Явь (СИ)

Глава 3. Охотница

Вязкая ночь густым покрывалом застилает небо, скрытая под хмурыми облаками луна безжалостно пробивает свои лучи через непроглядную пелену, но проигрывает ей. На пустых и пыльных улицах большой деревни воцаряется зловещая тьма. Время, в которое все сторонящиеся света выползают наружу и творят свои никому неведомые дела.

Ветки безжалостно царапают замершее окно. Душная летняя ночь вдруг изощренно превращает капли влаги в лед, сбивается с ритма, впуская в себя внезапно взявшиеся из ниоткуда пары ледяного воздуха. Съеденные и растерзанные тьмой фонари на широкой центральной улице давно перестали биться, сохранив свой свет лишь глубоко внутри, до начала следующей ночи. Лишь самый бессонный и бесстрашный человек сегодня подойдет к окну и будет всматриваться в сливающиеся и образующие друг друга силуэты кромешной тьмы, воображаемых или существующих на самом деле. Каждый куст оживает в страждущее чудовище, лукавого мстителя, самый жуткий кошмар. Хорошо иметь привычку засыпать до того, как на землю опустится полночь, во имя своего спасения от жадных глаз живущих в темноте.

Пугающая тишина и застывшая во времени ночь, заставляют маленькую рыжую голову морочиться тяжелыми мыслями. Она раз за разом проворачивает вспять события прошедшего дня. Маленькие стеклянные горячие слезки не успевают коснуться подушки, она растирает их тонкими ручками по щекам, и они мгновенно испаряются, делая кожу соленой. Зеленые глаза никак не находят покоя в холодном потолке, в застойной влаге и безупречном порядке комнаты. Она научилась не всхлипывать, не сбивать дыхание. Лицо застывшее, как у безжизненной фарфоровой куклы, не являет собой ни капли слабости. Слезы давно стали чем-то отдельным, даже чужим. Они появляются сами собой в минуты полной тишины, темноты и одиночества. Она знает, когда они выйдут все до последней, сжавшийся в сердце камень исчезнет, и она, наконец, уснет. Ее горькие слезы большой секрет. Слабости нужно стыдиться, как и страха, кроме одного единственного страха перед собственной матерью.

В полуоткрытую форточку врывается холодный воздух, и ранее запотевшие стекла вдруг покрываются инеем. Ветви сухого мертвого дерева пляшут, как длинные пальцы в жутком танце, переплетаются и взбираются в оконную раму. Рыжая голова держит ухо востро. Зеленые, широко распахнутые глаза отсвечивают от стекол призрачные блики. В углу, на строго заправленном кресле что-то издает противный скрежет. Мерзкий звук тает в холодных стенах. Рыжая голова замирает, притворяется мертвой, но глаз не сомкнет. Бесшумно луна вырывается из пленительных объятий туч, серебряные лучи пробиваются внутрь маленькой комнаты. Сидящий в кресле, пожирает собой лучи ледяного света, он бросает тень на пол и игрушки, ровными рядами выстроенные на нижней полке шкафа. Тем временем ветви бьются в окно, словно тленные высушенные кости. С улицы раздается ветреный свист, как зов, призывающий нечисть к действию. Зеленые глаза сверкают в темноте. Не в силах сдержаться от собственного рвущего грудь страхом сердца, пытается рассмотреть ночного гостя. Боковым зрением она замечает движение все в том же углу. Оно кровожадно ерзает по покрывалу. Высокое, худое и мокрое. Колени торчат выше головы, а та, в свою очередь, сильно склоняется в бок.

Веки ребенка крепко зажмуриваются, желая найти убежище хотя бы внутри себя самой. Она перестает дышать. Главное, чтобы мать не узнала о том, что она закрыла глаза, о том, что холодное оцепенение завладело еще хрупким телом и рассудком.

Существо, заполняющее кресло, вздрагивает, неестественно извиваясь, переворачивает голову на другой бок. Пустые затуманенные глаза впиваются в жертву, изучая ее издалека своей мертвой хваткой. Под тонким одеялом раздается мелкая дрожь. Воздух становится твердым, застывая в тяжелых легких. Существо медленно сползает с кресла, передвигая свои длинные конечности по направлению к детской кровати. Теперь мерзкое влажное худое тело блестит и переливается в лунном свете, обрамляется тенью, от все еще скребущих окно веток. Существо становится быстрее и заинтересованнее в сегодняшней добыче. Настенные часы раскалываются надвое с громким треском, в несчастных попытках продолжить свой текучий порядок. Существо переставляет по очереди свои длинные костлявые лапы, с одинаково длинными пальцами на ногах и руках. Издает стрекот и запрыгивает на детскую кровать.

Потеряв оставшийся кислород, стараясь вернуть затуманенное сознание, ребенок открывает глаза, и вместе со вздохом леденящий ужас непроизвольно выдавливает из нее жгучий писк. На лбу проступают капли пота. Она не может пошевелить и бровью, парализованная и вынужденная наблюдать за тем, как чудовище накрывает ее своим отвратительным смердящим телом. У ее ног прогибается матрац, и кровать издает такой же сдавленный последний писк. Медленно, но верно существо оказывается совсем близко, и разглядеть хищное перекошенное лицо не составляет труда. С длинных черных волос капает слизь на белое одеяло. Тошнота подступает к самому горлу, но тело не дает ей пошевелиться. Судорожно и отчаянно зеленые глазки рыщут по комнате, в надежде найти там хоть что-то, способное ее спасти. Существо расставляет свои ноги по сторонам так, чтобы дитя не смогло сопротивляться. Затем, хватает маленькие белые ручки и поднимает их над рыжей головой. Холодные мерзкие и мокрые, как щупальца, руки существа больно сдавливают ставшими безжизненными запястья. Вода с чернеющих и пахнущих мокрой жирной землей волос капает на розовые щеки и шею. Мурашки и отвращение прокатываются волной по всему телу, словно удар током. От такого толчка наконец тело оживает, но существо сжимает свои ноги и руки сильнее, приговаривает тошнотным стрекочущим шипением «ТШШШШШШШШ». Голова с черными волосами опускается на уровень лица малышки, по щекам которой струятся растворяющиеся в тишине слезы. Девочка не дышит уже целую вечность и готова бы уже погрузиться в бесконечный сон, но их глаза встречаются. В этих глазах нет ничего кроме туманной пустой дымки, вытягивающей наружу весь свет и душу. Этот туман кажется необъятным, как долины космоса, в которых теряются безвозвратно, стоит лишь на секунду забыть о собственном теле. У существа нет ни носа, ни бровей, ни морщин. Белая пелена покрывает оголенный череп, проеденный бороздами, но гримаса его изображает отвращение и ужас тысяч маленьких детей. Искривленный искусанный до черной крови безгубый рот, усыпан острыми желтыми вонючими клыками. Волосяные лозы делают постель совершенно ледяной и мокрой, как вязкое болото.

Существо раскрывает свою пасть, комнату заполняет гниющий смрад. Оно опускает одну свою тонкую кость и резво хватает маленькое бледное личико, заставляя ее открыть рот. Маленькая теплая красная полупрозрачная струя протекает из розового рта дитя в пасть грязного мерзкого ужаса. Остатки оцепеневших мыслей покидают рыжую голову. Сначала исчезает страх, затем теряются воспоминания, лишь теперь слабость в теле увеличивается, высвобождает сведенные до судороги мышцы, оставляя бледную телесную оболочку пустой.

Отрешенные от этого мира уши где-то далеко от себя улавливают громкий удар о деревянную дверь. В дверном проеме срывается с места фигура разгневанной матери. Останавливается посреди комнаты, оценивая исход. В лунных лучах ее лицо можно разглядеть слабеющими уходящими во тьму глазами лишь с одной стороны. Оно бесстрастно и непроницаемо, не выражает ни удивления, ни страха, ни малейшего волнения. Миг и блеснувший в крепких руках металл оказывается под ребрами существа. Длинные пальцы судорожно отпускают опустошенное лицо и белесые ручки. Мерзкое тело падает навзничь, придавливая собой детское тельце. Ему больно, оно громко визжит, так что из ушей у всех находящихся рядом идет кровь. Существо изворачивается и умудряется вытащить из себя клинок. С шипением и дымом оно летит в дальний угол. Детское тело вздрагивает, очнувшись, рывком возвращается в свою комнату из туманного вечного небытия.

Медленно и изящно, как истинная охотница, взрослая строго одетая женщина наступает на кончики мерзких волос, не давая бьющемуся существу вырваться наружу, раствориться во тьме. Лишь раз на лице холодной, сливающейся с серебром матери, искривляются тонкие презрительные губы. Клинок сам собой возвращается в руку хозяйки, притягиваясь к ней как к магниту. Существо, истекающее вязкой черной жидкостью по-звериному визжит от боли, бьется всеми конечности о деревянный пол, скребет когтями. Мать, как кобра, вскидывает жестокие руки, хватается за самую макушку существа, оттягивает грязные черные и бесконечно длинные волосы назад и одним молниеносным движением перерезает костлявое стрекочущее горло. Комнату заливает черная гниющая смесь. Существо булькает, захлебываясь своим же содержимым, предсмертно дергается, словно курица с отрубленной головой. Твердая рука с отвращением откидывает мокрые лозы волос и черная голова со стуком бьется о пол. Мать беззаботно обтирает клинок о штанину и возвращает его за пояс. Сверлит неумолимым, таким же холодным, как воздух, взглядом до конца не ожившее тело дочери.

Из коридора доносятся быстрые встревоженные шаги, девочка оборачивается на них, желая спастись в их объятьях сильнее, чем когда-либо. Ни один ужас в ее глазах не стоит так, как стоит сейчас большая и всемогущая мать.

***

Рыжая копна длинных прямых волос скользит по жесткой белой подушке. Руки сами тянутся открыть глаза, вытереть лицо от холодного пота. Темная ночь дает шанс ее слабости пробиться на поверхность ее лица. Сослуживцы громко сопят на своих постелях, снизу, сверху, рядами вкруг нее. Зоя умеет быть тихой и незаметной лучше всех спящих, и даже бодрствующих дозорных. В помещении как всегда веет прохладой, грязный от сапог пол отдается ее голым ступням как ледяные колья. Беззвучными как ветер ногами Зоя скользит мимо светящихся окон поста. Старый телевизор за окнами не умолкает, и дозорный на посту застывший в привычной позе, не проворачивает взглядом. Зоя проскальзывает за его спиной, окутанная мраком, сливается с тьмой, пригнувшись за ряды одинаковых железных столов. Решающий грациозный шаг, и теперь, она бредет по темному широкому коридору на ощупь. Спустя сто пятнадцать квадратов кафеля она нащупывает проход в умывальник.

Света от фонарных столбов под окном хватает, чтобы разглядеть себя в зеркале, чего Зоя конечно не хочет. Незамедлительно и легко она скользит под большие тяжелые раковины. На холодном, остужающем ее кожу кафеле, утраивается по удобнее. Так, что проходящий в окне ее не увидит, да и вошедший внезапно, не удосужится присмотреться в эту заколдованную темноту. В маленькой норке, обхватив свои ноги руками, откинув голову на стену, обжитую пауками, она наконец обретает покой. Тишина, спокойствие и тьма, не связанная с ночью, она разливается из самого ее сердца.

На кукольном, миловидном лице застывает бледная маска. Мокрые от пота волосы липнут ко лбу образуя понятный только им хаотичный узор. Она не замечает их, не чувствует. Одна за одной из раскрытых зеленых глаз выползают слезы. Проливаются до самой ее шеи, путешествуют по ключицам, затрагивают открытую расслабленную грудь, а затем скрываются под тонкой белой майкой. Через бесчисленное количество минут, безобразно не жалеющих ее сердца, боль, что щемила и сдавливала ее ребра, выкручивала легкие и замедляла биение сердца, наконец покидает тело, теряется среди труб водостока. Иногда Зоя представляет себе, что это боль живая, что она раз за разом возвращается в это тело, чтобы провести время в укромном месте, чтобы восстановиться и разжечься, набраться сил и продолжить путешествовать по другим телам, яро выгоняющих ее из себя. Впрочем, без боли, Зоя не нашла бы этого чудного места под раковиной.

“Боль делает тело сильнее. Если ее нет, значит ты недостаточно стараешься!”.

За светом старых фонарных столбов нет ничего живого. Уверенно и нерасторопно, Зоя выползает из логова, стягивает с волос паутину, оборачивает рыжий хвост вокруг ладони, сжимает их туго. Наклоняется над раковиной, и пускает тонкой струйкой холодную воду. Топорно, не проявляя к себе нежности, омывает этой водой лицо, смывает лишнюю соль, свидетельство ее греха. Волосы уходят со лба и занимают положенное им место в строю. Обтирает мокрое лицо о тонкую майку. Лишь украдкой, с долей презрения окидывает взглядом отражение.

Пять шагов к выходу, в черный коридор. Внезапно что-то твердое врезается в грудь и живот, грубо путается под ногами, не успела она раствориться в тьме. Приняв твердую боевую стойку, в отличие от налетевшего на нее человека, она остается на ногах. Сердце не успевает ускориться, она разглядывает в лунном рассеянном свете знакомую форму, такую же, какую носит и она, на протяжении нескольких месяцев каждый день.

Высокий худой и, судя по всему, неуклюжий парень. Растерянно нервно озирается. Необдуманно, хватает Зою за руку, затаскивает, обратно в умывальник. Она могла бы одернуть руку, могла прихлопнуть его так, чтобы очнулся он только утром. Никто бы не заметил, не доказал бы ее ночного присутствия в умывальнике, но замедленная реакция, пустота внутри от ушедшей боли, и мертвенное безразличие, делают свое дело. Она входит в дверной проем за ним.

Черные взъерошенные волосы, очумелый взгляд. Охваченный лихорадкой он бросается к двери и медленно, беззвучно прикрывает ее. Зоя не произносит ни звука. Скептично складывает руки на груди, и пускает надменный взгляд.

— Дозорный! Чего стоишь?! Прячься! — взбудораженным шепотом хрипит парень.

— Какого хрена, спрашивается, ты приводишь в женский блок дозорного?! — возмущенно глухо спрашивает Зоя.

— Это женский умывальник?! Я и не заметил…Сюда! — парень нашаривает в темноте укромное место под умывальниками.

Лишь рыжая охотница успевает закатить глаза, как с неожиданной силой беглец сталкивает ее со своего места и запихивает обратно, в укромное и только ее интимное для слез место. Теперь она по-настоящему зла. Он оскорбил это святое место, лишил девственной скрывающей от глаз силы. Такой бурый гнев всегда отзывался невыносимой болью в ребрах, но сейчас боли нет. Заметив это, Зоя впадает в ступор, не успевает сказать ни слова больше, перед тем как незнакомец успевает приложить свою ладонь к ее лицу, сжимая ее рот и нос.

Вот же, вот она должна вернуться с тройной силой, ведь Зоя обманула ее, испортила равновесие, нарушила договор между ними. Может быть, боль за такой проступок просто отвергала ее, и наконец бросила, не желая сказать даже последних обидных слов на прощание.

Тьму холодного квадратного коридора режет белый свет от фонаря дозорного. Шаги раздаются быстро и раздраженно. Торопится найти беглеца. Проходится резкими шагами по умывальнику, успевает лишь рассеянно провести лучом света по поверхности, и продолжает свой путь дальше, в сторону поста женской казармы. На долю секунды даже рыжая голова успевает задержать дыхание и зажмурить глаза. Ну вот снова, поддается страху. С желанием срочно себя наказать, за такой проступок, она ждет очевидной приступ боли, но та не приходит. Теперь все ее тело охватывает какая-то странная пьяная взбалмошная тревога. Рука отлипает от ее лица. Беглец глубоко выдыхает влажный воздух.

— Кажется пронесло… — хрипло шепчет куда-то в уходящую темноту.

— Не умеешь передвигаться незаметно, не суй свой нос в ночную жизнь! — железно цедит сквозь зубы Зоя. Встает со своего насиженного места, собираясь уходить.

— Куда ты, дура?! Рано еще, он же к вам пошел!

Прямо сейчас ей хочется разбить эту тупую голову об раковину, а все потому что он прав. Идти обратно сейчас будет опасно, нужно дождаться, когда дозорный пойдет обратно, и только тогда выдвигаться в путь. В сердце что-то екает! Ну вот, вот оно сейчас схватит болью! Но…нет, ничего.

— Сиди тут, жди пока обратно пойдет! А мне пора. Приятно было посидеть, спасибо за компанию. Адьес! — проворачивает веселым тоном беглец, и в два широких шага выходит в коридор, оставив рыжую голову одну среди раковин и кранов.

Зоя не успевает придумать язвительный ответ. Рука не поднимается приложить ублюдка, испортившего ей ночь. Нервно выдохнув, она представляет, как завтра же находит его в укромном месте и вершит месть, за столь неуважительное обращение. И все же, терзает ее не это, а проносящаяся по всему телу со свистом легкая пустота, какой не было никогда раньше, даже после долгих одиноких тихих ночей.