ВАЛГАЛЛА

Пикируя, самолёт уподобился туфле маленького Мука, порыв ветра потащил парашютистку по поверхности Дуная и стал вить из неё корпускулярно-волнового андрогина, пока она не сумела избавиться от Калашникова со стропилами и не канула на дно. Там ерши — алхимики расштопоривали солевые сосудики и оптические колбочки меж глазастых рыбьих конфорок, где росло ворованное лунное свеченье, отчего вода, проваренная в амёбьем свете, монгольфьерной дымкой отделялась от тяжёлых пластов и приливала к луне, словно летучая фракция слышного в висках Сольмеке прибоя, подтачивающего тяжёлую хватку Рейха, так что следы автоматчиков, бегущих к водной кромке воды, ложились по-волчьи, а ноги поддёргивались как на батутах змеиной, прибрежных ужей, вязки. Очень пригодились Сольмеке её ныряльные способности. Долго она не могла определить по дну нужное направление, сказался всего лишь день подготовки по этому участку громадной реки. Ночь, будучи зрачком лунного глазного яблока, расширялась дурманным приливом и отливала, уходя вместе с луной в грузную реку. И как она никогда не исчезала из Дуная, точно из колодца, где всегда видны звёзды, так и в убогом прибрежном Штраубинге с тысячелетней городской историей эта ночь никуда не исчезала, только, мерцая белком, ужималась в очередное из зорких оконцев, нашпиговавших архитектурное рубище и столь пугливых, что фахверковые дома съёживались, чем ближе Сольмеке подплывала. Но возможно к утру, после этой особо тугой и пряной ночи наконец-то взбухнут оконные глазницы, закрутятся винтовые лестницы на мансарды и в светёлки и, сотрясая побелку с бюргерских перегородок и обнажая бревенчатые округлости, многоочитая, как Кармен, бывшая варварская деревня задвигает куриными ногами. Ату её десантницу!

Сольмеке наконец сориентировалась. Плавать теперь ей было легче. Перед самым вылетом на задание Огр приказал вытащить из её женского места резной серебряный лепесток и хотя после того, как он лично, с помощью двух гинекологов, удостоверился, что на потайной слизистой остался негативный отпечаток от чернёного серебра, на Сольмеке был надет тот же пояс целомудрия, ей был дан от него ключ. Сольмеке опять чувствовала, как в детстве при плавании в озере Икуль, опьянение от жабры меж ногами. В этом районе, на крайнем северном отрезке Дуная, были две баварские Валгаллы — квадратная белая и круглая жёлтая.

***

В Москве изредка уже включали уличное освещение. Изображение девушки — думал Патрикей, — искусство немногих черт, подобно иероглифу комнаты на створке окна, где, словно в стёртой устрице, расплывается фонарная жемчужина, гнущая запредельный свой столб, как девичью выю та, разбухшая, застёжка, что отстегнёт, как парашют, небо и он окажется перед безвидной и пустой землёй. Недоступная Сольмеке. Патрикей не мог представить, что она сейчас за линией фронта. Просто вокруг неё стала сжиматься разбухшая кора из разделивших их рельефных, городских, человечьих складок, в которые и впились шерстистые комарики полуутопленной в нём пещерной шкуры с палёными когтями, пытаясь вылущить дриаду, бившуюся как молния с мириадом промежностей. Туда, в промежность с отпечатком резного серебра, и должны быть вложены две электролитные жемчужинки, отломанные кончики разнополюсных сталагмитов из водных пещер под белой и жёлтой Валгаллами, и запечатаны поясом целомудрия, чтобы в женских потаённостях Сольмеке, с пульсирующей чернёной микросхемой на слизистой оболочке, началась кристаллизация нового лепестка, женского, нужного для пахучего венца плавучей Васильчиковой, двукопчиковой супруги мёртвого царя, выбранной из трёх тысяч претенденток. Тогда и произойдет то, что обещал Бомелий, придворный чудодей Грозного, глядя на обоих ассистентов, посаженных на кол. Сначала он показал мертворожденного козлёнка, дёргавшегося в чёрной ванне с хитрым раствором, но, сказал Бомелий, инструментарий для воскрешения человека гораздо мудренее. И материал для его изготовления потребен Бомелию из страны баваров, из имперского города Регенсбурга. Впечатленный ожившим козлёнком, послал Грозный за этим материалом. Очень надеялся Бомелий, что сам поедет с посольством в Регенсбург, но не был выпущен. Всё это, и многое другое, прочитал одарённый сотрудник органического отдела мавзолея Патрикей на черном боку огромной ванны, он же и посоветовал Огру выписать в Москву Сольмеке, после того как ощупал её в лагере.

***

На гребне очередной воробьиной горы по дороге от усадьбы до города предрассветный велосипедист барон Штурмундлибе будто влетал в ударную волну от нового, грохнувшего вниз ошмётка грозового куколя, так что вскоре чистый звёздный махаон, ещё поддёргивая протуберанцы в туманных оборванцах и быстро бледнея, порхал над одышливым бароном, загрохотавшим по черепаховому мосту, вокруг которого, словно русалочьи коленки, плескались гримерные урбанистические блинчики, волнуя клочковатых пьеро и арлекинов. Утренняя школьная экскурсия вошла в городские ворота, выкрикивая барабанные речевки. Сольмеке, которую сморило на узкой прибрежной дюне под городским мостом, вздрогнула, но не проснулась, привыкнув к подводной гулкости. — Бог его знает, оживет ли этот Иван Васильевич — говорил ей одетый в кафтан Огр, но забальзамирован он качественно. — Завидный жених! — хихикали мордоворотки в кокошниках, лезли в рот, за уши пятившейся, как ослица, претендентке. Сольмеке вскрикнула и обернулась, почувствовав, как её бархатный крупик, прижатый к податливой, с наблюдательной прорезью, перегородке, охватила холодная ладонь. Бомелий! Блеснули очочки. Сольмеке раскрыла глаза и замигала. Утренний луч скользнул с оправы наклонившегося над ней Штурмундлибе ей на веки. Она знала русского агента по фото. Немец улыбнулся и с пафосом указал на видные из-под моста кукольные крыши. Регенсбург, небольшой город, зимой варивший небо, точно бумагу, по весне полностью оплывал, будто лишая увесистой тушки свой сквозистый небесно — рукокрылый оттиск с быстросохнущими водяными знаками, откуда перемежающиеся световые губы до осени пятнали любой подвернувшийся кусочек шеи и дымчатых исцарапанных лопаток, как бывало в склеенном, пергаментном японском домике в усадьбе Штурмундлибе, где раскосая, как цикада, кузина любоокого подростка читала переводную страну Оз, стуча долговязыми конечностями по стенным рейкам и склейкам. У него сводило под ложечкой, когда начались тяжеловесные марши с факелами. Может быть поэтому он быстро подружился с русским Патрикеем, приехавшим в Германию на стажировку. Сольмеке встала на колени, поводя поясом целомудрия. Обе жемчужины в ней. Странные ощущения в районе копчика. Прохладное онемение. Девушка слегка застонала, схватившись там, где саднило за ушами. — Совсем в Лорелею превращаюсь, сказала она по-немецки совсем без акцента. Её небольшая восточинка воспринималась как лёгкая сонная припухлость у совершенной арийки. Дунай выплеснул на берег какую-то колючую траву и репейник. Шибе снова улыбнулся: — Сейчас мы пойдем туда, где есть чистая вода — и протянул ей пакет с одеждой и обувью. Штурмундлибе не знал, почему он принёс не неброские немецкие лодочки, а то, что по его мнению, должно было понравиться русской.

Краешек портящегося неба радужен как сок, выплеснутый из жемчужных виноградин, — вялится и чернеет на солнце, пропитывая музейных воронов, занимающихся на лету любовью с таким карканьем, что трескается щель в пролетаемой крыше белой Валгаллы, будто в копилке, куда с пьяных крыльев капает жжёный сахар, от которого все музейные вещи дозревают точно изюм с истаявшими зёрнами, намёками садов, притягиваемых солнцем сильней чем землёй, подвальное же мумиё искрится таким сталактитом, словно в нём увязли радужки всех, кто успел увидеть ту радугу, как цыганёнок карамельного петушка в скользкой ладошке сопливой арийки и теперь неведомо для себя скошен к лизанной оси своей не жизни уже, а таяния.

Попасть в полузатопленный подвал можно было через подводную пещеру у основания прибрежной скалы, на вершине которой стояла белая Валгалла. Утром Штурмундлибе наблюдал за подплывавшей к скале агенткой в фамильную цейсовскую трубу из постоянно подвешенной к шпилю Регенсбургского собора будки реставратора, последние сто лет — с момента достройки шпиля — оплачиваемого его семейством. Это был как раз час занятий облюбовавшей возвышенный вид особой группы регенсбургского общества культурного плавания. Её членам довелось изведать немало треволнений после недавнего принятия рейхзакона о биоопасности для арийского облика, пока опекающий эту группу Штурмундлибе, сотрудник регенсбургского филиала берлинского института, не выправил им охранную грамоту. И теперь Сольмеке, поднырнув под плавающих нудистов, имела возможность наблюдать вихляющие свиные хвостики, многочисленные соски и волосатые груди — классический набор атавизмов, стыдный для арийской расы. — Ну, я-то покруче буду, — подумала она и, опустившись поглубже, почти сразу увидела на голом подводном склоне заросший водорослями и ракушками медный люк, точно такой же, какой она видела выше по Дунаю, у жёлтой Валгаллы.

Лорелея! Штурмундлибе держался чуть позади Сольмеке, которая, увязая сначала в песке, а затем в мостовой, шла к центру кривоватого города, к соборной площади. — Экая кругом красота! — задирала она голову.

И когда у неё подломился каблук, покосился и небосклон, который она поддерживала, как кариатида. И хотя репей, вцепившись в её разбегающийся чулок, возможно, предохранил мир от дальнейшего расползания по швам, всё, что Штурмундлибе видел впоследствии, было слегка расфокусировано и болела спина, как у Геракла, укравшего небосвод, когда он, оставив Сольмеке в ремонтной будке, шатался за точкой опоры туда-сюда по регенсбургским средневековым улочкам, будто меж случившихся, наконец, ног той червивой Гретхен. Продавщица в дырявом ситчике подсыпала ему в портвейн мускатную пряность, от которой подсобка дешёвой сосисочной и стала алхимической колбой нового, райского, абсолютно безвыходного мироздания. Выход, впрочем, был — за стеной сосисочной, последние девятьсот лет коптившей свою нишу именно в городской стене, находилась компрессорная станция, которую Штурмундлибе давно приспособил для пневмопочты, регулярно отправлявшей сосиски на головокружительную высоту, прямо в ремонтную будку на шпиле собора, так что русской агентке не нужно было покидать укрытие. Дав ей выспаться и принять душ из бачка с дождевой водой, Штурмундлибе вновь поднялся туда по круговой лестнице, вернее по винтовому ходу со стёртыми в лунную пыль ступенями. — Жемчужины из полу под водных пещер, что ты собрала, пыхтела его голова, находились на самом нижнем, влажном уровне Валгалл. Выше в белой Валгалле расположен зал со статуями живых немцев, которые переносятся на верхний уровень, когда оригиналы умирают, в жёлтой же, похожей на круглый крематорий — статуи представляют очищенный от портретных примесей дух их хозяев в виде валькирий с крылышками.

Сольмеке съела половину сосиски, подошла к окошку будки и выбросила остаток, стараясь попасть в горгулью, скукоженное вместилище, саркофаг неприкаянной нежити. В России теперь горгульи обернулись истуканами и портретами, фанерными Лермонтовыми, обсиженными и обхарканными. Сосиска была моментально перехвачена боевым голубем, одним из плотоядной тучи, моментально поднявшейся из всех архитектурных выемок. — Тут даже если сам выбросишься, не приземлишься, будешь расклёван по кусочку — сказал барон. — Я их специально здесь развожу, с помощью пневмопочты постоянную кормушку устроил.

Сольмеке погладила подзорную трубу. — Обе Валгаллы были вашими безумными Людвигами в начале прошлого века построены. А вот откуда Бомелий про это место знал? — спросила Сольмеке. — Ну в общем-то, сопки Валгалл — из давно известных лысых гор. Мой институт все окрестные библиотеки перерыл — и вот однажды я заночевал здесь на набережной, в доме Кеплера, здешнего звездочета, и утром увидел себя левитирующим у верхнего ящика проеденного древоточцами комода его матери, которую, как известно, чудом не спалили. Среди трухи и дохлых жучков я нашел любопытное описание местных ведьм — Штурмундлибе достал из портмоне вчетверо сложенную перерисовку с целым ожерельем из девичьих задков, каждый из которых обладал парой свиных хвостиков разной длины, витиеватости и опушенности — от совсем лысых до густо щетинистых. Мы тоже занимаемся двукопчиковыми дамами — уже дюжину лет, с тех пор как Патрикей приезжал к нам в институт, и в прошлом году я был в командировке у наших новых союзников в Трансильвании. — Сольмеке, наконец, покраснела: — И что во мне такого особенного? — Растопырив пальцы, барон протянул к Сольмеке ладонь, будто издали нажимая на клавиши. — Вот это чередованье тёплых-холодных мест. Точно из глубины прощупывается хитроумный суккубий термос, не редкость у замужних румынок, готовящих брынзу из мужского взятка. — Сольмеке вспомнила, как часто, с детских лет, у неё немело там, где Огр поставил тавро. — Под копчиком у них — и у тебя — органический холодильник. Если туда после занятий любовью попадет то, что впиталось в кровоток, то под костяным завитком начинает образовываться яйцо с двадцати, а иногда и шестидесятилетним сроком вынашивания-высиживания, так что вы, двукопчиковые, можете, как мёртвые Евы, снести это яйцо в могиле. — Это наверно, какая-то очень древняя способность — сказала девушка, вспомнив про свои жаберные щели. — Родовые пути таких яиц, конечно, не как у плацентарных млекопитающих, а как у утконосов, через клоаку. Во всяком случае, обе эти лысые горы — огромные кладки таких яиц. Инкубаторы бессмертных. Сольмеке передернуло. — Я никогда не буду заниматься любовью, и слова-то мерзкие! — Она отвернулась от Штурмундлибе, стукнула кеплеровым инструментом об оконную раму. Голова у нее кружилась. И у него. Неимоверная высота. Можно чувствовать как будка раскачивалась в воздухе. — Городок в табакерке — сменила она тему. — Могу отсюда сверху по нему путешествовать, я все улочки наизусть знаю. Патрикей безумно влюбился в Регенсбург, часами мне байки рассказывал. — У барона потеплело под ложечкой. Он помнил, как таращил глаза смешливый московский приятель, как после часа прогулки по архитектурной сказке Гримм душа становилась белым листом. Барон был склонен к пафосу. — Завтра этого города не будет.

Сольмеке побледнела. Конечно она знала, что чтобы безопасно вывезти её с жемчужинами, посадку трофейного самолёта, намеченную на завтра у бароновой усадьбы, специально подгадали ко времени американского налета, который Должен стереть город с лица земли.

Нам пора, — напомнил Штурмундлибе. Они спустились вниз, причем с каждым поворотом лестницы темнели слои мозга павшего на город ангела-хранителя, и взяв в сторожке второй велосипед для Сольмеке, погромыхали по мостовым. Камни, холодные души, мерцавшие в космосе, как только начинали участвовать в человеческой жизни, заслуживали жалости. Впрочем, им доставались ниточки и обрывки кожи мимолетных ездоков. И хотя крутившие педали барон и Сольмеке нещадно обдирались кривоколенными улочками, время там шло боком и после каждого, особо узкого — корова не пройдёт — поворота невнятные тепловые пятна, пружинящие над велосипедными сёдлами, заново корректировались сгустком теней или просверком из какой-нибудь барочной розетки или романской решетки.

Минуту — попросил барон у исторической сосисочной. Гретхен в ситчике не было. Ему вернули оставленный утром зонтик. Сумрачный Штурмундлибе и раскрасневшаяся Сольмеке выехали на мост, ведущий из города. Прыснул, наконец, дождь, подсвеченный багровым закатом. Парочка остановилась передохнуть посередине, на каменном горбу у святого Непомука, глазеющего на Регенсбург. Словно рыболовные рюмочки, макакопопые дождинки ударяли по отражению головы Штурмундлибе, взбухавшему, как у удава, перед лебединым папье-маше неукрощённого Сольмеке зонтика с кагоровым исподом. — Если нынешние немцы заслужили американские бомбы, их не заслужили ни те, кто строил Регенсбург, ни озарённые им путешественники. — По мосту пролетела когда-то гоголевская карета. Сольмеке наклонилась к постаменту медного святого. Из ближайшего придунайского болота камень был вытащен весь в тончайшем орнаменте, выгравированном растревоженными чичиковскими резчиками, чьи костяные орудия, выбеленные болотной щелочью, подобной лунному рентгену для лодыжек гурий, с лёгкостью в костном мозге необыкновенной, не только забулькали у кувшинок, но, будучи легче воздуха, взмыли обычным для баварских деревень воздушным кладбищем, пощелкивая и постукивая лакомыми до медных глаз клювами туманных птиц, которые никогда не садятся на землю, выщипывая из исклёванных регенсбургских шпилей точеную листву, клейкую от лунной заливки.

За городом Сольмеке и барон ехали уже в сером свете, с тенями, развевавшимися как мантии. Приближаясь к белой Валгалле, Штурмундлибе звякнул звоночком. Речной склон был рябым. — Ведьмины кладки. Сольмеке с бароном сошли с велосипедов. — У каждого есть одна бессмертная клетка, наследница динозавров, — сказал Штурмундлибе. — А у царя с Васильчиковой все клетки такие, будто всё тело из яйцеклеток состоит, которые постоянно делятся, но каждая клетка не обрастает организмом, как бывает обычно, а просто выпускает слизь, шлейф, обтекающие с организма, как у улитки. Только клетки у Грозного с женой в ванне не органические, а кремниевые, вместо слизи минерализуют окружающий раствор, проточный, по Васильевскому спуску в Москва-расу, чтоб не засолиться. Иван Васильевич минерализован, у него замедленный обмен веществ и поэтому он сохраняет формы человека. Однако как только лепесток из серебристого металла, что ты вынашиваешь у себя в женском реакторе, будет вставлен в венец коротколягой напарницы Грозного, он начнет оживать, как в лейденской банке, то есть обмен ускорится. Но чего не знают в ведомстве Огра — барон остановился, — так это то, что тогда его внешние, человеческие формы не смогут удержаться! Царь станет аморфным, бьющимся червем. И об этом им не сказал мой друг Патрикей, который знал и любил город Регенсбург, учился здесь, а потом огровы следователи засовывали ему в задний проход резиновую палку "Регенсбург". — Сольмеке задрожала. Жалкий зек за юмейской решеткой. Она взяла Штурмундлибе под руку. Блестела кремнистая дорога. — То есть бессмертие возможно или в форме навеки спящего человека, или бодрствующего, пульсирующего червя? — спросила она. — Барон указал ей на черные дыры на горе. — Из яиц, отложенных здесь ведьмами, вернее, двукопчиковыми женщинами, тоже вылуплялись кремниевые, как Иван Васильевич, люди, когда редкоземельные сталагмиты из окрестных пещер, от которых ты свои жемчужинки отколупнула, ионизировали их и их кладки. Но когда Дунай подтопил эти пещеры, из кладок лишь белесые личинки стали расползаться. Что и предстоит вашему Сверх-Огру, отцу народов. Будет Москва по подземным законам жить, если ты свою миссию выполнишь. — Снова подул речной ветер. Огонёк-другой слезился в музее Валгаллы, подмигивавшем как провинциальный наутилус. Обняв барона, взмокшая балеринка с плакучей косичкой и в юбке, похожей на куцый мешочек для ножниц, разрезающих бурлацкое измерение, встала на один пуант, качнулась и, легонько оттолкнув Землю в чёрный космос, очертила дымчатой щиколоткой радужный полукруг-оберег, уложив её, как колодезный журавель, ему на плечо и словно содрав душевую занавеску с щупалец дождя, жгучими осьминожьими стрекаловами так исхлеставшего голову Штурмундлибе, что та раскрылась костяной розой, выпуская через родничок улиточьи глаза на мозговых рожках — зрение в марианских впадинах — и укрывая прочее тулово в лепесток раковины, напоминающей спираль галактического фуэтте. — Я не хочу, чтобы Регенсбурга завтра не стало — скривились обветренные губы Сольмеке и расширились ее зрачки, будто она видела как ангелы обезумели в отброшенных тенях, в дыму своих милых и рушились, разрывая небо!

Поздно ночью, пока они забирались наверх постепенно бледневшей башни усадебного дома, уменьшенной копии соборного шпиля, лестница без ступеней, словно веретено, заплетала её в тугую, всё более неразборчивую для его губ фенечку из девичьего шёлка, атласа и замши, так что завершающий поцелуй Штурмундлибе был похож на сургучную печать на почтовой тесьме, отдавшейся статическому электричеству, точно усатому Бенкендорфу. — Я уже всё приготовил, говорил барон, кормя сосисками своих плотоядных, зорких ночью боевых голубей. И знаешь, я хотел тебе сказать, что на шпиле собора двадцать лет назад жил поэт Рильке, Ему нравилась моя тётка, графиня из рода изобретателя птичьей почты и он безвыходно писал там головокружительные сонеты к Орфею. — С помощью подосланных исторических сосисок! — рассмеялась Сольмеке.

На следующее утро, когда голуби Штурмундлибе с искусно прикрепленными к хвостам сигнальными бикфордовыми огнями направили американские бомбардировщики в дальний пригород Регенсбурга с новопостроенными заводами Мессершмидта (в средневековый город упала только одна бомба, там через двадцать лет на пустыре вырос пятиэтажный уродмаг), легкий самолёт барона, виртуозно разминувшись с присланным за Сольмеке трофейным огровым дальнобойщиком, отправился с ней в Румынию, откуда, после короткой дозаправки, перелетел через линию фронта в русский тыл, где хорошо обученная Сольмеке выпрыгнула с парашютом.

Загрузка...