, считая, что Музаферу просто не повезло с внешними данными, но услышав, как он описывает способности этого грека, Хасан засомневался. Не то чтобы он расстроился — облегчение от того, что от него не просят ничего невозможного, располагало к спокойствию и объективности.

— Друг мой, мне все равно, опасен он или нет — и для кого именно. Пусть убивает хоть сотнями. Если мы чему-то и научились за все эти годы, так это держаться подальше от обычных уголовников.

— Послушай, Хасан, — голос Музафера зазвучал неожиданно жестко, — я уже объяснил тебе, что в Катаносе нет ничего обыкновенного.