Южная Мангазея

ПЕНАТЫ

Ян всё-таки поставил себе на лбу два синяка в гармошке меж вагонами. Он хотел было сломать себе ключицу бутылкой из под кефира, но это не удалось и Ян ограничился шишкой. Бывший студент сидел рядом с чайным титаном и читал повесть писателя-деревенщика из библиотеки МПС, одолженную ему сердобольной проводницей Лилечкой. Герой "Явления великана" — реинкарнация известного писателя Антона Павловича — альбатросом (демоном беды) витал вокруг полностью тёмной Земли, пока не заметил на ней светлое пятно. Вначале ему казалось, что это пятно размером с одну шестую часть суши, но, подлетая ближе, он видит, что это светлый, как Ярила, блин на голове-луковке девочки-подростка, укравшей его у обитателей окружающей тьмы. В своё время они высосали кровь у отца девочки, комбрига Гражданской войны, и теперь желали опустошить и её. Антон Павлович крутнув по орбите и забрав пару снимков Хемингуэя на Кубе, приземляется в городке, в котором выросшая девочка работает редакторшей в облиздательстве, но так как он возалкал её с потрохами, то и воплотиться ему приходится в виде людоеда-огра, великана, обычно способного то увеличиваться, то уменьшаться. Городок (похожий на Юмею) населяют, в основном, опорожненные оболочки людей, наполненные сокодуем и коломазью. Там есть и три упыря — кавказец, директор издательства, в холеных, как на покойнике, костюмах, главный редактор, выходец из местечка, в конторе-лакейской, подсвечиваемой рудиментами довоенного витража, и номенклатурный хохол, который, обрюхатив 16-летнюю сироту из ссыльных, обитал с нею в построенном пленными немцами готическом особняке. Сюжет повествовал о борьбе двух пород нежитей — трёх упырей и великана-людоеда, за лакомый кусочек — сохранившую свою человеческую природу дочь комбрига в замогильном антураже областного центра между улицей космиста Гагарина, где в темном пенале с 24 свечами камлал ужавшийся великан, и улицей висельницы Перовской, где хохол мучал юную жену, ставшую советской мазохисткой. Уф! Ян забивался в укромное место, на багажную полку под потолком купе, пыльная полка потрескивала, скрипели тормоза в глухом тупике напротив арестантского вагона с решётчатой прорехой, поезд окукливался, чтобы на следующее, четвёртое утро, омытым дождём, появиться в свежем городе. После трёх дней и четырёх ночей пути Ян, согнувшись, сошёл на Южной Мангазее-Пассажирской, обдаваемой прелыми запахами с соседнего зелёного базара. Резкая боль в животе будто продолжала воздушный, в приглушённых утренних тонах, излом окружавшего город хребта.

Раненый город.

Похожий на неудачно прыгнувшего ирбиса, замершего над горным потоком, с копями в отвесных стенах, так что даже кровяные тельца кристаллизовались, острыми гранями встраиваясь в скалистый зигзаг с окаменелыми саблезубыми предками, вновь янтарными от пронизывавшего их света.

Постоянное напряжение над пропастью вытравляет кошачьи душевные уголки, выветривается всё не окостенелое. В образовавшихся выбоинах заводятся, как паучки, огни троглодитов. Пока однажды особо сильно не заноют тектонические плиты, сладкий дождь промоет замшелые поры, а ветерок принесёт таких пьяных мошек, что напрягутся железные жилы, посыпятся лишайные мазанки и хрущёбки и прыгнет юмейский ирбис, разваливаясь на лету в щебень, высвобождающий гибкую, отныне неуловимую, тень.

Останутся лишь куранты предгорий, прилепленные к скалам еловые многоэтажки с терновыми в сейсмических морщинках, старушками на балконных лапах.

Войдя в квартиру, посеревший Ян отправился сразу в ванную и промыл свои синяки. Дмитрий Патрикеевич ждал его на кухне. Посмотрев на посеревшего сына, он не стал ни о чём спрашивать, налил чаю и поставил на стол коробку нерусских конфет и импортный бинокль. Ян повертел конфету: — Ты был в загранпоездке? — вяло поинтересовался он. Дмитрии Патрикеевич решил отвлечь сына от печальных раздумий, рассказав о Румынии: — Ездил смотреть на новостройку, которую тамошние товарищи построили с нашей помощью. Обозревал ландшафты с верхнего этажа в подаренный румынским прорабом бинокль, немного сумрачный. Далёкие, железным занавесов края приближаются и страна вспухает, как земляной вал вдоль Дуная. Вертит этим валом даже не Первый секретарь, но его жена, чью неуемную активность Румыния не выдержала на своей поверхности и жена провалилась в ад. Оттуда же страну пронзили пирамидальные тополя. Сам же Первый секретарь стоит на плечах пружинистой супруги, обретая нечеловечьи качества. Он многоглаз и многоух. Органы его чувств держатся на бородавчатой проволоке, вырабатываемой на построенной с нашей помощью фабрике. Уши находятся в выдвижных-задвижных ящичках, скрытых в стволах деревьев и в головах собак. Окуляры — меж ног работниц фабрики и интеллигенток при фабричной школе. Как и в телемастерской, там искрят молоточки шеф-карликов и начальнико-надзирателей. Повсюду в стране в телевизорах дергаются новые поколения рабочих ансамблей. В случае же недовольства члены Секуритате используют эти органы как писсуар, и тогда диссидентки сливаются с черноземом, так что румынская кукуруза, поставляемая в страны СЭВ, имеет повышенное содержание белка, а айва — шерстистость. Наш гид, по совместительству школьная учительница, рассказав мне, что имела лисью шкуру-затычку, родительский оберег. Однако один секуритатщик, искривший в её подруге, сфальшивил квартирные ключи и во время уроков продырявил этот спасительный оберег. Не желая стать его писсуаром, она обратилась за помощью к прорабу, видевшему в бинокль край Румынии. Он её любовник, бывший, ибо румынские ночи Первый секретарь надевал на себя, как шапки, оголяя внебрачные связи. Впрочем, эта страна — земляной вал, проворачиваемый адской пружиной под Первым секретарём, и края достичь невозможно. Цепляются молоточки-звоночки, и беглецам — пограничным полуовцам приходится, питаясь шерстяной айвой, подстанывать в фольклорный унисон. Если же эти слаженные ноты и крепежные механизмы нарушит художественно недоработанный диссонанс, Румыния, как городок в табакерке, сожмётся в коробку из-под обуви и со свечкой, воткнутой беглыми апатридами, уплывёт вниз по Дунаю. Мне же останется ездить в Болгарию или Монголию. — Дмитрий Патрикеевич помолчал: — нам твой товарищ звонил, у которого ты книжки БВЛ взял. — Нет у меня такого — пробурчал Ян: — Ты в своём особом отделе наведи справки, что это за товарищ. — Отец вздохнул: — Я так и понял. Интересуются, приехал ли ты. — Он осторожно потрогал синяк на лбу у Яна: — Как себя чувствуешь? — Хорошо, — сказал Ян: — Это декорация просто. — Похоже на голого короля в очереди в Освенцим. Ну ладно, обеденный перерыв кончается, вечером поговорим. — Но когда Дмитрий Патрикеевич уехал на работу, Ян полежал, ровно дыша, на оттоманке и вызвал Скорую помощь. Он сказал что, возвращаясь на поезде домой, упал в тамбуре вагона и ударился головой. С подозрением на сотрясение мозга его увезли в больницу Четвёртого управления, к которому он был прикреплён по отцу.

Люди, засыпанные не землёй, а снегом, со временем распадаются на небесные составляющие, прочая жизнь съёживается в семечки тараканов.

Поэтому, когда сошёл снег, от юмейцев оставались ветерок, парок, да прошлогодние вертолётики акаций.

Но Скорая помощь, как снежная королева, замораживала окружение. Стылые силуэты появлялись в её окнах. Чертежи, наброски обесцвеченной весны. Открывается дверь, вот они, чёрно-белые фигуры. А внизу, на солнце, как кроличьи уши, просвечивает оттопыренный подорожник. Прибольничный палисадник. Тени райского сада, шпицрутены весны, хлещут санитаров, плетут гнездо из розог, спазм колкой топографии вокруг эдемской пленницы. Чёрные глаза галчонка вылупились в прорезь в белом. Клара Айгуль, как только узнала от ага Дира что Ян попал в больницу, устроилась санитаркой, белой королевой, от её взгляда Ян замирал.

Женщина — вакуоль. В неё можно проникнуть в любом месте, хоть уколов пальчик. Затем она выдыхает споры, по грибнице. — Охальные байки на соседней койке в яновой палате травил шишок озабоченный, старый ссыльный писака, Скалдин, прикреплённый к Четвёртому управлению с подачи Дмитрия Патрикеевича, по фальшивой карточке персонального пенсионера республиканского значения. — Я — каинит, — говорил якобы бывший главинженер каспийской нефтефабрики: — Свеча горящее сало, животное жертвоприношение Авеля, электричество же, как сожжённая нефть — древлерастительная жертва Каина. — Скалдинские слова на резиночках напоминали Яну эфиопские афоризмы Азеб. "Сырьевой придаток женщины" говорил он об инсультнике на третьей койке в их палате: — "Прикованная Андромеда" — про ночную няньку. Впрочем, памперс на простате был предохранителем полёта мысли — кукушки в ходиках — ку-ку и назад. Сырьевым придатком мысли, прикованной Андромеды.

Ночью же Ян видел сны, которые мог бы видеть лемовский Солярис, если бы вместо бурлений, волнений и прочего расплавленного балета свои океанические размышления воплотил бы в яновой голове. Дело в том, что Ян был — не человек. Он был — неандерталец, чьи нейронные цепочки замыкаются совершенно по-другому. Формируя, в отличие от обычных расплывов «расширенного сознания»» жёсткие, неведомые структуры. Такие представители иного, параллельного кроманьонскому, разума затерялись среди недоевшего их человечества в виде олимпийских богов и Йеху. Сконструированный методом ицзина полуЗевс-полуТантал наблюдал за мерцанием человеческих смертей-рождений как за вспышками ноток в барочной музыке. Причём как снаружи, в городской массе фасуемых по омнибусам бюргеров, так и сам он для себя кинотеатр — его бессмертная, зевсова половина служит пламенным проектором для кадров-однодневок, порхающих по химерическим временам. Сознание Яна постоянно химеризовалось — становилось полусобачьим-полумальчишечьим, полушария мозга превращались во вкушающих друг друга рыб, на один позвоночник нарастали два торса и пр., и жил он в столь же мучительном окружении — в квартире, вывернутой наизнанку, с кранами и лампочками наружу в городе-химере — сиамской Юмее. Всё это для того, думал Ян о своих снах, чтобы показать необходимость замены человеком своего плотского «фюзиса», не обеспечивающего выход в трансцендентность — на «ксиронический», кремниевый, покрытый шипами и лезвиями. Которому, кроме того, не страшна служба в советской армии, где зубными щётками подметают казармы.

Днём же Ян старался не слушать скалдинский бубнёж: — "зачем мужчине соски? Мужское молоко — слабый раствор натуральных опиатов, вызывающий женские иллюзии. Когда у мужчины откроется третий глаз, женщина начнёт видеть попой".

У больного всё внутри: Азия — печень, Африка — сердце, Европа — мочевой пузырь… Глобус всё меньше, пока не зашуршит крыльями кожа, оставляя в даль суетливое яйцо..

Отвернувшись на другой бок от Скалдина, Ян читал попеременно две книги, взятые из дома и тщательно скрываемые под матрацем — учебник невропатологии и учение Вильгельма Мастера — изгнанного Адама. Сын купца в «Империи германской нации» мог лишь перемещать вещи, окуная их в йоахимову долину, Йоахим-таль. Блеск йоахимталеров напоминал о райских реках. Их место в Германии заняли долины смертной тени. Во время заката средневековой антисанитарии они длинны, на каждой странице романа туда кто-то уходит. Вильгельм-Мастер, мечтая о рае, создаёт раёк — место, где показываются мёртвые. Вначале это куклы, повторяющие траектории Саула и Давида, затем он сам — повапленный Гамлет, пока наконец, честные разбойники не опрокидывают балаганные куртины. В Италии же, стране чело веко богов, сошедшей с ума маркизе удалось воскрешение. Бродя по берегу озера, поглотившего её дочь от инцеста, Миньону, маркиза собирает детский скелет. Мать искусными кружевами и ленточками придаёт рыбьим и птичьим косточкам форму, и Миньона возрождается как чистый гений. Ее воплощает целая страна, Италия цветущих кущ. Вместе с отцом-арфистом девочка-мечта направляется навстречу Мастеру, жаждущему преображения. Дивными песнями, соблазнившими Бетховена, она умоляет Вильгельма отправиться туда вместе с ней. Но Мастер прельщён вольными каменщиками, строящими шлюзы на йоахимовых долинах. Поэтому Миньона сама вытанцовывает перед ним райский край Лимонию. Эфиры цитрусовых масел и кипарисовых смол мумифицируют танцовщицу. Миньону помещают в мавзолей, где Вильгельм-Мастер лицезреет отчуждённую от неё красоту. Женщина — сырьевой придаток поэта. Со страны Лимонии, воплощённой в забальзамированное тело Миньоны, начались «годы странствий» Вильгельма.

Ян очень не хотел, чтобы начались годы его странствий по Гиндукушу. Он не хотел носить солдатский вещмешок и автомат.

"— У тебя неразвиты колени! — услышала Дюймовочка наутро. — "Никогда — акриде — не — стать — шпанской — мушкой!" — думала новобрачная".

Перед рассветом Ян читал пыльное письмо в мотыльковой дорожке, падавшей на его подушку из узкого окошка в простенке над дверью в палату. И являлась его мотыльковая возлюбленная. Клара Айгуль приносила бутылочку с расплавленной "Алёнкой", гумус сапиенс, потому что днём Ян заявлял медперсоналу, что из-за тошноты не может ее есть.

Дуб сунул корень в канализацию и свалился. Плесень пошамкала дубильными веществами: мо-его-о ко-ня-а. Я Доктор, уже ходивший к Дмитрию Патрикеевичу поинтересоваться, не может ли его аульный брат получить юмейскую квартиру вне очереди, приводил второкурсников- практикантов и Ян старательно демонстрировал нарушение того или иного рефлекса, которое, как он вычитал в учебнике невропатологии, должно быть при поражении мозгового полушария на той стороне, на которую он поставил синяки в вагонном тамбуре.

Уникальность мозгового корытца.

Его везли на электродиагностику, он смотрел в окно, где давно уже шёл не снег, а дождь, пробивался куда-то вниз, так что пейзаж вставал на водяные ходули, и щипал себя за ляжку с нужной стороны, вызывая нужный перекос на энцефалограмме.

С помощью таких простых методов, думал он, и можно обогнуть шеол. Главное не переборщить.

— Ну, у меня не богадельня, — наконец сказал обиженный доктор, не вписав, впрочем, словцо "аггравация" в историю болезни, и на следующий день после выписки Ян должен был предстать перед медкомиссией военкомата. Ночью дома он видел сон, что его выпустили за Эвридикой в цивильно-германскую страну, гемютлихе как Люксембург, и посреди этого микрокняжества небольшой городской парк-саванна-резервация для аборигенов- каннибалов. В центре парка — обычное немецкое бюрократическое учреждение с вежливыми служащими. Откупиться от людоедов можно бурдюками с водой, поскольку они сами добывают себе в парке пропитание, аборигенов не кормят в целях охраны самобытности и гуманности. Впрочем, обычно им сожрать безухеров, оглушенных копьями, не удается, так как подранков вызволяют коммандос-полицаи, наблюдающие за жизнью дикой природы. Каннибалы совсем не обращают внимания на пространство вне парка и на бюрократическое учреждение внутри, а на полицаев огрызаются, как на гиен.

Струйки грязи текли по ногам Клары Айгуль, залезшей в военкоматский двор со стороны речки Юмейки, на которой начиналось половодье и поэтому просел забор. Довольно долго через замызганую, в ржавой решётке, бойницу в бетонной стенке, на которой ещё сoxранились щербины тридцать седьмого года, она наблюдала, как мелькал затылок Яна, уходил куда-то вниз, потом быстро-быстро в сторону и наконец был помещён в ряд с другими, разноволосыми. Девушка встала на цыпочки, вытянула шею, разглядела, как появилась чья-то рука с машинкой, стригущая темя, и тут Клара Айгуль поскользнулась, шлёпнулась гузкой в лужу грязи и почувствовала как дрожит земля, приступами "Лопаются драконьи яйца, что я отложила!" Со стороны речки на нее брызнуло, забор затрещал и она увидела, что в расширившуюся дыру помимо грязи лезет довольно большой камень. Что-то протяжно завыло, как бывает под водой, кода вбивают сваи. Водяные волки. "Пение рек вавилонских", — подумала Клара Айгуль. И полилось.

Кажется Земля вращается вокруг водяного солнца, чьи лучи — потоки воды. Багровая туча, нависнув над горным озером, набухавшим, пока не обрушился бок горы, стала сопровождать грязе-каменный поток до города Сель распластался в русле хилой речки как огромный земляной Каин, не могущий поднять свою тяжёлую голову. Второй, огромный валун подмял под себя забор, перевернулся, въехал с грязью во двор и медленно втиснулся в бетонную стену военкомата. Она просела, осыпались стёкла. Внутри что-то хлопнуло, заискрило и вспыхнуло. Запылали акты призыва, списки и дианозы забритых. Клара Айгуль вгляделась в глубь воздушной почвы, озарённой просочившимися зарницами огненного дождя и, вздохнув, зашлёпала по горящим лужам, протискиваясь сквозь земляной воздух и сщёлкивая с плеч вытянутых дождевых червяков. Высыпавшие из рухнувшего военкомата бывшие призывники попросили у неё пару подрёберных рыбок. Она понаблюдала, как водяные мужички прыгали по камням, вытаскивали принесённые селем ледяные дрова и разводили водяной костёр. Подтянув упругую, как лук, ветку воздушного дерева, Клара Айгуль ловко выпустила её. Шмякнулась водяная птица. Рядом стоял Ян. Раздался резкий клаксон и у двор бывшего военкомата, буксуя, ворвался брезентовый газик ага Дира. "Прекрасный всё-таки вездеход", — думала Клара Айгуль, когда они, заехав за Скалдиным, выбирались на газике из города. — Проседает городская котловина. — рассказывал Скалдин: — Тюрин вычислил на сейсмостанции, что осадочные породы просыпаются в подземное море, пара станиц в низине, где остановился селевой поток, уже провалились под землю. — Они подъехали к Веригиной горе. Со стороны монастырской руины бил набат. Появилась лунная радуга. Канатная дорога уже не работала, но верхние огоньки ещё светились. Газик натужно взбрыкивал, поднимаясь. С высоты было видно, что на противоложной окраине города, под белоснежными пиками горного хребта, на месте тёмных вороньих слободок, лишь раз в год опушаемых майским светом, теперь белела ячеистая структура. Белый Кремль, закричала Клара Айгуль, мы будем жить в городе Солнца! В фиоровантьевом мираже предпамирских пиков!

На вершине в ракушечную руину стопятидесятилетнего монастыря была врыта конечная станция канатной дороги, использовавшая монастырский колокол для сигналов прибытия и отправления. Теперь он гудел набатом, столь плотным, что волчье солнце сжалось в ромб. Вокруг руины был выстроен целый потешный городок с вывеской "Крепость Мангазея". По краям городка стояли кирпичного цвета копии башен детинца, кремля Южной Мангазеи, давно разрушенной. Её центром был этот монастырь. Пара новодельных башенок обвалилась во время нынешнего землетрясения. Фанерные копии увенчивались попеременно аляповатой звёздой или двуглавым орлом. И уже над ними возвышался ещё один зубчатый ряд, горные пики, окружающие городскую котловину, белые ночью, золотые даём. В новодельной Мангазее рядом с потрясённой Арсенальной башней с золочёным двуглавым верхом был устроен небольшой Охотный ряд. Набат кончился. Несмотря на то что земля временами ещё ощутимо вздрагивала, продолжилась торговля пластмассовыми горными козлами и арачными рогами. Деньги — пощёчины Бога человеку, радостно изрёк Скалдин, проходя мимо.