НИ ОДНО ДОБРОЕ ДЕЛО…

И снова о Распутине.

Эта тема продолжает волновать людей в нашей стране и за рубежом. А нынче, в связи с раскрепощением печати, в свет вышло обвальное количество публикаций о Распутине. Причем, тон становится все мягче, переходя от однозначного осуждения «феномена» Распутина до его «романтизирования». Даже появилась водка «Распутин». Наряду с «Наполеоном» и «Николаем II». И тут рядом оказались.

История повторяется своей нелицеприятной стороной для тех, кто не делает выводов из ее уроков. Надо было довести до абсурда жизнь российского общества, чтобы дать дорогу Октябрю 1917 года. И теперь, похоже, дело идет к тому, чтобы жизнь российского общества довести до абсурда под флагом демократии. Вернее, под соусом демократии.

Август 1991–го и Октябрь 1993–го. Появится деятель или группа деятелей, которые доведут нашу жизнь до полнейшего идиотизма, а потом нам скажут (уже говорят): «Вы несостояв — шаяся нация. А потому вот вам усеченная до пределов Россия в районе Нечерноземья, вроде резервации, а лучше — белорусские болота — и возитесь там в грязи, стройте какой‑нибудь очередной Изм».

Появились уже публикации, в которых говорится, что готовится, якобы книга, в которой Распутин преподносится чуть ли не благодетелем России. Мол, раз российский Император верил ему и полагался на него больше, чем на родственников и царедворцев, то значит, в нем, в Распутине, что‑то было, характерное русскому духу. Это инфор мация для размышления несгибаемым монархистам. Мол, у вас ностальгия по монарху? Извольте иметь его в такой вот «упаковке». С Гришкой Распутиным в обнимку. Курам на смех. Как и в начале века.

Поистине — ход конем.

Иные недоумевают, пожимают плечами: что же это такое? Опять все с ног на голову? Да! Идет очередное охмурение нашего брата. Абсурдизация, бурбулизация с гайдаризацией нашей жизни. В глубоких недрах нашей России уже готовится к выходу в свет, на арену истории некий деспот похлеще Сталина.

Невольно думается, кто же эти затейники, которые готовят «реабилитацию» Гришки Распутина? Нетрудно догадаться: все те же, кому он исправно служил на заре XX века! Архитекторы Всемирного Правительства. Продолжатели дела Арона Симановича и К°, которые причислили Распутина к «лику святых» за дело еврейской общины. Не зря Симанович оставил потомкам откровенную до смердящего цинизма книгу, как руководство к действию, о том, как гой в лице Гришки Распутина, перекупленный у царского самодержавия, может перевернуть ход истории с ног на голову. Надо только умело направить поток грязи, исторгаемой человеком — чудищем в нужное русло.

На этот раз уже не один человек, а целая партия под названием КПСС была превращена в чудище. Затейники-лицедеи сначала возвеличили ее до небес, довели ее функции до абсурда, кретинизма, потом дружно отвалили от нее и предали анафеме. Сначала выпнули ее на пьедестал и держали ее там, пока она их жирно подкармливала, но как только она «испортилась», то есть стала что‑то делать и для своего народа, ввергнули в бездну.

А чтобы держать общество в узде, на подмостки истории готовится новое Чудо — Юдо. Оно, как и Гришка Распутин, как и КПСС, будет проклинаться народом, но оно будет у кормила власти. Оно будет творить абсурд для того, чтобы творцы его отъедали животы и набивали золотом сейфы.

Чтобы этого не случилось, надо держать ушки на макушке. А для этого надо найти в себе силы не хватать бездумно той наживы, которую готовят лукавые чужевыродки. Надо твердо себе уяснить, кто есть кто, даже если в качестве запевал нам снова будуг подсовывать легионеров с русскими фамилиями — Ивановых, Сидоровых, Петро вых. Или, как нарекли их теперь, — «новые русские». Не верьте им — это мутанты! Русские, но перерожденцы. Они утратили чувство Родины. Они ради сиюминутной выгоды могут продать но дешевке маму родную, отца и в придачу детей единокровных.

Сейчас у нас достаточно свидетельств того, как на просторах Российской империи свирепствовал, словно чума, распугинский абсурд; вполне достаточно, чтобы составить для себя объективный образ Распутина и распутинщины. А заодно и того, что породило это гнусное явление в русской жизни. Ибо то, что породило распутинщину, пожалуй, главнее и страшнее самой распутинщины.

Из всех свидетельств о Распутине, оставленных нам его современниками, наиболее объективными мне представляются суждения Владимира Николаевича Коковцева — Министра финансов, впоследствии Председателя Совета Министров в царствование Николая Второго.

Грандиозность скандала, связанного с именем Распутина, можно представить себе по одному совершенно достоверному факту: о Распутине заговорила общественность, заговорили в Государственном Совете и в Государственной Думе. А заговорили потому, что со страниц газет не стали сходить скандальные хроники о жизни и диких разгулах старца. При этом проскальзывали недвусмысленные намеки о покровительстве ему царских особ. Подчас с грязным подтекстом, исходящим от самого старца. В кавычках приводились его слова, хвастливо бросаемые им на пьяных гульбищах. Слова, от которых краснела вся Россия. Дошло до того, что стали писать о письмах царицы и Великих Княжон к Распутину. О письме царицы якобы фривольного плана. Публиковались даже фотокопии этих писем. Скандал приобретал оглушительный характер. Вот почему Распутин вынужден был заняться борьбой не только с министрами, а уже с целыми ведомствами, прессой, Государственной Думой и Государственным Советом. И те вынуждены были заниматься им. В борьбу был вовлечен генеральный прокурор Св. Синода Саблер и, наконец, сами Государь и Государыня, авторитет которых в связи с публикациями в газетах о проделках и высказываниях Распутина катастрофически понижался.

Дело в том, что письма государыни и Великих Княжон действительно существовали. «Их было 6, — пишет Коковцев. — Одно сравнительно длинное письмо от императри цы, совершенно точно воспроизведенное в распространенных Гучковым копиях; по одному письму от всех четырех Великих Княжон, вполне безобидного свойства, написанных, видимо, под влиянием напоминаний матери, и почти одинакового свойства. Они содержали в себе главным образом упоминание о том, что они были в церкви и все искали его, не находя его на том месте, где они привыкли его видеть, — и одно письмо, или вернее листок чистой почтовой бумаги малого формата с тщательно выведенной буквой «А» маленьким наследником».

Таковы факты.

Эти письма через опального иеромонаха Илиодора, с которым поскандалил и подрался Распутин, попали к женщине, которой тот передал их, боясь обыска. Об этом узнал министр внутренних дел после напряженнейших поисков. Когда он напал на след этих писем, то прибежал советоваться к Коковцеву — что делать? Тот посоветовал ему завладеть ими во что бы то ни стало, вплоть до покупки их у обладательницы. Для этого он согласен «открыть необходимый кредит». Но Макарову удается заполучить их без особого труда: женщина просто отдала их, понимая всю опасность, связанную с хранением этих писем.

Владимир Николаевич Коковцев держал их в руках. Даже прочитал их. Он не комментирует их содержание. Лишь приводит строчку из письма императрицы, которая была известна ему еще по фотокопиям, помещенным в газетах. «Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки…»

Эти слова, считает Коковцев, «могли дать повод к самым непозволительным умозаключениям, если воспроизвести их отдельно от всего изложения…»

Можно себе представить состояние Государя и Государыни, прочитавших в газетах эту строчку.

Конечно же, царь, подогреваемый супругой, постарался употребить всю силу власти, чтобы заткнугь рот разгулявшейся прессе. Но… Но не тут‑то было. К тому времени закон о печати был сформулирован так, что к ней не подступиться. (Как похоже на сегодняшние вольности наших СМИ. Присвоивших себе статус четвертой власти, которая «направляет» все три первые).

На соображения царя приструнить печать, «так как ему кажется, что следовало бы подумать об издании такого закона, который давал бы правительству известное влияние на печать…» Коковцев вынужден был ответить: «Дума никогда не решится облечь правительство реальными правами относительно печати, не пойдет ни на какие действительные ограничения свободы печатного слова из простого опасения встретить обвинения себя в реакционности».

Между тем со страниц многих газет и журналов кричало справедливое в общем‑то требование: «Удалите этого человека (Распутина. — В. Р.) в Тюмень, и мы перестанем писать о нем».

Распутин между тем продолжал назначать и смещать министров и других высоких и высочайших должностных лиц государственной и духовной власти. Вплоть до назначения обер — прокурора Святейшего Синода. «По городу ходили слухи даже о том, что Распутин рассказывал всем и каждому, что Саблер поклонился ему в ноги, когда тот сказал ему, что «поставил его в оберы».

На парадном обеде в Зимнем, устроенном в честь приезда короля Черногории (отца Милицы и Анастасии. — В. Р.), Государь изволил долго разговаривать с министром внутренних дел Макаровым. Все о том же. О Распутине. Вернее, о газетах, которые никак не оставляют его в покое. Требовал обуздать печать. И даже сказал с неудовольствием:

— Я просто не понимаю, неужели нет никакой возможности исполнить мою волю?

Подумал и поручил Макарову обсудить с Коковцевым и Саблером, что следует предпринять, чтоб унять борзописцев.

Так и хочется сказать словами великого Крылова: «И щуку бросили в реку».

Саблер — ставленник Распутина и находится под тайной крышей и лютым контролем еврейской общины. Он будет приструнивать печать, которая на корню продана и давно уже является рупором социалистов, послушным орудием еврейской общины? И даже такие газеты монархического толка, как «Новое Время», грудью защищавшая незыблемость самодержавия, никак не могли понять, что травля Распутина — это косвенная травля августейшего монарха. Главными же распространителями известий о похождениях и проделках Распутина были газеты «Речь» и «Русское слово». Что касается «Нового Времени», то Коковцев пишет об этом так: «Для меня было ясно, что в редакции «Нового Времени» какая‑то рука сделала уже свое недоброе дело и что рассчитывать на влияние этой редакции на ее собратий по перу не приходится».

Дело с Распутиным было так закручено, что сам Государь обнаружил свое бессилие что‑либо сделать. Тогда он решается на крайнюю меру: он извлекает из дальнего архива дело Распутина о причастности его якобы к хлыстам и передает его на заключение… М. В. Родзянко. Ему кажется, что этим он отвлечет общественное мнение от своей особы и направит его в другое русло. Но вышло не так, как он думал. Это был самый опрометчивый шаг в его усилиях погасит^ скандал, связанный с Распутиным. Кто его только надоумил на этот шаг! На этот счет имеется предположение Коковцева, что сам Святой Синод в лице Саблера и надоумил. И вот что из этого вышло: «М. В. Родзянко, — пишет Коковцев, — немедленно распространил по городу весть об «оказанной ему Государем чести»… «…Родзянко рассказывал направо и налево о возложенном на него поручении и, не стесняясь, говорил, что ему суждено спасти государя и Россию от Распутина, носился со своим «поручением», показывал мне однажды 2–3 страницы своего черновика доклада, составленного в самом неблагоприятном для Распутина смысле…» «…Под влиянием всех рассказов Родзянко толки и сплетни не только не унимались, но росли и крепли».

Таков результат этого расследования по поручению Государя. Комментарии, как говорится, излишни.

Однако надо было что‑то делать.

Помня поручение Государя обсудить меры по предотвращению скандала, связанного с Распутиным, Коковцев, Макаров и Саблер собрались 30 января 1912 года на совещание в кабинете Председателя Совета Министров. И до 12 часов ночи бились над вопросом: как быть? Что делать? Спорили несколько часов. Коковцеву с самого начала казалось, что Саблер будет хитрить и изворачиваться, чтобы тройка не могла принять какого‑либо определенного решения. Но вдруг именно Саблер в самой резкой форме и предложил единственно правильный и возможный выход — уговорить Распутина уехать к себе в село Покровское и никогда больше не появляться в Петербурге. Мало того, он взял на себя труд переговорить с Распутиным и затем доложить Государю. При этом заметил, что ему будет чрезвычайно трудно выполнить эту миссию, так как он лично не имеет отношений с Распутиным. Придется, мол,

действовать через сослуживцев, которые хорошо с ним знакомы. Он, конечно, лгал. Саблер — есть Саблер. Порешили на том, что надо уговорить Распутина покинуть Петербург, если он хоть каплю озабочен покоем и честью Государя и его семьи.

Было решено также подключить к делу графа Фредерикса — министра двора Его Величества. Эту миссию — встречу и переговоры с Фредериксом — Коковцев взял на себя. Несмотря на полночь, они и отправились к нему. Тот отнесся к предложению с пониманием и взялся поговорить с Государем относительно идеи выезда Распутина из столицы. Но его разговор с Государем окончился полным провалом. Царь сказал ему в сильном раздражении:

— Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто‑либо другой и потребуют, чтобы и он уехал?..

Граф Фредерикс просил Коковцева не отчаиваться, а продолжать убеждать Государя. Решено было, что в ближайшее время при докладе Государю сначала Макаров скажет об этом, затем он, Коковцев, поговорит при докладе, а сам граф Фредерикс переговорит лично с государыней.

Далее события разворачивались с нарастающим напряжением.

Как только Макаров заикнулся о выезде Распутина, Государь прервал его:

— Мне нужно обдумать хорошенько эту отвратительную сплетню и мы переговорим подробно при вашем следующем докладе, но я все‑таки не понимаю, каким образом нет возможности положить конец этой грязи.

На следующий день в пятницу, день обычного доклада Государю, Коковцев тоже затронул эту тему. Государь выслушал его молча, не прерывая, глядя по своему обыкновению в окно. Но уже в самом конце доклада вдруг перебил:

— Да, нужно действительно пресечь эту гадость в корне, и я приму к этому решительные меры. Я вам скажу впоследствии, а пока — не будем больше говорить об этом. Мне все до крайности неприятно.

Не знал Коковцев в тот момент, что именно намерен был предпринять Государь, какие — такие «решительные меры». Он скрыл свои намерения, не желая, очевидно, выслушивать отговоры и возражения. А намеревался он, как потом выяснилось, пустить в ход старое дело на Распутина, о чем сказано выше, — о причастности его якобы к секте хлыстов. Что из этого вышло, мы знаем. И посочувствуем бедному Государю, доверившемуся инородцам на свой позор и погибель. Пренебрег преданностью русских людей, пошел на поводу у продажных подручных, ведущих двойную игру.

Но отступать было некуда, надо было действовать. И действовать именно в том направлении, чтобы уговорить Распутина уехать.

Чувствуя накал страстей, старая императрица, мать Николая II Мария Федоровна посылает приглашение Коковцеву. 13 февраля утром у них состоялась полуторачасовая беседа.

«На вопрос императрицы, — пишет по этому поводу Коковцев, — я доложил ей с полной откровенностью все, что знал, не скрыл ничего и не смягчил никаких крайностей создавшегося положения, вынесшего на улицу интимную жизнь царской семьи и сделавшего самые деликатные стороны этой жизни предметом пересудов всех слоев населения и самой беспощадной клеветы. Императрица горько плакала, обещала говорить с государем, но прибавила: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренно верит в святость какого‑то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».

Ее слова оказались пророческими.

Обстановка накалилась до такой степени, что, видимо, и сам Распутин начинал понимать, что единственный выход из этого скандала, — это уехать ему. И он посылает записку Коковцеву: «Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями; ибо мне теперь много говорят — назначьте когда. Адрес: Кирочная, 12, у Сазонова». (Грамматика автора в данном случае опущена. — В. Р.)

После долгих и трудных раздумий Коковцев принимает решение принять Распутина. Но просит присутствовать при этом своего зятя Валерия Николаевича Мамонтова, который был хорошо знаком с Распутиным и был с ним в хороших отношениях.

Прием был назначен на вечер 15 февраля.

«Когда Распутин вошел ко мне в кабинет, — пишет об этом «историческом» факте Коковцев (он видел его впервые, что бы там ни говорили и ни писали. — В. Р.) и сел на кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз.

Глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо — стального цвета, они были пристально направлены на меня, и Распу тин долго не сводил их с меня, точно думал произвести на меня какое‑то гипнотическое воздействие или просто изучал меня, видевши впервые. Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол и — все время молчал. Мне показалось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я, наконец, обратился к Распутину, сказавши ему: «Вот вы хотели меня видеть, что же именно хотели вы сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра».

Мои слова, видимо, не произвели никакого впечатления. Распутин как‑то глупо, деланно, полуидиотски осклабился, пробормотал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната» и продолжал молчать, закинувши голову кверху, все смотрел на потолок. Из этого томительного состояния вывел меня приход Мамонтова. Он поцеловался с Распутиным и стал расспрашивать его, действительно ли он собирается уехать домой. Вместо ответа Мамонтову Распутин снова уставился на меня в упор своими холодными, пронзительными глазами и проговорил скороговоркой: «Что ж уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет и чего плетут на меня!» Я сказал ему: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворе и в особенности рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений».

«Кому я что рассказываю, — все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, — зачем меня туда зовут!» — почти завизжал Распутин. Но его остановил Мамонтов своим ровным, тихим, вкрадчивым голосом: «Ну, что греха таить, Григорий Ефимович, вот ты сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, а в том, что не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и смещаешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами и писать о них кому угодно. Подумай об этом хорошенько сам и скажи по — совести, из‑за чего же льнут к тебе всякие генералы и больше чиновники, разве не из‑за того, что ты берешься хлопотать за них? А разве тебе даром станут давать подарки,

поить и кормить тебя? И что же прятаться — ведь ты сам сказал мне, что поставил Саблера в обер — прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать».

Распутин во все время, что говорил Мамонтов, сидел с закрытыми глазами, не открывая их, опустивши голову, и упорно молчал. Молчали и мы, и необычайно долго и томительно казалось это молчание. Подали чай. Распутин забрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на меня своими рысьими глазами. Мне надоела эта пытка гипнотизировать меня, и я сказал просто: «Напрасно вы так упорно глядите на меня, ваши глаза не производят на меня никакого действия, давайте лучше говорить просто и ответьте мне, разве не прав Валерий Николаевич (Мамонтов. — В. Р.), говоря вам, что он сказал?» Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих в сторону и сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я худой, что царю от меня худо».

Я собирался было перевести разговор на другую тему. Стал расспрашивать Распутина о продовольственном деле в Тобольской губернии — в тот год там был неурожай, — он оживился, отвечал мне здраво, толково и даже остроумно, но стоило только мне сказать ему: «Вот так‑то лучше говорить просто, можно обо всем договориться», как он опять съежился, стал закидывать голову или опускал ее к полу, бормотал какие‑то бессвязные слова: «ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то, да другое, про того, да про другого». Долго опять молчал, уставившись на меня, потом сорвался с места и сказал только: «Ну, вот и познакомились, прощайте» и ушел от меня».

Понимая, какая может быть интерпретация его встречи с Распутиным, Коковцев на следующее же утро был с докладом у царя. И точно, Распутин уже доложил ему, что был у Коковцева и что тот уговаривал его уехать. В конце доклада Коковцев попросил еще несколько минут и максимально точно рассказал ему о встрече с Распутиным. Государь внимательно выслушал и спросил:

— Вы не говорили ему, что вышлете его, если он сам не уедет?

— Нет. У меня сложилось впечатление, что он сам понимает, что ему надо уехать, чтобы «газеты перестали лаяться».

— Я рад. А то ведь мне доложили, будто вы с Макаровым решили его удалить, даже не докладывая мне. Было бы крайне больно, чтобы кого‑либо тревожили из‑за нас.

Помолчав, спросил:

— А какое впечатление произвел на вас этот мужичок?

«Я ответил, — пишет Коковцев, — что у меня осталось самое неприятное впечатление, и мне казалось, во все время почти часовой с ним беседы, что передо мной типичный представитель бродяжничества, с которым я встречался в начале моей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах и среди так называемых «не помнящих родства», которые скрывают свое прошлое, запятнанное целым рядом преступлений, и готовы буквально на все во имя достижения своих целей. Я сказал даже, что не хотел бы встретиться с ним наедине, настолько отталкивающа его внешность, неискренни заученные им приемы какого‑то гипнотизерства и непонятны его юродства, рядом с совершенно простым и даже вполне толковым разговором на самые обыденные темы, но которые так же быстро сменяются потом опять таким же юродством».

Совершенно определенно можно сказать, что царю не понравился такой оборот дела. А может, он сделал вид, что ему не нравится. Но что не понравилось это императрице Александре Федоровне — совершенно точно. А что не нравится ей, не может нравиться Государю. Судьба Коковцева на посту Премьера, можно сказать, была предрешена. Как и судьба министра внутренних дел Макарова. Но у того будет еще одна «заслуга» перед царем. Об этом ниже.

Начинали сбываться пророческие слова Валерия Николаевича Мамонтова — зятя Коковцева: «Эх, генерал (так всегда он обращался к тесно), не удержишься ты на своей власти при твоей чистоплотности, не такое теперь время». И: «Он, конечно, негодяй (Распутин. — В. Р.), но хуже его те, которые пресмыкаются перед ним и пользуются им для своих личных выгод. Вот ты поступаешь хорошо, что не заигрываешь с ним, но зато это тебе невыгодно. Не поклонишься ему, тебе, вероятно, несдобровать».

Сам же он (Мамонтов) не раз отклонял предложения Распутина повысить его. Почему? «Я — другое дело, я не для высоких постов, да и не стоит их занимать, все равно долго не удержишься».

А Коковцев написал об этом: «Все резко изменилось разом после посещения меня Распутиным 15–го февраля и доклада моего государю. С этого дня следует считать мое удаление неизбежным. Государь оставался еще целые два года прежним, милостивым ко мне. Императрица же изменила свое отношение, можно сказать, с первого дня после того, что я доложил государю о посещении меня Распутным. Вопрос с письмами, распространяемыми Гучковым, инцидент с передачей этих писем Макаровым государю, поручение рассмотреть дело прежнего времени о Распутине, возложенное на Родзянко, и многое другое, — все это были лишь дополнительные подробности, но главное сводилось, бесспорно, к шуму, поднятому печатью и думскими пересудами около имени Распутина, и в этом отношении визит последнего ко мне 15–го февраля и мое отрицательное отношение к посещениям «старцем» дворца сыграли решающую роль».

«Императрица была глубоко оскорблена тем шумом, который подняла Дума и печать кругом Распутина и его кажущейся близости ко двору».

«Нужно было искать способов прекратить это покушение и найти тех, кто допустил его развиваться до неслыханных размеров. Считаться с Гучковым не стоит. Он давно зачислен в разряд врагов царской власти. Макаров — слаб и, как человек, способный мыслить только с точки зрения буквы писаного закона, должен быть просто удален».

И далее Коковцев как бы конструирует рассуждения императрицы на его счет:

«Но виноват более всех, конечно, председатель Совета министров. Еще не так давно казалось, что он — человек, преданный государю, что угодничество перед Думой и общественными кругами ему не свойственно, а на самом деле он оказывается таким же, как все, — способным прислушиваться к россказням и молчаливо, в бездействии, относиться к ним. Вместо того, чтобы использовать дарованное ему государем влияние на дела и на самое Думу, он заявляет только, что не в силах положить конец оскорбительному безобразию, и ограничивается тем, что ссылается на то, что у него нет закона, на который он мог бы опереться. Вместо того, чтобы просто приказать хотя бы именем государя, и тогда его могут послушаться, — он только развивает теорию о том, что при существующих условиях нельзя получить в руки способов укрощения печати. Вместо того, чтобы прямо сказать председателю Думы Родзянко, что государь ожидает от него прекращения этого безобразия, он ничего не делает и все ждет, когда оно само собой утихнет.

Такой председатель не может более оставаться на месте; он более не царский ’ слуга, а слуга всех, кому только угодно выдумывать небылицы на царскую власть и вмешиваться в домашнюю жизнь царской семьи».

«Таков был ход мышления императрицы, — пишет далее Коковцев, — как я его понимаю, и каким он должен был быть по свойствам ее природы».

И далее следует потрясающее признание Коковцева, свидетельствующее о безусловной и абсолютной честности и порядочности этого человека: «Я слышал даже прямое обвинение меня в том, что я не умел оперировать теми способами, которые были в руках моих, как министра финансов. В этом отношении я оказался, действительно, крайне неумелым». '

Это поразительное признание на фоне циничных откровений Арона Симановича. И если к нему прибавить тот факт, что Государь «терпел» Коковцева еще целых два года после его доклада о посещении его Распутиным, то это уводит в такие глубины размышлений, что сердце заходится. Можно представить себе, какой сумасшедший натиск выдержал Николай II со стороны взбесившейся императрицы, если она не то что Председателя Совета Министров не ставила ни в грош, а собственную мать мужа, когда вопрос касался чудотворца Григория Распутина. И царь терпел и держал Коковцева еще целых два года! Отсюда следует бесспорный вывод, что Государь высоко ценил своего Премьера. И одна из причин, по которой он высоко ставил Премьера, была его честность и порядочность. Так что не зря Коковцев как бы вскользь замечает: «…у меня не осталось ни малейшей горечи к моему государю ни при его жизни, ни, тем более, после его кончины». И: «…императрица была бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление».

Теперь уместно будет задать вопрос: а почему, собственно, глава правительства должен был бороться с печатью, если в самом скандале более всего была повинна сама императрица? Подававшая повод тому своими отношениями с Распутиным. Она повела себя неподобающим образом,

неосторожно, а теперь требует, чтобы ее оградили и защитили. Не самодурство ли это? Не проще ли и разумнее было бы действительно пресечь сам источник грязных сплетен? Чего добивались такие люди, как Столыпин и Коковцев?

Насколько они оказались правы, показала сама история. Вспомним слова вдовствующей матери — императрицы Марии Федоровны, которые она сказала в беседе с Коковцевым: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость какого‑то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».

К чести Коковцева, он вместо обвинений императрицы, вместо обиды на нее на нескольких страницах, а по суги всей своей книгой, старается доказать, и не безуспешно, на мой взгляд, что императрица не виновата в том, что попала под влияние набожного, а на самом деле безбожника Распутина. Будучи сама крайне набожной и полагаясь во всем на Бога, на его чудесную силу, она верила Распутину, умевшему истово убеждать именем Бога, умевшему благотворно влиять на больного Наследника — главную и неистребимую боль ее, боль матери. Здесь Коковцев проявил истинно русский характер — умение прощать обиды.

А Распутин уехал‑таки к себе в Покровское. Ровно через неделю после встречи с Коковцевым.

По всем законам логики, царская семья должна была бы облегченно вздохнуть и выразить признательность тем, кто проявил мужество и настойчивость, чтобы оградить их августейший авторитет от сибирского варнака. Но получилось все наоборот! Чума парадоксов продолжала свирепствовать в жизни многострадальной Матушки — России.

Вместо благодарности императрица пришла в крайнее негодование. Уехал Распутин! Вынудили его уехать!..

А скандал между тем на страницах газет не утихал. С новой силой начали муссировать письма императрицы и Великих Княжон к Распутину. Всплывали все новые и новые подробности.

Вспомним, что эти письма были найдены и изъяты невероятными усилиями сыскного ведомства и лично Министра внутренних дел Макарова. Встал вопрос, что с ними делать? Для решения этого вопроса и встретились тайно Премьер — министр Коковцев и Министр внутренних дел Макаров.

Думали — гадали. Сначала хотели просто спрятать письма и постараться забыть про них. Но это было крайне опасно: их могли заподозрить в недобрых намерениях по отношению к царской чете. Потом была мысль отдать их Государю. Но это может произвести на него неприятное впечатление, и тогда они восстановят против себя императрицу — В конце концов решили, что Макаров попросит аудиенцию у Государыни и передаст ей письма из рук в руки. На том и разошлись.

Но Макаров все переиначил, решив, видимо, выслужиться перед царем. На очередном докладе Государю, пользуясь его отличным настроением, он рассказал ему всю историю добывания злополучных писем и… вручил, ему пакет с письмами.

«…Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: «Да, это не поддельное письмо», а затем открыл ящик своего стола и резким движением, совершенно неприсущим ему, швырнул туда конверт».

Вскоре Макаров получил отставку.

Отставка же Коковцева была делом времени.

Вот и не верь после этого в расхоясую цинично — шуточную поговорку, появившуюся, говорят, именно в эпоху распутинщины: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным».

Эпохи порождают крылатые фразы.

Терпящий поражение в том или ином деле, а тем более в большой государственной игре, в один прекрасный момент начинает понимать или чувствовать, что он проигрывает. Особенно, когда на карту поставлена жизнь.

Грянул момент, когда и всемогущий Распутин, несмотря на всевозрастающее могущество, почувствовал, что он проигрывает. Почувствовал это и его вездесущий личный секретарь и содержатель Арон Симанович.

Для Распутина, истинно русского человека, в общем‑то доброго и милосердного, сильного духом и телом, широкого душой, но безоглядного кутилу и гуляку, хитреца и пройдоху, каких свет не видывал, — падение было бы равносильно убийству. Для Симановича же с его прагматичес кой натурой их крушение было бы всего — навсего эпизодом в бурной деловой жизни. Проигрышем в большой игре. Не первым и не последним. И даже здесь, в назревающем тупике, из проигрыша он пытался извлечь свою выгоду, сорвать куш.

«Когда он (Распутин. — В. Р.), — пишет Симанович, — говорил о своей будущности, я ему советовал теперь же оставить Петербург и царя, до того, пока его враги окончательно не выведены из терпения».

«Ты восстановил против себя дворянство и весь народ. Скажи папе и маме, чтобы они дали тебе один миллион английских фунтов, тогда мы сможем оба оставить Россию и переселиться в Палестину».

«Я владел в Палестине небольшим участком земли и мечтал конец моей жизни провести в стране моих праотцов. Распутин также имел влечение к святбй земле. Он соглашался с моим планом переехать туда».

Но «Распутин имел сильно развитое самомнение…» Он говорил: «Люди, подобные мне, родятся только раз в столетие», «…падение его беспокоило больше, чем смерть».

О таком настроении Распутина свидетельствует не кто-нибудь, а сам Арон Симанович. Многие уже знали, кто стоит за Распутиным и какими средствами держат в узде всемогущего старца. И, естественно, гнев людей распространился и на евреев.

Ополчилось против Распутина и духовенство. В лице его бывших друзей — монаха Илиодора и епископа Гермогена. Илиодор преследовал Распутина с настойчивостью фанатика. Это по его указке бросили поленья под колеса машины, когда Распутин возвращался с очередной попойки с Виллы Роде, чтоб устроить ему катастрофу.

Но шофер вовремя отвернул, и беда его миновала. Это он подговорил к убийству Гусеву в селе Покровском. Та распорола Распутину живот. С распоротым животом, придерживая выпавшие кишки руками, Распутин прибежал домой и только этим спасся. Потом на него налетели молодые офицеры с шашками и револьверами, когда он вышел было в круг танцевать в той же Вилле Роде. И, наконец, обласканный им Симеон Пхакадзе, которого он выбрал себе в зятья, во время одной попойки попытался убить его. Но рука у него дрогнула, и вместо Распутина он выстрелил себе в грудь.

После этого случая самоуверенный Распутин и вовсе решил, что теперь уймутся заговорщики. Что сила его воздействия наведет страх на них. И потому не придал особого значения приглашению князя Феликса Юсупова, где обещал быть и сам великий князь Дмитрий Павлович.

«Будь осторожен! — пишет Симанович о том, как он его предупреждал об опасности в связи с этим приглашением. — Чтобы они там с тобой не покончили.

— Что за глупости! — ответил он. — Я уже справился с одним убийцею, и с такими мальчишками, как князь, я также справлюсь. Я поеду к ним, чтобы этим доказать перед царем мое превосходство над ними всеми!»

Распутин не был таким простаком, каким представляет нам его в некоторых местах Симанович. К тому времени он уже ясно сознавал, в какую «кашу» влип. Ему завидовали, его ненавидели. Все! С одной стороны — высший Свет, который не мог простить ему то, что он, простой мужик, стоит так близко к царю, имеет на него огромное влияние. И забрал власть над ними. С другой стороны, тоже из зависти, а частью из патриотических побуждений, — на него ополчилось духовенство; с третьей — народ его возненавидел. Люди видели в нем источник беззакония и беспорядков в стране. Поняв это, Распутин задумался как ему быть? И пришел, очевидно, к выводу, что он должен уйти. Но как? Добровольно он не может — это выше его сил. Но если он не уйдет добровольно, — его убьют. Это уже было ясно. И это было страшно. Но еще страшнее удалиться с позором. Под улюлюканье вслед. И он всерьез подумывал о смерти. Насильственной. Размышлял так: если его убьют, он превращается в гонимого страдальца, великомученика. Этот исход больше всего ему подходил. И, как показали дальнейшие события, — он был прав.

В общем, с некоторых пор в нем заговорил обреченный человек. Которому терять нечего. Подсознательно он искал смерти, готов был к смерти. Только в смерти он видел праведный выход, все остальное он сознательно отринул. Он почувствовал необоримое стремление к этому исходу и в этом как бы находил некую точку опоры и смысл дальнейших действий.

В те роковые для него дни он повел себя более чем странно. С точки зрения стороннего наблюдателя. Тогда как с внутренней логикой он был в полном согласии. Поэтому на все уговоры не принимать приглашения князя Юсупова он упрямо стремился к нему, предчувствуя раз вязку: или он в самом деле окажется непобедимым, или найдет себе достойный конец.

— «Но мы не можем допустить, чтобы ты пошел, — пишет по этому поводу Симанович, — они тебя там убьют.

— Никто не может запретить мне ехать, — настаивал он. — Я только жду «маленького» (так называл он Юсупова. — В. Р.), который за мной должен заехать, и мы поедем вместе».

«Слушай, — сказал Распутин, — я сегодня выпью двадцать бутылок мадеры, потом пойду в баню, а затем лягу спать. Когда я засну, ко мне снизойдет божественное указание. Бог научит меня что делать, и тогда уже никто мне не опасен. Ты же убирайся к черту!»

«Распутин велел принести ящик вина, — пишет далее Симанович, и начал пить. Каждые десять минут он выпивал по одной бутылке. Изрядно выпив, он отправился в баню, чтобы после возвращения, не промолвив ни слова, лечь спать. На другое утро я его нашел в том странном состоянии, которое на него находило в критические моменты его жизни. Перед ним находился большой кухонный таз с мадерой, который он выпивал в один прием. Я его спросил, чувствует ли он прибавление своей «силы»?

— Моя сила победит, — ответил он, — а не твоя.

В этот момент вошла очень возбужденная Вырубова.

— Были ли здесь сестры из Красного Креста? — спросила она.

Оказалось, что царица и одна из ее дочерей в форме сестер Красного Креста навестили перед этим Распутина. (И такое было! — В. Р.)

Они приходили просить Распутина без моего ведома не принимать никаких предложений».

«После этого приезжали также епископ Исидор, придворная дама Никитина и другие лица, и все они умоляли Распутина не выезжать».

Был даже подключен тогдашний Министр внутренних дел Протопопов.

«Я сам примусь за это дело, — сказал Протопопов. — Царица приказала мне позаботиться о том, чтобы Распутин сегодня не уходил из дому. Все меры предприняты, и Распутин сам своим честным словом обещал мне сегодня не оставлять квартиру. Нет ни малейшего повода к беспокойству».

«В это время гости Распутина стали постепенно расхо диться. Я же считал необходимым также принять некоторые меры предосторожности. Я велел Распутину раздеться и запер в шкаф на ключ его платье, сапоги, шубу и шапку. На квартире Распутина остался секретарь митрополита Питирима Осипенко, который мне обещал следить за Распутиным. Кроме того, дом был окружен агентами охранной полиции, получившими распоряжение не выпускать Распутина. (Какая забота! Не то что о Премьере Столыпине в Киеве. — В. Р.)

Но Распутин сумел всех перехитрить. Он вышел к агентам охраны, дал им деньги и уговорил их уйти, так как, по его словам, он собирался спать. Они поверили ему и пошли в какой‑то ресторан.

После этого к Распутину приезжал еще Протопопов, чтобы удостовериться в исполнении всех его распоряжений. Распутин уже находился в кровати. Он просил Протопопова распорядиться, чтобы Осипенко ушел, так как его присутствие излишне. Протопопов выполнил эту просьбу. Ушел также в то время у Распутина еще находившийся епископ Исидор.

Протопопов оставался еще некоторое время. При прощании Распутин как‑то таинственно сказал ему:

— Слушай, дорогой. Я сам господин своего слова. Я его дал, но я его могу взять обратно.

Протопов изумился этим словам, но объяснил их всегда несколько странным распутинским оборотом речи».

Распутин упрямо шел навстречу своей смерти.

Как его убивали, мы уже знаем из многочисленных описаний. И не стоило бы здесь повторяться, но версия Симановича потрясает новыми подробностями.

«Было очень трудно найти то место, где тело Распутина было сброшено в воду. Но мой сын Семен нашел около моста галошу Распутина. Мы также заметили следы крови, которые вели к одной проруби. В полверсте от этого места мы на льду нашли тело Распутина. Оно было сильно занесено снегом. По — вилимому Распутин выбрался из воды и потащился по льду, и только благодаря сильному морозу он погиб. (Подчеркнуто мной. — В. Р.). Шуба на нем была продырявлена пулями в восьми местах».

О том, что в Распутина начали стрелять, как только он вошел, я прочитал у Симановича впервые. Об этом якобы он узнал от двоюродной сестры Юсупова, стрелявшей в Распутина. Первым выстрелил один из шуринов Юсупова,

стоявший за портьерами. Он выстрелил ему в глаз. А потом в упавшего уже Распутина стреляли еще. Всего было сделано одиннадцать выстрелов. После этого его завернули в шубу и в дорожный плед и снесли в подвал. В подвале он пришел в себя, вырвался наружу и стал искать выход. Выход не нашел, пытался перелезть через стену (кирпичного забора. — В. Р.), но безуспешно. И если б не собаки, поднявшие лай, он, может быть, и убежал бы. Но собачий лай заставил убийц выйти на улицу и…

Каков был ужас, когда они увидели бегающего вдоль стены живого Распутина! Они поймали его, связали веревками и отвезли к Неве.»

Дальнейшее известно.

И у Николая II был момент, когда он почувствовал, что проигрывает по — крупному. (Кроме отречения, разумеется). Мне кажется, этим моментом было отступление русской армии из Польши. А точнее, когда Вильгельм II объявил о намерении предоставить Польше полный суверенитет.

Царь позвонил Распутину в два часа ночи и сказал, что он в упадке от такого поворота дел и готов повеситься.

Его можно было понять: внутри страны он проиграл на всех «фронтах» — революция наступает, Дума забирает власть, Старый двор, по сути дела, объединился в своих усилиях с социалистами — революционерами против него, между ним и народом встал Распутин. Да и благоверная мстит ему на каждом шагу за Соловушку. Образовали там какой‑то «Совет Министров» из дам и ставят ему палки в колеса. То ли по расчету, то ли по глупости своей. В общем, куда ни кинь, все клин. Все против него. И даже недавняя победа над Старым двором в связи с отстранением Николая Николаевича от командования армией теперь обернулась против него — под его личным командованием позорнейшее поражение! Польша выскользнула из рук. Надежды, которые он возлагал на войну, на победу в войне, чтобы поправить пошатнувшийся авторитет трона, рухнули с грохотом.

Очевидцы почти в один голос утверждают, что Николай был обаятельным человеком. Но уж больно заурядным. Не внушал ни страха, ни почтения. Ни своим видом, ни правлением. Симанович пишет по этому поводу: «Он был прост и легко доступен, а в его присутствии совершенно забывался царь».

Эта фраза обращает на себя особое внимание. Туг Симанович предельно объективен. Действительно, царь вроде как и не был царем. Это чувствуется даже по некоторым фотографиям. Стоит мужик в военной форме, невысокого чина, в широких шароварах, подпоясанный широ-. ким ремнем, в гимнастерке — косоворотке из грубого сукна. Усат, бородат, с окурком, зажатым между пальцами. Если б не знать, что это Николай II, то можно подумать, что это плохонький казачишко смотрит в объектив. Ни тебе величия, ни тебе стати. Наоборот — натуральная простота, даже вроде неказистость.

Или вот он расчищает аллею от снега в Царскосельском парке. Обыкновенный мужичок. Похожий на вояку, который на побывке дома в свое удовольствие занимается во дворе.

Именно простота и доступность царя были притчей во языцех у царедворцев. Одних это умиляло, других возмущало. Третьи видели в нем блаженненького и жалели от души. Но все были едины в одном — царь не должен быть таким. Царь — это Царь. Он должен царить над всеми. Тогда его будут уважать и любить. Он должен внушать страх — тогда его будут бояться. Бояться и опять же уважать. Так было всегда на Руси. Во все века. Народ привык к этому. Народ ждет строгости от Царя, а он пугается с каким‑то Гришкой Распутиным и почти не вылазит из‑под каблука Мамы. А уж за это его ненавидела собственная мать, до последнего мечтавшая о свержении Николая и возведении на престол любимца Георгия — младшего сына брата Николая.

Ко всем этим бедам прибавлялась еще одна, самая изнурительная — болезнь Наследника. Это обстоятельство держало его постоянно в страхе. Против него ополчились не только люди, но сама судьба. И так как надежд на медицину не было никаких, то он охотно пользовался, и даже искал различного рода целителей, чудотворцев, уповая на их помощь в поддержании здоровья Цесаревича. Ко всему прочему он был подвержен, и в немалой степени, алкоголизму. Если верить Симановичу, то Распутин даже «лечил» царя от алкогольной зависимости, как теперь говорят; влияя на него своими средствами, приостанавливал на время тягу к спиртному. И когда Распутин устанавливал слишком большие сроки, царь якобы просил его сократить эти сроки. Положим, это неправда, анекдот, наговор Симановича. Но факт остается фактом — царь имел слабость к спиртному.

И в семейных делах не все ладилось. «Гессенская муха», собираясь замуж за русского царя, не испытывала к нему особых чувств. Не испытывала она их и потом. А после того, как он расправился с ее любовником Орловым (Соловушкой), она втайне возненавидела супруга. И мстила ему при каждом удобном случае.

Обладая властным характером, да к тому же склонная к мистике, имея влияние на царя, она могла много делать такого, что шло вразрез указаниям царя. Совершенно не понимая еврейского вопроса, она всякий раз вставала в их защиту и даже обращалась к ним за услугами, не подозревая, что ее просто подкупают, что этим она вредит не только мужу, но и государству. Она всячески поддерживала Распутина, внося тем самым раздор в царскую семью. Она постоянно враждовала с матерью — императрицей и великими князьями, не понимая, что играет на руку социалистам и врагам престола.

Правда, на нее находили минуты, когда она сознавала всю подлость и глупость своих поступков. Но минуты прозрения сменялись новыми вспышками недовольства супругом и тайным противодействием ему. И только когда царь отрекся от престола, она поняла всю трагедию своей игры против мужа. А поняв, она спокойно разделила с ним ужасную участь.

В таких обстоятельствах царю немудрено было прослыть непостоянным и непредсказуемым в своих решениях. Напирают слева, напирают справа, атакуют родственники, властно вмешивается жена — где уж тут быть твердым и постоянным в своих решениях? Однако Николай II обладал довольно твердым и решительным характером. Об этом свидетельствуют многие.

Когда он убеждался, что это должно быть так, а не иначе, то уже никто не мог отворотить его от принятого решения. Так было с подавлением заговора по разделению России, с подписанием манифеста от 17 октября 1905 года. В частном противодействии Распутину, а с ним целой своре распутинских приспешников, в том числе и собственной супруге. В глубине души Николай не чтил Распугана и терпел его исключительно ради Наследника и супруги. Доказательство тому — он не стал преследовать и наказывать строго убийц Распутина.

Твердым был царь и в отношении еврейского вопроса. И не потому что был антисемитом, как уверяет нас в этом Арон Симанович, а потому что был глубоко убежден, что это будет пагубно для русского народа. Он понимал, что русский народ слишком прост и доверчив против хитрых и жадных евреев, а потому не хотел уравнивать их в правах. Дай евреям права, они обдерут русского мужика до. костей.

Вот как ответил он Симановичу и всем, кто был в этот момент поблизости, когда к нему вплотную подступ глись с еврейским вопросом:

— Скажи своим братьям, что я им ничего не разрешу.

«Я потерял самообладание, — пишет Симанович по этому случаю, — и со слезами на глазах умолял царя:

— Ваше Величество, ради Бога, освободите меня от этого ответа. Свыше моих сил передать моим братьям такой ответ.

Ласково смотрел царь на меня и сказал спокойным, даже симпатичным тоном:

— Ты меня не понял. Ты должен передать евреям, что они, как и все инородцы, в моем государстве равны с другими моими подданными. Но у нас имеется девяносто миллионов крестьян и сто миллионов инородцев. Мои крестьяне безграмотны и мало развиты. Евреи высоко развиты. Скажи евреям: когда крестьяне будут на гой же ступени развития, как евреи, то они получат все то, что к тому времени 6улут иметь крестьяне». (Подчеркнуто мной. —

В. Р.)

Теперь мы знаем — этими словами царь подписал себе смертный приговор. Себе и всей своей семье. Его расстреляли вместе с императрицей, которая по свидетельству того же Симановича, много ходатайствовала за евреев.

И, как теперь выясняется, задумали и осуществили это убийство евреи во главе с Янкелем Свердловым.

Да что там царь, его семья и весь царский род, который они вырубили под корень?! — они приговорили к уничтожению целый народ — казаков. И очередь за всем рус — ским народом, который никак не хочет уступать им Россию. Это надо понимать и тем русским, которые подпевают им или отмалчиваются, имея за это временную выгоду от них. И они будут вырублены под корень, как только настанет для этого благоприятный момент.

После убийства царской семьи была устроена настоящая охота за всеми, у кого в жилах текла хоть капля крови династии Романовых. Цель этой охоты — с корнем вырвать и уничтожить российское самодержавие. И мы — олухи царя небесного! — семьдесят с лишним лет аплодировали этой дикой охоте на собственную честь. Наивно полагая, что творим во имя свободы, равенства и братства. Тогда как эти слова были всего — навсего ширмой. Приманкой с ядом. Вот как об этих святых словах сказано в Протоколах сионских мудрецов: «Во всех концах мира слова

— «свобода», «равенство», «братство» — становили в наши ряды через наших слепых агентов легионы, которые с восторгом несли наши знамена. Между тем эти слова были червяками, которые подтачивали благосостояние гоев, уничтожая всюду мир, спокойствие, солидарность, разрушая основы их государств». (Подчеркнуто мной. — В. Р.).

«Мы убедили, что прогресс приведет всех гоев к царству разума. Наш деспотизм и будет таковым, ибо он сумеет разумными строгостями замирить все волнения, вытравить либерализм из всех учреждений.

Когда народ увидел, что ему во имя свободы делают всякие уступки и послабления, он вообразил себе, что он владыка, и ринулся во власть, но, конечно, как всякий слепец, наткнулся на массу препятствий; бросился искать руководителя, не догадался вернуться к прежнему, и сложил полномочия у наших ног. Вспомните французскую революцию, которой мы дали имя «великой»: тайны ее подготовления нам хорошо известны, ибо она вся — дело рук наших.

С тех пор мы водим народы от одного разочарования к другому для того, чтобы он и от нас отказался в пользу того Наря — деспота Сионской крови, которого мы готовим для мира». (Подчеркнуто мной. — В. Р.).

В заключение этого дьявольского предначертания так и напрашивается известная в народе мудрость — народ, который не хочет кормить свою армию, обречен кормить чужую; к слову будет сказано: народ, который отказался от своего царя, обречен иметь чужого. К этому нас тащат нахально чужеродные выкормыши. Они даже не скрывают своих этих намерений. О чем будет сказано подробно в специальной главе.

Распутин предчувствовал свою скорую смерть. А потому вызвал к себе своего особо доверенного адвоката Аронсона и продиктовал ему свое знаменитое прощальное письмо. Перед этим он настраивал себя соответствующим образом, как перед всяким важным решением: возбужденно ходил взад — вперед, выкрикивал загадочные изречения, был необычайно милостив и доступен, много пил и угрожал воображаемому собеседнику: «Моя сила переборет твою. Так было, так будет!..»

Что бы там ни говорили про этого старца из глухой Сибири, наделенного недюжинным крестьянским умом, дикого и необузданного сластолюбца и пьяницу, однако что‑то в нем было. А уж в силе воли и в каком‑то пронзительном ясновидении, данном от природы, — ему не откажешь. Каким‑то сверхчеловеческим чутьем он угадывал судьбы людей, судьбы страны, народа да и свою собственную судьбу. Что‑то дано было ему от Бога. И паломнические «университеты», видно, дали немало. В своем письме, духовном завещании, он ни много ни мало, а предсказал свою судьбу, судьбу царской семьи. Да и всей России на многие годы вперед. Судите сами:

«Дух Григория Ефимовича Распутина Новых из села Покровское.

Я пишу и оставляю это письмо в Петербурге. Я предчувствую, что еще до первого января я уйду из жизни. Я хочу Русскому Народу, папе, русской маме, детям и русской земле наказать, что им предпринять. Если меня убьют нанятые убийцы, русские крестьяне, мои братья, то тебе, русский царь, некого опасаться. Оставайся на твоем троне и царствуй. И ты, русский царь, не беспокойся о своих детях. Они еще сотни лет будут править Россией. Если же меня убьют бояре и дворяне, и они прольют мою кровь, то их руки останутся замаранными моей кровью, и двадцать пять лет они не смогут отмыть свои руки. Они оставят Россию. Братья возстанут против братьев и будут убивать друг друга, и в течение двадцати пяти лет не будет в стране дворянства.

Русской земли царь, когда ты услышишь звон колоколов, сообщающий тебе о смерти Григория, то знай: если убийство совершили твои родственники, то ни один из твоей семьи, т. е. детей и родных, не проживет дольше двух лет. Их убьет русский народ. Я ухожу и чувствую в себе Божеское указание сказать русскому царю, как он должен жить после моего исчезновения. Ты должен подумать, все учесть и осторожно действовать. Ты должен заботиться о твоем спасении и сказать твоим родным, что я им заплатил моей жизнью. Меня убьют. Я уже не в живых. Молись, молись. Будь сильным. Заботься о твоем избранном роде.

Григорий».

Как тут не подивиться?!

Все, что предсказал Распутин в этом своем духовном завещании, сбылось почти один к одному. Разве что предсказанные двадцать пять лет отсутствия дворянства в России растянулись на более долгие сроки. И царя убили не русские люди, а инородцы. И, пока, не воцарился на российский престол отпрыск Романовых. А все остальное, как в народе говорится, — словно в воду смотрел: и убили его действительно еще до первого января — в середине декабря; и дворяне, замаравшие руки его кровью, оставили Россию, и братья «возстали» против братьев и убивали друг друга. И никто из царской семьи действительно не прожил и двух лет после его смерти. Все как в духовном завещании. Откуда такре ясновидение? Он предвидел все лучше других — знатных, образованных, гениальных. Значит, в нем что‑то было. Значит, его явление на Руси не случайно и действовал он в чем‑то не от себя, а согласно указующему персту свыше.

В эти сумасшедшие для российского самодержавия и российского народа годы министром внутренних дел был Протопопов. Последний министр внутренних дел в царском правительстве. На этот ключевой пост Протопопов был выдвинут Распутиным и К°. Особую роль в этом приписывает себе Симанович. Роль его была, бесспорно, значительной, но не решающей. Решающую роль здесь сыграла императрица. К этому времени Дума и социал — революционеры настолько активизировали свои противодействия царю, что у того опустились руки. Он почти потерял интерес к государственным делам. Давление на него со всех сторон было колоссальным. Замордованный криками и претензи ями окружения и представительных властей, он, казалось, вообще отошел от дел. Уклонялся от решения вопросов. В том числе и еврейского. Хотя Симановичу при могучей поддержке Распутина удалось в значительной степени продвинуть его вперед, Симанович и еврейская община почувствовали холодок со стороны царя к решению их вопроса. Тогда они решают действовать окольными путями, не через царя, а через подставных лиц у власти. К этому времени они имели в своем активе неофициальное мнение царя, который был «не прочь» облегчить положение евреев в стране. Лишь мнение! И то выпытанное Распутиным у царя разными хитрыми путями. Но для евреев и этого было достаточно, чтоб развернуть активную кампанию. Идея предельно проста — раз царь имеет такое мнение, то надо окружить его людьми, которые бы постоянно возбуждали в нем это «мнение». Стали искать такого человека. И нашли его в лице Протопопова, который жаждал министерского поста.

Собрали тайное совещание на квартире у того же Гинцбурга — мастера устраивать шикарные приемы. После обильного принятия вовнутрь и отменной закуски вышли в необъятный кабинет преуспевающего дельца. Легкий хмель в голове, ароматные сигары, удобные с теплыми спинками кресла и ненавязчивая деловая беседа. Из этой беседы нетрудно было уловить главный вопрос к нему, Протопопову: не согласится ли он, при возможности, конечно, помочь в еврейском вопросе, если займет пост министра внутренних дел? Протопопову ничего не стоило пообещать это. Тем более, он знал уже, что царь «не прочь» дать евреям некоторые облегчения. И сделка состоялась.

Вот тут‑то Симановичу выпала значительная роль в осуществлении замысла. Он свел Протопопова с Распутиным, предварительно убедив того, что Протопопов человек преданный и надежный. Встреча их состоялась у княжны Тархановой. Все было в духе самого доверительного и благожелательного общения. С богато накрытым столом, обильной выпивкой, лестными речами и лобызаниями со старцем. Протопопов приглянулся Распутину, и он согласился рекомендовать его царю. Теперь при каждом удобном случае он вворачивал лестное словцо о нем, подготавливал почву для будущего назначения. Делал он это, как всегда, ловко и нахраписто — было мне божье указание. Постепенно Николай проникся интересом и милостью к этому человеку. Как только стало ясно, что Протопопов на хорошей заметке у царя, Симанович устроил вторую встречу с Протопоповым уже более широкого круга представителей еврейства. На этот раз перед своим протеже они поставили дополнительный вопрос — кроме послабления евреям он должен будет добиваться заключения сепаратного мира с Германией. И тут каждому ясно стало, что подключается в действие невидимая рука императрицы: она да Григорий Распутин — яростные поборники замирения с Германией. Протопопову нетрудно было увязать все это в единый узелок. Поэтому он с легким сердцем согласился и на это условие. И дело завертелось вовсю.

Выбрав наиболее подходящий момент, Распутин и Симанович повезли Протопопова «на смотрины» в Царское Село к самой Анне Вырубовой. Первая наперсница и фрейлина императрицы должна была сначала сама хорошенько присмотреться к протеже. И она подвергла его своему особому испытанию. Не столь умному, сколь хитрому:

«— Я слышала, вы большой сторонник мира с Германией?

— Истинно так, матушка.

— А что ж патриотизм ваш?

— Настоящий патриотизм не в войне, матушка, но в мире.

— Государыня будет довольна вашим ответом.

— Служу царю и отечеству…»

Вырубова представила Протопопова царице прямо в лазарете, где царица была одновременно и попечительницей, и сестрой милосердия. Обстановка более чем пикантная…

Слегка шокированный будничным занятием царицы Протопопов, сумел, однако, понравиться ей и вскоре был назначен министром внутренних дел. Правда, для этого надо было вытащить нового выдвиженца из «долговой ямы». Симанович свидетельствует, что ему пришлось выкупить векселя Протопопова на целых сто пятьдесят тысяч рублей. Несостоятельный человек, тем более должник, в те времена не мог быть назначен на столь высокий пост. Но не следует думать, что это было благородным жестом со стороны прохвоста Симановича. Он ухитрился взять с Протопопова обязательство вернуть ему эту сумму. Да еще с процентами! Как только тот «окопается» в высоком ведомстве и получит ключ от секретных фондов министер ства. Протопопов был, однако, себе на уме, и у него была своя очередность погашения долгов: сначала он отблагодарил за свое назначение Анну Вырубову, пожертвовав сто тысяч рублей на содержание лазарета. Обиженный таким финансовым ходом Протопопова Симанович тут же не преминул уличить Вырубову во мздоимстве. Он пишет: «Очень часто такие суммы жертвовались лицами, которые пользовались поддержкой Вырубовой. Так, например, ей пожертвовали: г — жа Рубинштейн — 50000 рублей, г — жа Бейненсон —25000 рублей. Банкир Манус — 200000 рублей, Нахимов — 30000 и другие. От меня Вырубова получала неоднократно ценные бриллианты и дорогие серебряные вазы».

Как бы там ни было, — назначение Протопопова состоялось. И первое, что предпринял тот на высоком посту, это стал чинить проволочки с открытием Думы. Знал, что оттуда полетят в него стрелы. Таким отношением к Думе он усилил к себе симпатии со стороны царя, царицы и Распутина, которые стремились всячески принизить Думу. Впавший в апатию царь несколько оживился, увидев сторонника в лице Протопопова, и стал во многом на него полагаться.

Когда же убили Распутина, Протопопов оказался единственным практически человеком, на кого мог опереться Император. В это время противостояние Думы и правительства достигло наивысшей степени. Надо было примирить правительство с Думой или отправлять его в отставку. И тогда Вырубовой пришла в голову «счастливая» мысль — помирить председателя Думы Родзянко и Протопопова, а через них и Думу с правительством. Мысль первой фрейлины пришлась царице по душе. Она убедила мужа сделать так. И вот в один из докладов Родзянко царь неожиданно вызвал к себе в кабинет Протопопова. И между ними состоялся разговор, оставивший стороны непримиримыми навсегда.

Дело в том, что еще совсем недавно Родзянко и Протопопов состояли в одной партии октябристов, оба входили в состав Думы 3–го и 4–го созывов. Одно время Протопопов был даже товарищем председателя и вот тебе — сатрап царя! Особо доверенное лицо.

Вызов Протопопова в кабинет царя, когда там находился Родзянко, был неожиданностью для того и другого. Именно на неожиданности ситуации и хотел сыграть царь. А потому, улыбнувшись по своему обыкновению загадочно, он встал из‑за стола, закурил и подошел к окну. Так он делал всегда, если ему надо было оттянуть время в сложном разговоре. К тому же, пусть ретивые подумают, погадают, зачем это Император свел их здесь, в своем кабинете.

— Нуте — с, Михаил Владимирович, — повернувшись к приглашенным, сидящими друг против друга в глубоких креслах, обратился Николай к Родзянко. — Как вы думаё-, те, зачем я пригласил Александра Дмитриевича?

Родзянко недоуменно пожал плечами, хотя уже догадывался о замысле царя.

Николай перевел взгляд на Протопопова.

— А вы, Александр Дмитриевич?.. Я знаю, что оба вы примерно догадываетесь. А потому без лишних слов предлагаю — протяните друг другу руку. И сразу все станет на свои места…

Протопопов сделал движение, похожее на желание подать руку Родзянко. Но тот сердито нахохлился.

— Ну как же так? — с укоризной обратился к Родзянко Император. — В это трудное для России время, когда раздоры и неповиновение грозят отечеству катастрофой, вы затеяли между собой нелюбезные отношения… — И вдруг глаза у Николая сделались холодными. — И все вы, любезный Михаил Владимирович. Что вы на министра затеяли критики с трибуны Думы? Популярности перед народом захотели? Так вы предостаточно популярны.

Родзянко выпрямился в кресле, демонстрируя свое несогласие со словами Императора.

И тот не сдержался, сказал еще более жестко:

— Или вас зависть одолела — почему не вы министр, почему он министр?

Родзянко вскочил с кресла.

Царь холодно отвернулся к окну. Долго молчал, покуривая. Потом, повернувшись, очевидно, взяв себя в руки, сел за стол, спокойно, но каменно — тяжело и непримиримо молвил:

— Любезный мой Михаил Владимирович, если вы намерены оставаться моим другом, то протяните руку примирения Александру Дмитриевичу. Если же нет, то…

Родзянко стоял неподвижно. Только синие желваки играли на скулах. Николай вскочил с места, что было с ним крайне редко. Вышел из‑за стола и не оборачиваясь,

сказав Протопопову: «Идемте, Александр Дмитриевич!», вышел из кабинета, даже не попрощавшись со строптивым председателем Государственной Думы.

После этого приема между царем и Думой началась открытая конфронтация.

Протопопов, оскорбленный поведением Родзянко, поощренный высочайшим доверием, вызвал Родзянко на дуэль. Тот вызов принял.

Царь демонстративно уехал в Ставку перед самым открытием Думы нового созыва. И уже там он получил сообщение от царицы о том, что Протопопов и Родзянко намерены стреляться на дуэли.

Ко всем скандалам и неурядицам не хватало еще этого. Царь телеграфом вызвал к себе в Ставку Родзянко и приказал ему немедленно отклонить вызов Протопопова. На этот раз Родзянко уступил. Он написал письмо Протопопову, что вносит поправку в свой прием вызова, он согласен стреляться, если тот получит письменное разрешение царя на дуэль.

Между тем в правительственных кругах, в Думе, в высшем Свете при дворе распространялись слухи один невероятнее другого. И каждый сочинял в меру своих амбиций. Одни уверяли, что царь вызвал в Ставку Родзянко для того, чтобы поручить ему реорганизацию правительства, другие уверяли, что он вызвал его для назначения на пост министра. Но те и другие ошибались. Царю сейчас было не до этого. Более всего ему нужен был покой и согласие в обществе. Высший свет и правящие крути буквально раздирали злоба и сплетни. А сам он задыхался в этой нездоровой атмосфере. Но скрытые силы исподволь раскручивали маховик несогласия. И вместо покоя и стабильности при дворе и в правительстве закручивался новый смерч раздоров. И царь не в силах был противостоять ему, невольно увлеченный злыми вихрями, подписывая все новые и новые неожиданные назначения и смещения с постов. Удивляя мир небывалым взлетом одних и сокрушительным падением других. Были моменты, когда казалось, что Дума берет верх над правительством. Неожиданно получил отставку Председатель Совета Министров, престарелый Штюрмер. И вместо него назначен Трепов. Родзянко ликовал — правительство возглавил его человек. Среди сторонников Протопопова и К° воцарились паника и уныние. Но Трепов с первых же дней своего председатель ствования повел себя слишком круто и перегнул: на первом же приеме у царя он поставил ему свои условия, что министры должны назначаться не царем, а им, Председателем Совета Министров. Перегруженный военными делами царь, поколебавшись немного, согласился с таким условием, понимая, однако, что это вызовет неудовольствие и, может, даже истерику императрицы. Но все же пошел на уступку, думая хоть этим унять несговорчивого и колючего Родзянко.

— Надеюсь, Александр Федорович (Трепов. — В. Р.), вы представляете себе, какую ответственность берете на себя этим своим условием?

Трепов понимал и представлял себе, какая ответственность ложится на него, если он целиком возьмет на себя работу правительства. Но он даже представления не имел, что именно имеет в виду царь, говоря ему об особой ответственности. Что Трепов сразу восстанавливает против себя императрицу, привыкшую уже хозяйничать в правительстве, как у себя дома или в лазарете. И в этом был его роковой просчет.

Тем временем, упоенный властью и особыми полномочиями царя по назначению министров, Трепов тотчас же, по возвращении от Его Величества, вызвал к себе Протопопова — министра внутренних дел, Добровольского — министра юстиции, генералов Беляева и Раева, занимавших ключевые посты в этих ведомствах, и предложил им немедленно подать в отставку. И этим своим неосмотрительным шагом моментально включил в игру императрицу и всю ее тайную рать, начиная от Вырубовой, Протопопова и кончая Распутиным и Симановичем. Императрица накатала очередное гневное письмо в Ставку своему супругу о диком самоуправстве Трепова. Протопопов, разругавшись насмерть с Треповым, заявил ему, что он был назначен на пост министра самим царем и уйдет только по повелению Государя. Симанович'побежал к своим еврейским единомышленникам держать совет, как быть. На этот раз почва под их ногами сильно заколебалась.

Думали они, думали и придумали простой, но гениальный ход: надо воскресить влияние Распутина.

Когда они сказали об этом Протопопову, у того глаза на лоб полезли: как можно воскресить влияние умершего? Ему, русскому человеку, и в голову не могло прийти такое. Однако то, что нам, русским, порой кажется абсурдом,

еврейскому мышлению, наоборот, видится вполне преемлемым. Мы порой недооцениваем того, что лежит на поверхности возможностей, буквально валяется под ногами. А еврей из дерьма сделает золото. В этом мы проигрывали всегда, проигрываем теперь и будем проигрывать, покамест не научимся находить выход из, казалось бы, безвыходного положения. На таких вот примерах надо бы учиться, вместо того, чтобы брюзжать на тему о безнравственности того или иного шага. Не забывать, а точнее, вовремя вспоминать хорошую русскую пословицу — клин клином вышибают. На хитрость отвечать хитростью, на вероломство вероломством.

Пораженный Протопопов недоумевал недолго. Стоило только Симановичу заикнуться о том, что в день смерти Распугана он предусмотрительно выгреб из его квартиры все бумажки, письма и записки. И надежно припрятал. При случае даже царю доложил об этом, за что был хвален не единожды и крепко. В своих записках Распутин имел обыкновение «тасовать», если можно так выразиться, кабинет министров, которым он занимался в последние годы жизни. В этих записках, даже помечались им достоинства и недостатки тех или иных кандидатов в министры.

Понимая состояние царя, лишившегося такого советника, как Распутин, Симанович предложил покопаться в записках Распутина, авось там найдется какая‑нибудь необходимая им рекомендация. Почерк Распутина царь хорошо знал и поэтому стоит только ему представить такую записку старца, и вопрос будет решен. К тому же после смерти Распутина Симанович стал у царя на особом счету, поскольку был ближе всех к делам и тайнам старца. К этому добавить Вырубову, которая полностью и целиком доверяла Симановичу. Вот только задача отыскать записку с подходящими кандидатурами. Перебрали все архивы Распугана, хранившиеся у княгини Тархановой. Ничего подходящего. Поехали к митрополиту Питириму. И у него нашли фотографию князя Голицына, старого болезненного человека, но близкого друга Протопопова. На фотографии было написано рукой Распутина «старик». На его языке это означало — министр — президент. Эту фотографию с единственным словом, написанным покойным Распутиным, решено было представить царю, как посмертное волеизъявление старца.

Цинизм этой аферы предстает перед нами во всем сво ем отвратительном «блеске», когда мы читаем по этому поводу у Симановича: «Содержанки Протопопова и Голицына были подругами, и когда Протопопов был назначен министром, то они решили добиться также для князя высокого назначения, чтобы одной подруге не остаться сзади другой».

Вооружившись «документом» — фотографией, Протопопов и Симанович отправились к своей постоянной и безотказной покровительнице Анне Вырубовой. «Мы уверили эту сердечную и доверчивую даму, — пишет Симанович, — что Распугин еще при жизни наметил следующий состав кабинета министров: князь Голицын — председатель, Кульчицкий — министр образования, Покровский — министр иностранных дел, и Кригер — Войновский — министр путей сообщения». Этих уже от себя. Сверх Голицына. Наглеть, так уж наглеть до конца.

Можно верить, можно не верить Симановичу, явно не страдавшему скромностью в описании своего значения при царском дворе. Но исторический факт состоит в том, что Трепов был скоропалительно смещен, а на его место назначен престарелый, больной и безвольный князь Голицын. Трепов продержался на должности Председателя Совета Министров чуть более полутора месяцев. 10 ноября 1916 г. назначен, 27 декабря отправлен в отставку.

А назначение нового, точнее, обновленного кабинета министров происходило анекдотически просто.

Анна Вырубова, убежденная Протопоповым и Симановичем, что фотография с надписью Распутина «старик» есть не что иное, как предсмертное волеизъявление старца, удивленная немало таким составом кабинета, однако, сочла своим долгом доложить императрице. Та вдруг обрадовалась «весточке» с того света любимого старца. Сверхсрочным курьером отослала список супругу в Ставку с припиской: «Ники, сам Бог благоволит».

Царь вызвал к себе Протопопова, вяло поинтересовался:

— Вы знаете этих людей? — и показал ему список, приложенный к фотографии, на которой было начертано «старик».

Протопопов, плут и циркач, изобразил на лице удивление при виде каракулей Распутина. Но обозначенных в списке людей характеризовал положительно.

Измученный военными неудачами, придворными инт ригами и бесконечными истериками благоверной, царь наложил размашистую резолюцию: «Быть посему».

На другой день появился высочайший Указ, и изумленный больше всех князь Голицын со своими министрами побежали на благодарный поклон к Анне Вырубовой. Они-то хорошо знали, что такие дела проходят только через ее руки.

Симанович и К° были в ударе. Они ликовали по поводу очередной царской глупости. Чем хуже — тем лучше! Сработала в очередной раз их знаменитая формула. Но вдруг и на их удачливом небосклоне разразилась гроза: министр Добровольский на первом же заседании нового кабинета министров поставил вопрос о высылке Симановича в Сибирь. Он хорошо знал о его проделках и терпению его, видно, пришел конец.

И Симановича выслали. Но он не успел как следует расстроиться по этому поводу, как был возвращен из ссылки. Не доехав до нее. И этому он ничуть не удивился. Его положение при дворе и в правительственных кругах было достаточно прочным, чтобы не беспокоиться за свою судьбу.

Загрузка...