Явь (СИ)

Глава 7. Охотница

Стерильно чистые кафельные стены столовой. Легкий гул от тех, кто полушепотом успевает обсудить рядовые дела. Железные ножки столов царапают старую сверкающую плитку.

Сутулый, неприлично для охотника худой и темноволосый парень дожевывает свои безвкусные макароны. Он всегда садится у холодной колонны, прячется в ее тени, слушает доносящиеся до него новости. Хищно сверкает глазами, озираясь по сторонам, но, когда на него падает чей-нибудь раздраженный презрительный взгляд, он опускает голову, всматривается в серые линии скатерти, вырисовывает пальцем узоры на ней. Притвориться блаженным лучшая стратегия, меньше внимания привлечешь, дольше протянешь. Где-то за спиной слышатся недовольные вздохи и шипение язвительных змеиных голосов. Мирон напрягает лисьи уши, настраивается на нужную волну.

— Да, потрепала она тебя, — сочувственно шипит маленького роста лысый паренек. Собеседник лишь недовольно пожимает крупными плечами, отводит припухшие глаза, усаживается за стол, к еде. Вдруг к ним присоединяется писклявый язвительный девичий голосок.

— Это произвол. Мы это так не оставим. Есть устав, мы здесь учимся, а не друг друга убиваем. Сколько можно, к выпуску только она и доживет. Вы видели ее высокомерную морду? Капитана ни во что не ставит, а все потому, что рука у нее волосатая, ясно вам?

— Хочешь сказать, не боишься ее? Мы-то тут только ее грушами для битья и собрались. Какая потом служба, со сломанными ребрами, да, Костик?

Костик снова молчит, поджимая губы и потирая бок.

— Не такая она сильная, просто позволяет себе больше других. Если бы Костик по-настоящему дрался, а не по приказу, он бы легко ее уложил. У нас руки связаны, а она концы путает, и ей ничего. Где справедливость?

— И что ты предлагаешь? Может сама лично хочешь с ней выйти раз на раз? Я посмотрю, как тебя по кусочкам собирать будут в лазарете.

— Ты жалкий трус!

— Я женщин по-настоящему не бью, а тебе можно.

— Ведьмы тоже женщины, или ты долг отказываешься выполнять из-за своих мелочных принципов?

— Это другое, не сравнивай сладкое с мягким.

— По долгу придется разным заниматься, разведку не учил?

— И что, ты пойдешь и серьезно будешь угрожать дочери генерала‑полковника? Били Костика, а по голове досталось тебе?

— Нет, есть идея, как ее проучить. Я все обдумала, мало не покажется, научится уважать сослуживцев. Меня от ее надменности уже тошнит, у самой руки так и чешутся показать ей место.

— Глупая ты, Светка. Ну ладно, попробуй.

— Я рассчитываю на вас. Вечером обсудим детали. Приятного аппетита.

Тихая компания прерывается на бездельную болтовню, и шпион снова принимается к поглощению содержимого из белой треснувшей тарелки.

Рядового Егора Миронова, прозванного сослуживцами и сверстниками Мироном, непроизвольно сдавливает кашель. Его эта кличка раздражает до зуда под кожей, поскольку лишнее напоминание о принадлежности к этой фамилии вызывает неприязнь где-то под коркой мозга. Здесь же, родословную выставили на первый план, стерев его собственное имя, и все же он не сопротивляется, лишнее внимание к своей персоне ему чуждо еще больше.

Расправа над всемогущей Вербиной? Перед глазами всплывает образ опухших ошеломленных глаз под лунным светом в женском умывальнике. Она не избила его и даже не позвала дежурного. Наоборот, он видел эту неприступную крепость рассеянной. Как бы там ни было, всех собравшихся он считает зверьем. Лишь бы с кого шкуру содрать, дай только повод. Не раз попадался и сам, но от самой кровожадной не схлопотал, а ведь здорово нарвался. Что-то здесь не клеится… У него на это место свои планы, компании подручников нет, как и у рыжей, а значит, она может пригодиться в будущем. Они связаны компроматом друг на друга, некий договор о перемирии уже заключен. Услуга за услугу, хоть и рискованно. С другой стороны, после нее в лазарете будет проще обдумывать план, готовиться даже более незаметно. Медички сильно жалеют тех, кто попадает туда от рук дочери генерала, это тоже шанс. Решено, попытка не пытка.

Высокое прохладное солнце готовится к дождю. Легкий ветер погоняет низкую, истоптанную сапогами траву. На стрельбище как всегда пусто, много воздуха, которым можно насладиться. Строго затянутая форма приятно сжимает тело. На дощатых настилах рядами в одинаковой позе лежат рядовые. В руках у каждого оружие. Каждый научился пользоваться им еще в начальной школе. Зоя втягивает аромат холодного железа с упоением. Ей нравится сжимать гладкое черное прохладное железо, ощущать на своих ладонях его аромат. Черно-белые мишени слегка подрагивают от страха или на ветру. Попасть по ним та еще задача. Зоя любит непростые задачи, не морщит нос, как остальные. Она вдумчиво уходит в свои мысли, переводит фокус зрения то на мушку, то на мишень. Командир опаздывает, и рядовые послушно ждут его возвращения, почти неподвижно.

Из мысленного водоворота Зою вытягивает шепот от рядом лежащего рядового, еле слышного и почти прозрачного, как порыв ветра. Она поворачивает голову в лево и видит лежащего в двух шагах от себя парнишку. Того самого, что совсем недавно сбил ее с ног, испортил тихую тайную атмосферу, прогнав ее боль так далеко и надолго, что та до сих пор не возвращается. Его худое тело с оружием в руках выглядит отчасти нелепо, но с другой стороны, удивляет то, как он с ним справляется, несмотря на видимую слабину. Шальные темные глаза, растрепанные с утра заспанные волосы, пошевеливаются на ветру. Густые нахмуренные от солнца брови. Высокие выдающиеся скулы, легкая синева под глазами. Заостренное правое ухо, скорее всего оно стало таким после травмы, потому как имеет характерную зазубрину. Он больше похож на лесного эльфа, чем на человека, и уж тем более на охотника. Где-то внутри нее играет желание его вздернуть, как подобает, но был приказ не двигаться и ждать команды. Мелкий говнюк подгадал момент, а может быть даже его подстроил. Нахмурив яростные рыжие брови, она так же прозрачно тихо отвечает ему:

— Что ты там бубнишь?!

— Я говорю, на тебя готовится расправа, будь осторожна.

— Страх потерял?!

— Если хочешь не вляпаться в чан с дерьмом, слушай, что говорю.

— Откуда тебе знать?

— Уши длинные у меня, не видно?

— С чего бы кто-то осмелился.

— С того, что ты на тренировках половину роты в лазарет отправила. Думаешь, им нравится залечивать раны, которые они получать не должны?

— Я выполняю приказы так же, как и они. И если ты еще раз появишься где‑то рядом, клянусь, отправишься не в лазарет, а сразу на кладбище. Я понятно изъясняюсь?

— Никакого уважения. Понятно.

Взъерошенный, но уверенный в себе Миронов продолжает разглядывать мушку. Зоя так же принимает исходную позицию, делает вид потерянного к нему интереса. В голове проносятся тревожные мысли, но быстро исчезают, ведь уверенность в том, что никто здесь ей неровня, никогда ее не покинет. Через несколько минут возвращается командир и продолжает вещать команды.

Время в бесконечных однообразных тренировках тянется вяло. В глазах рябит от камуфляжных форм, сапоги натирают ступни до крови. Скоро закончится служба, и это чувствуется в тревожном душном воздухе. Свой короткий перерыв перед очередным строем Зоя проводит на пустынной площадке среди железных турников. Солнце жжет ее спину, капли пота тонкими струйками спускаются со лба до самых ключиц. Розовая кожа на щеках наливается краской. Под грубой тканью надуваются вены. Удовлетворив себя пройденной тяжелой физической нагрузкой, она медленно присаживается на деревянную необработанную лавку. Сдавленное дыхание выравнивается. Рыжие ресницы подрагивают под лучами света. Зеленые глаза загораются в них, становятся ярче, проницательнее. Красные грубые ладони находят под лавкой флягу с водой. Разворачивают алюминиевую тонкую крышку, подносят к губам. Несколько глотков живительной силы. Солоноватый вкус, наверное, пот на губах. Еще несколько минут отдыха в полном одиночестве.

Она знает, что из тех далеких окон соседнего здания, на третьем этаже, возможно за ней наблюдает мать. Может быть на нее снизойдет благодатный взгляд, может быть о ней вспомнят… Может быть. Легкая улыбка трогает суровое лицо, сделав его на секунду кукольным, таким красивым, каким его создавала природа. Внезапно накатывает усталость и ломота, как если бы она за минуту заболела страшной лихорадкой. Зоя в порывах усталости и истощения прикладывается к лавочке. Наверное, последний подход был лишний. К горлу подкатывает тошнота. Но она быстро берет себя в руки, встает со скамьи. Мир почему-то переворачивается несколько раз, головокружение заставляет ее пошатнуться. Нужно скорее вернуться в роту, скоро будет построение. Шатающимися, неровными, почти пьяными шагами она бредет по асфальтированной горячей дороге. Воздух, вдыхаемый в легкие, кажется горячим и липким как смола.

В спальне юных охотниц каждый занят своим делом: кто подшивает воротник, кто пьет чай, кто растянулся на кровати в блаженном покое, а кто-то стоит у окна и наблюдает за своей жертвой. Синеглазая блондинка высокого роста кривым ртом хищно улыбается и разминает руки в ожидании скорой встречи. Черноволосая, низенькая, с широкими бедрами девушка, выпучив большие черные глаза, безжалостно грызет пальцы. Серая худая мышка перетаптывается с ноги на ногу, отходит от окна и начинает нервно ходить от кровати до окна.

— Тихо вы, идет. Все помнят, что делать?

— Да она порвет нас, ты из ума выжила! — щебечет черноволоска, откусывая кусок кожи с пальцев.

— В таком состоянии? Ну уж нет, я не пожалела на нее салицилата. Он, знаешь ли, на дороге не валяется.

— Это сейчас, а потом?!

— Потом суп с котом! Мы проучим ее так, чтобы она нас боялась, а не мы ее!

— Нам конец! — всплеснув руками, вскрикивает мышь.

Дверь отворяется, и на пороге рисуется фигура рыжей бестии с потерянными ошалелыми глазами. Несколько прядок волос вырываются из тугого хвоста, добавляют ей сумасшествия. Шатко, но прямо держась, Зоя проходит мимо поста и направляется в спальню. Десять пар чужих глаз впиваются в нее, внимательно изучая, прикидывая шансы на победу. Она гордо вскидывает подбородок вверх и разнузданными шагами становится ближе к своей койке. Тошнота одолевает ее совсем уж близко к горлу, а цвета и предметы спальни плывут в глазах как на карусели, становясь нечеткими. В животе схватывает острая боль, словно что-то в нем проткнули острой иглой. Она слегка сгибается, прикрывая больное место рукой, пошатываясь, поднимает глаза. Перед ней с растянутой улыбкой уже возникла фигура высокой блондинки. От неожиданности, из Зои вырывается ее позыв. Она не в силах воздержаться пачкает форму стоящей перед ней рядовой. На секунду ей словно становится легче, она разгибается и вытирает рот рукавом. Блондинка, выпучив глаза и подняв брови настолько, насколько это возможно, отступает на шаг. Затем презрительно соединяет брови на переносице, и с ненавистью нацеливается взглядом в зеленые глаза сослуживицы.

— Чего хотела?! — беспардонно спрашивает Зоя, наглым тоном.

— Сейчас узнаешь, сука!

Зоя не успевает увернуться от прилетающего удара по челюсти. Она видит руку, но тело не слушается. Отклонившись, но не упав, выпустив еще часть содержимого желудка, она принимает боевую стойку и нападает.

Затуманенное сознание от части теряет из памяти фрагменты. Удар в солнечное сплетение, блок, затем получает в висок, шатается, удар по колену, еще один прилетает по затылку со стороны. Она не понимает, откуда столько рук и ног. Нападающих уже пятеро, кажется. В глазах темнеет и рябит, спальня смешивается в безобразное месиво, а желудок пронизывает жгучая боль. Наконец, когда прилетает табуреткой по позвоночнику, она падает на колени. Мгновение, и свернувшись из последних сил в клубок, закрывая жизненно важные органы от черных сапог, она перестает бороться. Изо рта вырываются сгустки крови. Все исчезает в пустых глазах. Прекращает существование.

***

Пустая бетонная коробка, похожая на забытый холодильник. И пахнет здесь так же. Зоя поджимает колени, обнимает их руками, облокачивается на бетонную стену. Медленно выдыхает. Следит за тонкой полоской голубого света под потолком.

Последние прожитые дни были в тумане. Зоя приходила в себя лишь несколько раз, и то не больше, чем на пару минут. Помнит только запах хлора, прозрачную трубку во рту, да белые халаты. Все сумбурно, смутно и окутано острой болью в желудке. Кажется, приходил кто-то из нор. Вскоре сознание Зоя смогла удерживать надолго, тело ее очистилось, и уже ничего не мешало ей понести наказание. Она не вставала с белой продавленной постели, смотрела в окно на тех, кто остался в строю. Чувствовала, как ярость наполняет ее, чувствовала зарождающийся жгучий ком в груди. Сжимала от гнева челюсти так сильно, что зубы скрипели и отдавали болью в виски. Медсестры почти не разговаривали с ней, снисходительно осведомлялись о самочувствии, делали свою работу. Чистые стены и белая тумба в узкой комнатке забылись для нее быстро.

Когда вели в карцер, командир рассказал все, что произошло в ее отсутствие. Она не стала ничего говорить, оправдываться или доказывать. Здесь не детский сад, никто разбираться не будет. По официальной версии она баловалась краденными препаратами, как и многие, но переборщила, и в бреду напала на подопечных. Как низко было придумать такую нелепость, а ведь сработало.

Латать заработанные гематомы и ссадины никто не торопился. Как мелочно. Если бы кто-то из них имел о ней представление, знали бы, насколько эти увечья легки и незаметны. Если бы знали, сколько раз ломались ее ребра, сколько железа в ней побывало, сколько увечий перенесли ноги.

Зоя прикрывает синие веки, и ей вспоминается один из таких дней.

Школьная форма казалась Зое неудобной, когда ее впервые одели на первое сентября, она отрезала рюши и банты ножницами. Эля была сильно расстроена, но не рассказала об этом матери. Она знала, что будет в этом году, знала, через что придется пройти ребенку, и жалела. Рыжая глупая девчушка ни жалости, ни ласки никогда не принимала, как колючка, давала отпор всему, что касалось ее. Вся в мать. Неделей позже начались тренировки.

Зоя крепко держалась за руку матери, впитывая ее прикосновение. Ей казалось, она держится за Бога, и Бог был жесток, как ему и положено. Красные и желтые листья, как настоящий дождь, падали с неба, танцевали на ветру и цеплялись за ее рыжую голову. На горизонте светился закат, и его лучи ласково окрашивали небеса в розовый цвет. По дороге Зоя светилась в улыбке, ей казалось, это самый красивый и самый счастливый день. Мама держит ее за руку. Они молчали, но и слов между ними не нужно было. Зоя всегда слепо следовала за мамой. Лес, длинная тропа и запах наступающей осени, пробивающихся через слой перегноя, грибов. Темные стволы могучих деревьев и их изогнутые ветви тянутся к ней, как длинные заботливые руки. На маленькой поляне их поджидал кем-то оставленный костер, он догорел, и от него оставались лишь тлеющие угли. Они были красивыми, как волшебные драгоценные камни, пылающие беспощадным жаром сквозь тьму. Белые хлопья пепла подлетали высоко к макушкам деревьев.

— Знаешь, кто оставил этот костер? — холодно спросила мама.

— Нет, кто? — пропищала Зоя.

— Ведьмы. Мерзкие злые ведьмы творили здесь свои темные дела.

— Какие дела?

— Они убивали здесь детей и животных, молились своему Темному Богу, чтобы он давал им силы, вечную молодость, власть над людьми. Такими, как ты и Эля. Ты хочешь им помешать?

— Да, хочу.

— Тогда мы сломаем их магию.

— Как?

— Нам поможет твоя невинность, дитя мое. Я буду говорить тебе, что делать, а ты должна выполнять и не бояться, ясно? — в голосе матери прозвучало что-то теплое, Зоя уцепилась в него зубами, поселила в себя и сохранила в памяти.

— Да.

— Раздевайся.

— Холодно…

— Я. Сказала. Выполнять, — металлическое безразличие вернулась в тон матери.

Она скосила на своего ребенка недобрый сверкающий взгляд. Злить маму было нельзя, возмездие может быть слишком тяжелым, как это уже бывало. Зоя стала по одной вещице медленно стягивать с себя одежду. Наконец осталась совсем нагая. И без того яркие щеки стали красными. Кожа покрылась мелкими пупырышками, и каждое прикосновение ветра заставляла ее дрожать как осиновый лист с соседнего дерева. Из красного носа предательски поползли сопли, воздух стал ледяным. Во рту пересохло, к горлу подступил ком.

— Распусти волосы.

Зоя послушно, дрожащими пальцами стянула резинку, и рыжие пряди упали на ее плечи, прикрыли детскую грудь.

— Теперь, ты должна встать на угли.

— Но…

— Боишься?! — нервно и яростно выговаривает мать сквозь зубы.

Зоя отрицательно мотает головой из стороны в сторону. Она боится, страшно боится, как никогда не боялась. Она смотрит на угли, что только недавно казались ей красивыми, теперь они походили на злые глаза лесных духов. Сердце билось очень быстро, било грудь до боли. Изо рта вырвался пар. Зоя сделала пару дрожащих неуверенных шагов к костру. Зазвучали бьющиеся друг об друга заледеневшие зубы. Все тело стало деревянным, не гнущимся, бесконечно дрожащим. Губы в миг посинели. Она зажмурила глаза, пытаясь найти немного тепло внутри себя, во тьме.

— Ты не найдешь там того, что ищешь. Вставай на угли. Это сделает тебя сильнее, — четко и отстраненно отчеканила мама. Ее голос прозвучал где-то далеко, за холодной пеленой.

Зоя широко открыла глаза, вгляделась и увидела между красными огнями маленькие язычки пламени. Возле них было теплее. Может быть это то тепло, которое спасет ее. Снова закрыв глаза, она ступила маленькой ножкой в испепеляющий жар.

Огонь сразу принялся выжигать ей ступни, боль пронзила ее до самого шейного позвонка. Она хотела убрать ногу.

— Нет! Не смей! Дальше, шагай глубже!

Через громкий жалобный стон она наступила ногой в догорающий пепел, дерево глухо рассыпалось под ней. Она сделала шаг второй ногой, и ее обожгло еще сильнее. Она не чувствовала холода, теперь не было ничего, кроме боли. Она кричала во все горло, она хотела убежать. Но мама стояла рядом, не давая пути отступления.

— Хватит! МАМА, МНЕ БОЛЬНО! ПОЖАЛУЙСТА!

— Эта боль выжжет из тебя страх, выгонит всю тьму из твоего бренного тела! Не смей отрывать ноги!

Зоя мелко перетаптывалась с ноги на ногу, сгибалась, почти падала, из нее текли слезы, и вот одна из них капнула прямо на угли. Соленая слеза потушила один из них и испарилась, тоненькой струей пара поднялась вверх. Время остановилось. Стало тихо, даже ветер не шуршал, не перебивал криков. Зоя широко раскрыла глаза, и на глазах ее пепел вихрем стал взлетать наверх, опутывать ее ураганом. Огонь разгорался вокруг нее и становился бурым. Боль исчезла в одну секунду. Ее глаза загорелись злым неверным красным светом. Послышался нечеловеческий, совсем не ее крик, и что-то острое проникло в слабое тело. Она чувствовала, как что-то чужое, темное и могущественное владеет ей, разрывает ее на куски изнутри. Оно говорит что-то совершенно неясное, и мама говорит вместе с ним. Зоя упала в пустоту, перестала существовать.

Миг в пустоте и ее изувеченное огнем мокрое тело было на руках матери. Боль была невыносимая, и тогда она поселилась в груди навсегда, как к себе домой. Она приняла эту боль вместе с холодной лаской материнских рук.

Это был лучший день.

«Вот ты где, подруга. А я испугалась, что больше не свидимся» — подумала Зоя, прикладывая свою большую, разгоревшуюся от воспоминаний, жаркую ладонь к груди, ласково лелея свой болезненный крест. В темноте их никто не увидит, никто не узнает. По щекам струятся беззвучные крупные слезы, они отражают полоску лунного света из-под потолка. Голые ступни сжались на холодном кафеле. Здесь никто не заметит ни ее страха, ни жалости к себе, ни слабости. Она благодарна за такое чудесное наказание, но от позора теперь ей не отмыться.

Мать приходит к ней на третий день. Трех дней Зое хватило, чтобы смириться с судьбой.

Стройная широкоплечая женщина в официальной строгой форме врывается беспардонно. Зоя не успевает встать с пола и сразу же получает тяжелую пощечину острой тыльной стороной ладони. Вжавшись в серую бетонную стену, она ждет, что будет дальше, но мать лишь хватает розовое лицо своими костлявыми, холодными, как железо, тяжелыми руками. Беспощадно тисками сжимает щеки и скулы, в ответ их сводит судорогой. Тонкая струйка крови на уголке девичьих губ касается белого пальца. Ровное лицо матери кривит оскал, являя собой морщины, которых раньше Зоя на ней не замечала. Тонкая светлая кожа постепенно разглаживается, надутые от ярости вены становятся слабее. Прядка светлого волоса падает на тонкую четкую бровь.

— Ты. Жалкая, — сквозь белоснежные хищные зубы цедит генерал-полковник.

Отбрасывает лицо в угол, как грязь, и ничего больше ни сказав, громкими шагами уходит, захлопнув дверь.

«И все? Как она могла прийти ради этого?! Почему не наказала как следует?! Или я не удостоена искупления??! Почему?! Почему?! Почему?!» Тревожные мысли рвут голову на части, терзают изнутри, выжигают душу. Зоя забивается в угол, плотнее прижимаясь к стене. Схватившись за встрепанные волосы, уходит глубоко в себя, где никто ее искать не будет.

***

Застывшая вода в кране медленно капает, разбивается о нержавеющую поверхность, оставляет на ней маленькие частички себя. В этих частичках прячется тусклый свет фонаря за окном, он такой рыжий из-за старых ламп или от того, что они хранят отблеск обращенных к ним рыжих волос.

Последние несколько дней после карцера оказались адом. Ее перестали бояться. Каждый имел смелость на нее посмотреть несвойственным выражением лиц. За спиной часто смеялись, не стеснялись проявлять неуважение. Дети. Мерзкие дети. Пустые места. Но больше всего она ненавидела тех, кто якобы на ее стороне, оказывал жалость, будто заставляя верить ее в собственную слабость и беспомощность. Контроль ситуации всегда был ей подвластен, она принимала свои неудачи и училась на них, знала, что делает все правильно, и в итоге получала то, что хотела. Это не касалось только матери, но она не смела подвергать сомнениям ее решения.

Она не получила наказание, она не повинилась за то, что сделала. Мать знает правду, никогда не было в этом сомнений. Ее грех гораздо тяжелее, чем то, как это выглядит. Она проявила слабость, позволила себя обмануть и оклеветать, позволила каким-то соплякам уложить себя на пол. Матери было противно ее касаться даже для того, чтобы наказать.

Боль из ребер переходит все границы, сковывает ноги, руки, голову, вот-вот разорвет их судорогой. Она не давала себе и минуты передышки, она занималась тренировками свирепо, забурилась внутрь себя. Этой ночью слезы стали выползать исподтишка.

Слабым пьяным движением Зоя проскальзывает на свое место под раковиной. Снова холодный кафель. Снова пустые трубы. Серо-зеленая плесень между квадратными плитками. Пыль и мелкие паучки со своими ниточками. Хорошо быть насекомым, легко спрятаться, жить недолго. От ненависти к себе на этот раз, дернулась щека. Будь у нее сигареты, курила бы до утра без остановки, пока не уснула. Поток слез не прекращается, заливает кафель. Безвольная рука тянется растереть лицо. Глубокий призрачный беззвучный вдох и оглушительный тяжелый выдох. Закричать бы. Слезы не помогают больше от боли. Внутри гниет пустота, заставляет чувствовать себя скорее нечистью, чем человеком.

Деревянная набухшая от влаги дверь еле слышно скрипит. В умывальник кладутся худые длинные ноги, плотно прикрывают дверь. Из соседней раковины раздается тонкое журчание холодной воды и затихает в мертвенной тишине. Зоя не двигается, ей так больно сейчас, что было бы плевать, даже если бы это был дежурный, да кто угодно, кроме матери. Еще один смертельный позор она испытать не смогла бы. Признаться в этом себе стоило еще одного болезненного укола в седьмом позвонке.

Мирон туго присаживается на корточки. Склоняет голову в бок, пронизывает взглядом. Думает о чем-то. На его лице видна красно-фиолетовая припухлость, не дающая левому глазу до конца раскрыться, алая разбитая губа криво зашита в углу.

Зоя не двигается, словно не видит ночного гостя. Безразличие или защита, но сейчас она не прогоняет его, нет никаких сил. А может быть, она вдруг поняла, что хочет избавиться от боли снова. Так и застыла, как ледяная статуя, только слезы живые, горячие. Мирон присаживается рядом, спиной к стене, опрокидывает голову на изогнутую трубу. Долго молчит, только дышит. Раскаленная растекающаяся по телу боль сначала возвращается в грудь, а затем красной нитью вылетает, оставив блаженную пустоту. Побитый, но расслабленный и кажется отчаявшийся Мирон, словно почувствовавший уход кто‑то третьего из умывальника, вдруг поднимает руку, треплет черные волосы, превращая их в безобразное гнездо. Оставляет ладонь за острым ухом на затылке.

— Паршиво, да? — раздается глухой шершавый полушепот.

— Не твое собачье, — коротко раздается такой же ответ.

— Вот и мне тоже…

Он плавным спокойным движением достает из нагрудного кармана рубахи пачку сигарет. Да таких, что при желании курить мог бы только дед. С другой стороны, Зоя сейчас так отчаянно в них нуждается, что ни за что не стала бы отказываться. Он протягивает ей одну. В том же кармане находит спички, двумя пальцами поджигает одну, подкуривает. Красный огонек освещает часть его лица. Он протягивает ей спичку, и Зоя повторяет за ним это многострадальное движение. Воздух в легких потяжелел. Во рту поселился туманный смог. Она талантливо выпускает дым, и он как из-под пальцев художника вырисовывает собой очаровательный узор.

— И за что тебя так?

— За все хорошее. От того, что они перестали тебя бояться, меньшими ублюдками не стали.

— Ты ведь тоже не боишься.

— Знаешь, как нас бюрократы называют? Я однажды был в северной части на распределении, подслушал кое-что.

— Как?

— Смертники. Они правы. Много нас до тридцати доживет? Не плевать ли, от какой руки подохнуть? Годом раньше, годом позже. Да от твоей руки хоть и не стыдно в лазарет попасть. А эти, только толпой и берут, суки. Ты мне никогда не мешала. Они всего лишь пешки безвольные, до поры до времени живое мясо. Барахтаются, пытаются надышаться перед смертью… Ты здесь единственная, кто похож на охотника… Так вот, разница между вами, в том, что тебя я уважаю, а их нет, — он говорит на медленном выдохе, тихо, прерывисто, затягивается меду фразами, и выпускает дым на полуслове.

Зоя в ответ вдруг хитростно улыбается. Продолжает смотреть в пустоту.

— Да… — протягивает сдавленно, почти смеясь.

— Не хочешь отыграться? Чтобы снова боялись.

— Тебе-то с того что?

— Выгода. Есть в тебе правда, как бы там ни было. И еще кое-что.

— Есть предложения?

— Да, может это и стоило мне зашитой губы, я раздобыл кое-что интересное. Ни одни мы с тобой ведем ночную жизнь.

— Прелестно.

— Устроим засаду. Хочу увидеть их слезы. Будет красиво.

Зоя словно впервые устремила на него прямой взгляд. И в тени, он оказался внезапно красив, как часть ее, как нечто искусно сотканное. Тьма, с которой она так тщетно боролась всю жизнь, избавляет ее от боли. Тьма дает выбор, дает шанс, которого свет никогда не давал.

***

План был несложный. Как сказал Мирон, из «достоверных источников», он знал точное время и место, где проводят ночные сходки сослуживцы.

Выйти через окно мужского туалета оказалось легко. Они передвигаются, как тени, как если бы выполняли задание, чисто и без следа. Через высокие тополя обходят сан. часть. По очереди проскакивают через длинное здание столовой, огибают тир и штаб мимо караула. Зоя искренне удивляется тому, как ловко и быстро двигается Мирон.

«Значит притворяется блаженным. Зачем? А, неважно».

Уже через пару минут оказываются у продовольственного склада. Старая крыша здания плохо защищает от проникновения посторонних. Зоя знала это давно и наверняка. Не раз залазала туда в детстве, когда вне сборов мать на несколько дней оставляла ее в части. Эту территорию она знает, как собственные руки, и это дает ей преимущество. У белого кирпичного здания склада она беззвучно пробирается к железной двери. Замка нет, значит купили ключ. Мирон, следуя ее взгляду, понимающее кивает в ответ. Затем скрывается в ночи за белой стеной в поисках нужного ему окна. Зоя идет к противоположной стене. Здесь практически нет фонарей, да и те моргают, не справляясь со своей задачей. Практически наощупь, Варя находит деревянные полеты, плавно уверенно взбирается на них, нащупывает ногой выступающий кирпич, приподнимается на нем и достает до грубого края крыши. Без труда подтягивается и беззвучно проносится по периметру. Находит полоску желтого света. Квадратный деревянный люк. Зоя опускается к нему ухом и прислушивается к голосам. Судачат. Затем принюхивается и четко улавливает запах дурмана и растерзанной тушенки.

Она отрывается с места, отходит к краю крыши. Внизу ждет Мирон. Она скидывает мелкую гальку на асфальт. Где-то в темноте ей кивает черная взлохмаченная голова. Стоя перед люком и приготовившись разрушить чужой покой, она слышит, как разбивается окно.

Молодые охотники разбивают лагерь в тайном укрытии, занимают привычные им места. Пару часов свободы дают не сойти с ума в бесконечной дисциплинированной рутине. Полумрак картонных коробок и металлических дырявых стеллажей прячет их от глаз надзирателей. Тусклый желтый свет единственного работающего фонаря дает надежду, что здесь они могут быть собой без страха за жизнь.

Высокая блондинка, устало поджав губы, усаживается на пыльный деревянный табурет под железными полками стеллажа, набитого провиантом. Большие мешки сахара, круп и черт знает чего разбросаны по углам, сложены друг на друга невысокими стопами. Рядами заставленные широкие полки вдоль стены хранят на себе партии коробок с маслом, сгущенкой, консервами и пыль. Пухлявая, круглолицая девчонка с кудрявыми черными волосами, и густыми, почти сходящимися на переносице бровями, юрко залазит на подоконник.

Рядом с блондинкой, на белые мешки, как на комфортабельное кресло, усаживается крепкий высокий парень с перевязанной рукой. Облокачивается головой к серой холодной стене. Коротышка пацан, бритый почти налысо тут же направляется к полке с тушенкой. Заранее подготовленным ножом вскрывает заветную банку. Облизывая нож и ковыряя внутренности банки, вскарабкивается на стремянку в углу. Еще двое крепких подростков расположились у больших картонных коробок, раскладывают на нем карты, как на игральном столе. Само собой, узкое пространство заполняет загадочный сигаретный дым. Почти каждый, не стесняясь выкуривает столько, сколько позволяет это время, подряд, не сбивая темпа.

— Да ну тебя, дура. Я же серьезные вещи говорю. Что будешь делать, когда домой вернешься? Аттестат тебе все равно нужен, — вальяжно протягивает крепкий парень, распластавшийся на мешках.

— Да на кой нам вообще эта школа? — вдруг вклинивается в разговор коротышка, облизывающий свой походный нож.

— Прикрытие, дебила кусок. И знания. Тебе тут про закон Ньютона никто распинаться не станет, — перебивает его блондинка на стуле.

— Сама такая! Да нужен он мне, Ньютон, вместе с Менделеевым и Пушкиным. Мы под нож за нечистью лезем, а не диссертации пишем, — отвечает ей коротышка.

— Так, когда яд рассчитывать будешь, Менделеева вспомнишь, а когда с винтовки целиться придется, то и физика быстро на ум придет, — аргументирует перевязанный.

— Если мясом быть хочешь, можешь и не учиться, бросай. А если планируешь жить, как человек, то и знания человеческие пригодятся, — заключает блондинка.

— Ай, да ну вас! Жить надо, на полную, а не об экзаменах думать. Мы, может, последние дни доживаем, какие тут уроки… — печально разворачивает разговор дама, восседающая на подоконнике.

— Так боишься задание не выполнить? — раздается с издевкой голос с табуретки под стеллажами.

— Отец рассказывал, что на первом задании отсеиваются все недоноски. Грубо, конечно, но разве у нас бывают простые дела? Попадется тебе вовкун или ламия, или даже голем, будешь алатырем размахивать? Мне на спец. подготовке посмотреть на них хватило, не то что в одиночку с такими в бой вступать. Повезет, если ведьма какая неопытная, не поймет, кто к ней пожаловал, быстро разберешься. Такое большая редкость, обычно с ними и не заморачиваются, пока силу не явит и до греха тяжкого не дойдет. Чаще всего если ведьма, то с опытом попадается, таких, как мы, они на ужин едят. Сейчас безродных мало, чтоб с грехами, а родовые своих берегут, как птенцов в гнезде, к ним и близко не подкопаешься, твари свои права знают, — распаляется кудрявая молодая девица, втягивая и вдыхая через нос сигаретный дым.

— Не нагнетай, и без того тошно, — стонет один из играющих в карты.

— И все-таки, от рук своих умереть печальнее, — констатирует крепыш с мешков.

— Да кто ж спорит. Школа ерунда, если с первым справишься, еще пол года можно отрываться, с перерывами на «каникулы», — раздается ответ с подоконника.

На черные густые завитки падает озорная тень, пробирающаяся под окном. Тень переплетается с сигаретным дымом на темных кудрявых волосах, оставаясь незамеченной.

Громкий треск разбитого стекла разрезает тишину. Испуганная, потерявшаяся девчонка падает с подоконника, осыпанная разбитыми стеклами, громко верещит от испуга. Каждый в помещении вздрогнул, принял боевую стойку. Снова воцаряется гробовая тишина. Одним настороженным взглядом все понимают друг друга, передают одну и ту же мысль. Беззвучно и опасливо медленно приближаются к разбитому окну, заглядывают в густую тень под тусклым фонарем. Тишина…

Вдруг за их спинами раздается громкий хлопок от падения. Одновременно у каждого подкашиваются, приседают колени, а глаза ищут угрозу. Все взгляды устремляются в одну точку.

Под раскрытым настежь люком, в пыли и тусклых лучах лунного света, переплетенного с неестественным желтоватым отблеском лампы, под высокими железными полками, и в окружении стен из картонных коробок, набитых рисом, на твердо и широко расставленных ногах стоит подтянутая, внушительно крепкая охотница. Плотно, строго затянутая на поясе форма с кителем нараспашку и тугим высоким рыжим хвостом. По привычному поднятый кверху нос и безжалостный высокомерный изумрудный взгляд.

Ошеломленные, не готовые к встрече подростки, выпрямляются на ногах. Тишину прерывает лысоватый коротышка.

— Рыжая, ты че пришла? Мало досталось тебе?!

— А может, великая Вербина решила снизойти до нас, бренных сволочей?! Теперь-то, после разговора с мамочкой, пыл поубавился, не так ли? — писклявым наигранным тоном цедит пухлая.

— Какой там, глянь, пришла мстить, — серьезным изучающим тоном звучит один из картежников.

— Дорогуша, ты может и сильная, но нас здесь шестеро, против тебя одной. Хочешь сдохнуть до выпуска? Не жаль в конец опозориться? — уверенно и бесцеремонно протягивает блондинка. Она одаривает дочь генерала-полковника равным противнице высокомерным взглядом и без тени опаски уверено шагает к ней навстречу, достаточно близко для начала ручного боя.

— Так к чему же твой визит? Мы услышим ответ? — по-змеиному скалясь, шипит блондинка.

За ее спиной каждый расходится к своему углу, занимает стратегическую боевую позицию. Медленно, исподтишка, коротышка тянется к деревянному бруску. Кто-то из картежников тянется к припрятанному ножу в сапоге. За неимением лучшего, кудрявая пухлая охотница нащупывает банку сгущенки.

Каждое их движение не ускользает от безразличного пустого взгляда рыжей головы.

Миг, и Зоя ловко уворачивается от летевшей в нее бело-голубой жестяной банки. Та со стуком бьется о стену и падает на бетонный голый пол. Самоуверенную, направляющуюся к челюсти руку блондинки, останавливает жесткая разгоряченная ладонь. Быстрое, резкое и от того невыносимо болезненное движение, заставляющее блондинку оказаться на полу с вывернутым наружу суставом. Жесткий удар тяжелых сапог в ребра и завершающий острым коленом по переносице. Потерявшее сознание опустошенное тело глухо падает на пол к катающейся на полу банке.

Толпа разъяренных подростков кидается в бой. Первым Зое прилетает удар необработанным бруском древесины по спине, вторым почти тут же в солнечное сплетение, она ловко изворачивается и успевает перехватить орудие. Снизу-вверх направляет резкий удар по челюсти деревянным бруском, изо рта крепкого парня с перевязанной рукой потоком вырываются брызги крови, орошая окружающих. Замах, направленный в рыжий висок, она успевает пригнуться, тут же наносит удар в горло, блокирует удар снизу. Картежники оказываются не так просты, уворачиваются от орудия, наносят продуманные четкие удары. Бой начинает ускоряться, Зоя пропускает редкие выпады, успевает наносить незначительные по ногам, груди и челюсти. Драка переносится в соседний угол, на середину склада, где больше места для маневра. Прямой удар в глаз пропускает один из нападающих, но выбивает из ее рук брус. Зоя сбивает его с ног, и орудие отбрасывается в сторону. Она ловит момент и бьет в шею, затем под дых, в ребра, противник падает на колени, она оказывается сверху и добивает его жестокими, не сдержанными ударами по лицу. Сразу же сверху наваливается второй, она атакует его, поваливает на бетонный пол, делает захват и душит. Гнев захлестывает ее горящей волной, она видит его наливающиеся глаза и утопает в них, не владея собой, забывается, не может остановиться. Красная пелена злости поглощает пространство. Вдруг по ее спине раздается удар тяжелого дерева, она вздрагивает, боль раздается так сильно, что пелена отступает, руки сами собой перегруппировываются, отпуская почти испустившего дух картежника. Она успевает встать под падающими на нее жесткими ударами, когда противник, оживший после недавней расправы, берет ее в захват, перехватив горло под бруском. Он приживает ее к себе так сильно, что ее исцарапанное горло начинает кровоточить мелкими царапинами. Воздуха не хватает, силы на секунду убавляются, но зеленые глаза все так же горят огнем. Второй, дышит со свитом, сплевывает на пол. Он выпучивает красные налитые стеклом глаза, успевает между жадными вдохами произносить ругательства. Сдавленный надрывный кашель вырывается изо рта толчками. Он слабо поднимается на ноги.

— Ну ты сука! — перебиваясь тугим дыханием и кашлем выдает лопоухий картежник, — все, надоела, заканчиваем ее!

Резким движением он тянется к сапогу, руке появляется подготовленный охотничий раскладной нож. Подбирается ближе жертве, прикованной к чужой широкой груди колким неотесанным деревом. Зоя мельком планирует следующий удар.

Внезапно раздается глухой стук. Лопоухий красный картежник падает на пол с характерной раной на затылке. Из тьмы выныривает Мирон, в руках которого искрятся отблески лунного света в металлической тяжелой банке консервов. Не теряя времени, Зоя наносит задуманный удар затылком по переносице, локтем в ребра, затем ногой в пах, выворачивается, противник сгибается, получает сапогом в колено, и вот, дерево оказывается в руках рыжей охотницы. Небрежный удар по виску, последний готов.

Зоя дышит ровно, обыденно. Глаза союзников встречаются. Позади раздается шорох убегающей со своего места пухлой кудрявой дамочки, до этого прятавшейся в укрытии, и наблюдавшей, как ее друзей одного за другим перемалывает бой.

— Одолжишь? — тихо и коротко раздается в бетонном пространстве. Зоя протягивает красную горящую кровью ладонь к Мирону. Он быстро вкладывает в нее жестяную тяжелую банку.

Разворот, точный бросок, и банка настигает затылок убегавшей, заставляя ее, почти у цели, отключиться и громко упасть.

— Впечатляет… — почти шепотом произносит Мирон, окидывая взглядом лежащих.

— Я бы и сама справилась, — коротко и холодно отрезает Зоя.

— Да я не то, чтобы хотел, случайно как-то вышло.

— Времени мало. Стаскиваем их в одну кучу и уходим.

— Да, давай.

Вдвоем они управляются быстро, раскладывают бессознательных так, что бы выглядело подобающе междоусобной драке. Как только тела легли в правильном порядке, Зоя направляется к завершению плана.

— Погоди, — вдруг прерывает ее Мирон, — подкинем улики?

— Что?

— Я тоже не прохлаждался, пока ты тут орудовала. Подсыпь парочке в рот вот это. И папироски их не забудь. Умудряются же дурь сюда притащить, ублюдки.

Мирон протягивает Зое маленький пакет с порошком. Та внимательно его осматривает, поднимает вопросительный нахмуренный взгляд.

— Это то, чем тебя отравили. У той в нагруднике нашел. Небось, сами балуются, — неприятным голосом цедит Мирон, в лунном свете становясь еще больше похожим на эльфа.

Зоя твердо выхватывает пакет и по очереди снабжает им рты спящих сослуживцев. Грубыми, рваными движениями, не жалея ртов.

— В слюне растворится, не так больно будет в себя приходить, — заключает союзник, раскуривая чужие папиросы и раскладывая их по импровизированным пепельницам, сделанным из открытых пустых банок консервы.

— Дальше что? — резко спрашивает рыжая голова, заканчивая с последним лежачим.

— Включай тревогу и выходим.

Зоя глухими шагами направляется к красной пожарной кнопке на стене. К тому времени пространство наполняется густым дурманным дымом от горящих папирос. Мирон на минуту скрывается в дыму за одним из стеллажей на стене, копается где-то в укромном месте и торопливо выходит на свет. Зоя срывает крышку и нажимает на тревожную кнопку.

Под неприятный звон от сигнализации охотница скрывается в дыму, подбирается к стремянке, заботливо подставленной союзником к люку. Она забирается по ней первой, подтягивается и легко выбирается наружу, в прохладный ночной воздух. Мирон подтягиваясь, сбивает стремянку на пол, как если бы она была частью драки.

Под звездным небом, они возвращаются туда, где начался их путь. Приходится делать лишний крюк, быть незамеченными для уже поднявшихся на тревогу старших охотников. На очередном повороте, молодой эльф легкой рукой останавливает Зою и жестом заставляет пригнуться под мусорный бак. Сам медленно и плавно сливается с кроной дерева. Ей приходится тихо про себя признать, что сама бы она, на месте бегущего на тревогу командира, не заметила затаившегося охотника.

Приоткрытое окно с почти незаметным скрипом отворяется шире, и двое протискиваются внутрь. Зоя выпрямляется и направляется к двери, слышит за собой шелестящий голос.

— Ты конечно была великолепна, но тебе надо умыться.

Она оборачивается, смиряя ночного эльфа презрительным взглядом.

— У тебя китель и штаны в крови, и не только в своей. Могут заметить.

Зоя хмурится и через силу выдавливает из себя слово, не поддающееся рту.

— Спасибо.

Так же тихо, сливаясь с ночной тьмой, она исчезает в длинном, выстланном холодной плиткой коридоре.

Затирая кровавые пятна с кителя в женском умывальне, вовремя чувствует приближение дежурных, нервно разгоняющих фонариком тьму в коридорах. Быстро прячется в своем тайном гнезде и остается незамеченной. Пробраться в спальню, учитывая многих проснувшихся от звуков тревоги, оказывается не простым делом. Тем не менее, она проскальзывает мимо отвлекшихся на вид из окна дежурных, привлеченных к тревоге. Беззвучно проползает под свою кровать и забирается под одеяло. Лежащий спиной к ней боец не замечает вернувшегося на соседнюю койку шпиона.

Сон для нее выдается ровным и обволакивающим, как руки матери.