РУКОТВОРНЫЙ АД

«Что можно нам по отношению к другим, того нельзя другим по отношению к нам», — главный постулат иудейской морали.

Что было дальше после отъезда Николая и его семьи, мы хорошо знаем из истории, которую нам преподавали в течение семидесяти лет. Но теперь оказалось, что история та написана фальсификаторами, потому что написана теми же, кто делал революцию. Они постарались расписать все в выгодных для себя красках. А потому веры ей нет. Нынче больше верят потерпевшей стороне. Вернее, проигравшей. А проигравшая сторона не забыла обиды и, естественно, теперь все рисует в красках, выгодных для себя. Чувствуется, что и здесь натяжки. Что же делать бедному читателю? Кому верить? Тем более трудно исследователю.

Наверное, будет разумным снабдить читателя фактами, действительно имевшими место, а он пусть сам рассудит.

Из истории нам хорошо известно, каким «жестоким» и «бесчеловечным» был Царь Николай II, прозванный за свою «жестокость» «Николаем Кровавым». В чем я лично сильно сомневаюсь.

Мы знаем также, в какой «нищете» и «забитости» прозябал российский народ, как бесчинствовала жандармерия, какими самодурами были вельможи и помещики, как обманывала и обирала народ церковь. Все эти ужасы якобы и вызвали праведный гнев народа. Он поднялся и сверг ненавистное самодержавие, прогнал своих мучителей. Прогнал, и…

Стал мучить своих мучителей. Да так увлекся, что стал мучить и уничтожать своих товарищей по борьбе. Миллионами!

Не успели освободить тюрьмы от жертв самодержавия, как их тут же заполнили жертвами революции. А когда под нож пошли и товарищи по борьбе, то тюрем стало не хватать. Появился ГУЛАГ. Все это делалось в четком соответствии с «Протоколами собраний сионских мудрецов».

Но все это будет потом, а пока «победивший народ» творил расправу над своими «мучителями».

Одним из таких «мучителей» оказалась Анна Вырубова — первая фрейлина императрицы Александры. К тому времени ставшая инвалидом. На костылях. (В железнодорожной катастрофе ей сильно покалечило ноги).

Я не стану приводить ее рассказ полностью, хотя соблазн большой. Приведу наиболее существенные места. А кто заинтересуется подробностями, может обратиться к ее воспоминаниям, опубликованным в книге «Фрейлина Ее Величества». По прочтении он поймет, почему я избегаю полного воспроизведения ее воспоминаний в части ее мытарств по казематам новой власти. Они, как всякие воспоминания, изобилуют «слезами» и особенно чувствами к царской чете. Да и грешат кое — где сгущением красок, многословием, предположительностью. Я приведу только те места, которые иллюстрируют, с одной стороны, бессмысленную жестокость победителей, с другой — удивительную чуткость и доброту простых людей, нутром понимавших всю неправедность и несправедливость происходящего. Они в конце концов оказались правы.

Последнее время Вырубова по желанию императрицы жила с ними неотлучно в Царском Селе.

«Стоял сумрачный, холодный день, — пишет она, — завывал ветер. Я написала утром Государыне записку, прося ее, не дожидаясь наступления дня, зайти ко мне утром. Она ответила мне, чтобы я к двум часам пришла в детскую, а сейчас у них доктора. Около часу вдруг поднялась суматоха в коридоре, слышны были быстрые'шаги. Я вся похолодела и почувствовала, что это идут за мной.

Перво — наперво прибежал наш человек Евсеев с запиской от Государыни: «Керенский обходит наши комнаты, — с нами Бог». Через минуту Лили (госпожа Дэн. — В. Р.), которая меня успокаивала, сорвалась с места и убежала. Скороход доложил, что идет Керенский.

Окруженный офицерами, в комнату вошел с нахальным видом маленького роста бритый человек, крикнув, что он министр юстиции и чтобы я собиралась ехать с ним сейчас в Петроград. Увидав меня в кровати, он немного смягчился и дал распоряжение, чтобы спросить докто. ра, можно ли мне ехать; в противном случае обещал изолировать меня здесь еще на несколько дней. Граф Бенкендорф послал спросить доктора Боткина. Тот, заразившись общей паникой, ответил: «Конечно, можно…» Через минуту какие‑то военные столпились у дверей, я быстро оделась с помощью фельдшерицы и, написав записку Государыне, послала ей мой большой образ Спасителя. Мне в свою очередь передали две иконы на шнурке от Государя и Государыни с их подписями на обратной стороне. Я обратилась с слезной просьбой к коменданту Коровиченко дозволить мне проститься с Государыней…»

И далее:

«Посмотрев на лица наших палачей, я увидела, что и они в слезах. Меня почти на руках отнесли к мотору; на подъезде собралась масса дворцовой челяди и солдат, и я была тронута, когда увидела среди них несколько лиц плакавших. В моторе, к моему удивлению, я встретила Лили Дэн, которая мне шепнула, что ее тоже арестовали. (Это была видимость ареста. На самом деле она давно уже была «подсадной уткой» возле императрицы и ее первой фрейлины. — В. Р.). К нам вскочили несколько солдат с винтовками. Дверцы затворял лакей Седнев, прекрасный человек из матросов «Штандарта» (впоследствии был убит в Екатеринбурге). Я успела шепнуть ему: «Берегите Их Величества!» В окнах детских стояли Государыня и дети: их белые фигуры были едва заметны».

Так начались мытарства по казематам и тюрьмам царской фрейлины Анны Вырубовой.

Ее и Лили Дэн привезли к поезду Керенского. Часовые бережно помогли ей войти. Влетел Керенский и велел им назвать свои фамилии. «Отвечайте, когда я вам говорю!». Они назвали себя. Он повернулся к солдатам, спросил: «Ну что, вы довольны теперь?»

По приезде в Петроград их провели мимо Керенского и какого‑то господина, которые смотрели на Вырубову иронически. Разместили их в придворном ландо, где теперь обитали члены Временного правительства. Расположившись в помещении, дамы попросили присутствующих офицеров открыть окно, но им отказали.

Потом их повезли в министерство юстиции. «Там высокая крутая лестница, — было трудно подниматься на костылях». В комнату на третьем этаже внесли два дивана. Вечером вошел Керенский и спросил Лили: топили ли печь? На ужин принесли чай и вареные яйца, затопили печь. «Конвойный солдат Преображенского полка оказался добрым и участливым. Он жалел нас и, когда не было посторонних, бранил новые порядки, говоря, что ничего доброго не выйдет».

Утром на следующий день Вырубовой было плохо. Попросили доктора, но его не оказалось. Пришел офицер от Керенского и сказал, что больную отвезут в лазарет, там врач и сестра. Что же касается Лили, то ее отпустили (?). «Я отдала Лили некоторые золотые вещи; она же дала мне полотенце и пару чулок, которые я носила все время в крепости».

После того как они простились с Лили, пришли полковник Перетц и вооруженные юнкера. Они повезли Вырубову на моторе, и всю дорогу насмехались. «Вам с вашим Гришкой надо бы поставить памятник, что помогли совершиться революции!»

Она старалась не слушать их.

Перетц сказал с издевкой: «Вот всю ночь мы думали, где бы вам найти лучшее помещение, и решили, что Трубецкой бастион самое подходящее!» Когда они начали оскорблять их Величества, Вырубова не выдержала: «Если бы вы знали, с каким достоинством они переносят все, что случилось, вы бы не смели так говорить, а преклонялись бы перед ними».

В своей книге потом этот самый Перетц удивлялся этим словам Вырубовой.

Подъезжая к Таврическому Дворцу, полковник сказал, что они заедут в Думу, а потом в Петропавловскую крепость.

В Министерском павильоне все помещения и коридоры были заполнены арестованными.

Повезли в крепость. Среди сопровождавших была молоденькая курсистка. Она вызвалась сообщить родителям Вырубовой о месте ее нахождения. Та дала ей телефон.

Подъехали к Трубецкому бастиону. «Нас окружили солдаты». Казак Берге помог ей идти. Толкнули в темную камеру и заперли. Железная кровать, каменный пол в лужах воды, по стенам течет. Мрак, холод. Крошечное окно у потолка, сыро, затхло. В углу клозет и раковина. Железный столик и кровать приделаны к стене. На кровати тоненький волосяной матрац и две грязные подушки.

Открылась дверь, и вошел мужчина с черной бородой и грязными руками, с ним толпа солдат. «Солдаты сорвали тюфячок с кровати, убрали вторую подушку и потом начали срывать с меня образки, золотые кольца». Впоследствии мужчина назвался: «Кузьмин, бывший каторжник, пробывший 15 лет в Сибири». Когда солдаты срывали золотую цепочку от креста, они глубоко поранили мне шею», «…один солдат ударил меня кулаком и, плюнув мне в лицо, они ушли, захлопнув за собою железную дверь».

Некоторое время они оставались под дверью, смеялись и улюлюкали в адрес Вырубовой.

На следующее утро принесли кипятку и корочку черного хлеба. Пришла женщина и раздела ее донага и надела арестантскую рубашку. Раздевая, она заметила на руке браслет. Солдаты стали срывать его с руки. Было очень больно.

Еда скудная. «Два раза в день приносили полмиски бурды вроде супа, в который солдаты часто плевали, клали стекло».

На прогулки выводили всего на десять минут. В баню разрешалось раз в две недели — по пятницам и субботам. В камере было холодно. От холода просыпалась, «…грелась в единственном теплом уголке камеры, где снаружи была печь: часами простаивала я на своих костылях, прислонившись к сухой стене».

Заболела бронхитом, потом воспалением легких. Часто теряла сознание, падала с кровати на пол. «Иные солдаты, войдя, ударяли ногой, другие же жалели и волокли на кровать». Фельдшер ставил банки.

У солдат происходили вечные ссоры с караулом, злость вымещали на заключенных. С госпожой Сухомлинской, сидевшей в соседней камере, научились перестукиваться. «Кашель становился все хуже, и от банок у меня вся грудь и спина были в синяках».

Доктор Трубецкого бастиона Серебряков издевался. «Он сдирал с меня при солдатах рубашку, нагло и грубо насмехаясь, говоря: «Вот эта женщина хуже всех: она от разврата отупела». Когда я на что‑нибудь жаловалась, он бил меня по щекам…»

Вдобавок пообещал еще и наказать за то, что она болеет. И в самом деле, вскоре пришла бумага от начальства крепости, в ней говорилось, что Вырубова лишается за болезнь прогулок на десять дней.

«Вообще без содрогания и ужаса не могу вспомнить все издевательства этого человека».

Приставили двух надзирательниц. Одна из них флиртовала с солдатами, вторая оказалась душевной. «Видя, что мы буквально умираем с голоду, она покупала на свои скудные средства то немного колбасы, то кусок сыру или шоколада…» «Она рассказала мне, что Керенский приобрета ет все большую власть, но что Их Величества живы и находятся в Царском».

На Пасху в камеру ворвались неколько пьяных солдат со словами: «Христос воскрес». «Похристосовались. В руках у них были тарелки с пасхой и кусочки кулича; но меня они обнесли. «Ее надо больше мучить, как близкую к Романовым», — говорили они.

Священнику было запрещено обойти заключенных с крестом. Но «в Великую Пятницу нас всех исповедали и причащали Святых Тайн…» «Священник плакал со мной на исповеди».

Под подушкой нашла пасхальное яйцо. Это от доброй надзирательницы.

Разрешили свидания с родными. В пятницу пришла мать. Она была потрясена видом дочери. Особенно большой раной на лбу. Солдат Изотов в припадке злобы толкнул ее, она ударилась о косяк железной двери, рассекла лоб.

Заведующий бастионом Чкани то и дело поглядывал на часы. На свидание было отпущено 10 минуг. Отец заболел от горя. Деньги, которые посылали родители, доходили не все. Чкани, Новацкий и другие крали их и проигрывали в карты. Они вымогали деньги у родителей под угрозой убить их дочь или изнасиловать.

Страшнее всего было ночью. Трижды врывались пьяные солдаты, грозя изнасиловать. Первый раз заслонилась иконой Богоматери и умолила пощадить ее. Второй раз подняла крик. Прибежали солдаты из других коридоров. В третий раз пришел сам караульный начальник. «Я со слезами упросила его, он плюнул на меня и ушел». Жаловаться было опасно — солдаты могли отомстить. Узнала добрая надзирательница, вступилась.

Пришла весна. В камере стало суше и теплее.

Публикации в газетах относительно царской семьи и их приближенных становились все жестче. Раздавались голоса с требованием расправы над ними. Добрая надзирательница тихонько шепнула, что среди стрелков охраны возмущение. Грозятся расправой. «Мною овладел ужас и я стала придумывать, как бы им не попасть в руки; вспомнила, что можно сразу умереть, воткнув тонкую иглу в мозжечок».

В камере становилось все жарче. Потом стало и вовсе невыносимо душно. Начались допросы. Допрашивали 15 раз. Изменилось отношение солдат в лучшую сторону. Те — перь они не только не грубили, но и жалели, приносили тайком еду. А некоторые плакали, жалея. Стали приносить книги. Один солдат вызвался даже доставить письмо родителям. Началась тайная переписка. Лили Дэн прислала записку, в которой сообщала, что Их Величества живы. В конверте был наклеен цветок и записка от Государыни «Храни Господь». Вернули вещи из канцелярии бастиона. Поваренок бастиона стал подкладывать мясо в суп. Стали носить чистое белье. «Солдаты рассказывали, что вообще при царе легче было сидеть в крепости: передавали пищу, заключенные все могли себе купить и гуляли два часа».

Среди солдат стали появляться те, которых Вырубова лечила в своем госпитале. Они помнили добро. «Как‑то пришел начальник караула с известием, что привез' мне поклон из Выборга «от вашего раненого Сашки, которому фугасом оторвало обе руки и изуродовало лицо. Он с двумя товарищами чуть не разнес редакцию газеты, требуя поместить письмо, что они возмущены вашим арестом. Если бы вы знали, как Сашка плачет!» «Караульный начальник пожал мне руку. Другие солдаты одобрительно слушали и в этот день никто не оскорблял меня». Один солдат, который раньше оскорблял, пришел извиняться. И передал поклон от брата, который лечился в лазарете Вырубовой.

«Все эти солдаты, которые окружали меня, были как большие дети, которых научили плохим шалостям. Душа же русского солдата чудная».

Назначили другого врача, Манухина. Следственная комиссия сменила жесткого Серебрякова. «Серебряков сопровождал доктора Манухина при его первом обходе и стоял с лиловым, злым лицом, волнуясь, пока Манухин осматривал мою спину и грудь, покрытую синяками от банок и падений. Мне показалось странным, что он спросил о здоровье, не оскорбив меня ничем, и уходя добавил, что будет ежедневно посещать нас».

Впоследствии некоторые солдаты были недовольны его мягким обращением с заключенными и даже хотели поднять его на штыки. Но Манухин был тверд и настоял на своем.

Допросы продолжались. Жаловалась Манухину, но он велел терпеть. «Раз он пришел ко мне один, закрыл дверь, сказав, что Комиссия поручила ему переговорить со мной с глазу на глаз. Чрезвычайная Комиссия, — говорил он, — закончила мое дело и пришла к заключению, что обвине — ния лишены основания, но что мне нужно пройти через этот докторский «допрос», чтобы реабилитировать себя, и что я должна на это согласиться!..» (По протоколам Следственной Комиссии Вырубова при медицинском освидетельствовании оказалась девственницей. — Примеч. ред.) «С этой минуты доктор Манухин стал моим другом, — он понял глубокое, беспросветное горе незаслуженной клеветы, которую я несла столько лет».

Но какие‑то силы продолжали травлю, настраивали солдат и караульных против заключенной Анны Вырубовой. Доктор Манухин всячески защищал.

Однажды вбежала надзирательница, крича: «Скорее собирайтесь! За вами идут доктор и депутаты Центрального Совета!»

Вырубову перевели в арестный дом на ул. Фурштадской, 40. Там был мягче режим. Разрешали приходить родителям. Здесь она стала поправляться. «Узнала я о полном разгроме нашей армии и о шатком положении Временного правительства». «В карауле поговаривали, что будет восстание большевиков».

Ночью 3 июля в городе был большой переполох. «По нашей улице шествовали все процессии матросов и полки с Красной Горки, направляясь к Таврическому дворцу. Чувствовалось что‑то страшное и стихийное: тысячами шли они, пыльные, усталые, с озверелыми лицами, несли огромные красные плакаты с надписями: «Долой Временное правительство! Долой войну!»

«Наш караульный начальник объявил, что все на стороне большевиков».

24 июля пришло сообщение, чтобы родные приехали за получением бумаги об освобождении. «Караульный начальник сам свел меня под руку по лестнице, усадил на извозчика…» «После тюрьмы лишь немного привыкаешь к свободе; воля как бы убита, даже трудно пройти в соседнюю комнату… все как будто надо у кого‑то просить позволения».

«В Царское не смела ехать. От верного Берчика (слуга Вырубовых. — В. Р.) узнала, как обыскивали мой домик, как Временное правительство предлагало ему 10 тысяч рублей, лишь бы он наговорил гадости на меня и Государыню; но он, прослуживший 40 лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища «подземный ход во дворец» и секретные телеграфные провода в Берлин. Искали «канцелярию Вырубовой» и, ничего не найдя, ужасно досадовали».

На этом злоключения первого ареста Анны Вырубовой заканчиваются. Остается лишь заметить, что на всех 15 допросах «уточняли» ее отношения с Распутиным и вытягивали компромат на царскую чету.

«Революционные власти Временного правительства, — пишет Вырубова, — старались всеми силами обвинить Государыню в измене и т. д., но им не удалось». «После их отъезда в Сибирь маленькая горничная опять пришла ко мне. Она рассказала, как Керенский устраивал их путешествие и часами проводил время во дворце. Как — это было тяжело Их Величествам. Он приказал, чтобы в 12 часов ночи все были готовы к отъезду. Царские узники просидели в круглом зале с 12 часов до 6 часов утра, одетые в дорожные платья».

Алексею Николаевичу делалось дурно. Они покинули дворец без жалоб, с достоинством. «Даже революционные газеты не могли ни к чему придраться».

После отъезда царской семьи у Вырубовой начинаются новые злоключения. У нее все‑таки хотят выбить компромат на Николая и Александру. «24–го августа вечером, в 11 часов, явился комиссар Керенского с двумя «адъютантами», потребовав, чтобы я встала и прочла бумагу. Я накинула халат и вышла к ним. Встретила трех евреев; они объявили, что я, как контрреволюционерка, высылаюсь в 24 часа за границу». «25–го появилось сообщение во всех газетах, что меня высылают за границу…» Повезли на поезде. «Стража стояла у двери: ехал с нами тот же комиссар — еврей, который приехал ко мне ночью с бумагой от Керенского».

«В Рихимякки толпа в несколько тысяч солдат ждала нашего поезда и с дикими криками окружила наш вагон. В одну минуту они отцепили его от паровоза и ворвались, требуя, чтобы нас отдали на растерзание. «Вероятно, мы были бы все растерзаны на месте, если бы не два матроса — делегата из Гельсингфорса, приехавшие на автомобиле: они влетели в вагон, вытолкали половину солдат, а один из них — высокий, худой, с бледным — добрым лицом (Антонов) обратился с громовой речью к тысячной толпе, убеждая успокоиться и не учинять самосуда, так как это позор».

Антонов действовал по приказу Керенского. Приказано было захватить Великих Князей и генерала Гурко. «Мне казалось, что все это было подстроено, чтобы толпа разорвала нас».

В Гельсингфорсе Анну Вырубову и сестру милосердия, следовавшую с нею, поместили в лазарет. «Санитары на носилках понесли меня на пятый этаж». Ночью пришли матросы и потребовали, чтобы ее перевезли на яхту «Полярная Звезда», где находились все заключенные. «Я спустилась вниз на костылях среди возбужденной толпы матросов. Антонов шел возле меня, все время их уговаривая. На площади перед вокзалом тысяч шестнадцать народа, — и надо было среди них добраться до автомобиля. Ужас слышать безумные крики людей, требующих вашей крови…»

На бывшей царской яхте «Полярная Звезда» беспрерывно заседал «Центробалт», решая судьбу флота и заключенных, сидевших в трюме. «У дверей поставили караул с «Петропавловска», те же матросы с лезвиями на винтовках, и всю ночь разговор между ними шел о том, каким образом с нами покончить, как меня перерезать вдоль и поперек, чтобы потом выбросить через люк, и с кого начать — с женщин или со стариков».

На яхте, в ожидании казни, Вырубова провела пять суток. Потом ее перевели в тюрьму, в Свеаборгскую крепость. Разместили в одноэтажном каменном здании. «Меня и Эрику втолкнули в камеру и заперли». «Двое нар, деревянный столик, высокое окно с решеткой и непролазная грязь повсюду». «Большой опасности мы подвергались при смене караула. По ночам они напивались пьяными и галдели так, что никто из нас не мог спать». «Раз, проснувшись ночью, Эрика и я увидели у нас в камере нескольких пьяных солдат из караула, пришедших с худшими намерениями. Мы стали кричать о помощи, вбежали другие солдаты, которые спасли нас».

После этого случая Вырубова обратилась к члену «Центробалта» Павлову с просьбой оградить их от посягательств солдат. Он назначил матроса, который хорошо обходился с заключенными дамами.

Газеты в это время беспрерывно печатали сообщения о решениях полковых и судовых комитетов с приговорами, требующими смертной казни Анне Вырубовой. Стали все чаще разговаривать в карауле о том, что скоро с Выру бовой покончат. Появился некто Шейман, председатель областного комитета «со свитой матросов».

Он намеревался вывезти Вырубову в Кронштадт, но толпа не дала ему сделать это. Керенский и Чхеидзе распорядились освободить ее, но на собраниях полков и на судах решили не подчиняться их приказу. «От Временного правительства и из Центрального Совета приезжал к нам Каплан, который выражал нам сочувствие, но находил наше положение безвыходным». «Приезжал Иоффе, уверял, что принимает все меры».

Потом Вырубову вдруг объявили не арестованной, а задержанной. «Разрешили гулять по одному часу». «Когда я сидела на дворике, часто приходили рабочие и женщины, разговаривали со мной. Они приносили мне цветы, конфеты и молоко, успокаивали, говоря, что меня скоро выпустят».

«Вскоре меня посетила мама».

Родители, узнав, где находится дочь, хлопотали за нее через генерал — губернатора Стаховича.

Курчавый матрос депутат Кронштадта расспрашивал о царской семье. Уходя, сказал Вырубовой: «Ну, мы вас совсем иной представляли!»

Матросы постепенно изменили свое отношение к заключенной. Приходили в камеру слушать рассказы Чехова. Говорили: «Так вот вы какая». Уходя, пожимали ей руку, желая скорее освободиться. Но солдаты караула по — прежнему безобразничали.

«27–го сентября Шейман вернулся из Петрограда, зашел к нам и, придя в мою камеру, сказал, что Луначарский и Троцкий приказали освободить заключенных Временного правительства».

Вечером того же дня Областной Комитет постановил освободить Вырубову.

На следующий день ее вывезли на моторной лодке в Гельсингфорс.

Здесь Анна Вырубова прожила два дня почти в санаторных условиях. Возле нее услужливо вертелся все тот же Шейман. Однажды он сказал, что решением Областного Комитета ее отпускают, «так как во главе Петроградского Совета встал Троцкий, которому они нас препровождают».

Их повезли в Петроград. С вокзала отправились прямо в Смольный. Там Каменев с женой устроили обед. «Каме нев же сказал, что лично он отпускает нас на все четыре стороны».

Их отпустили, но велели на следующий день утром прибыть в Следственную Комиссию. «Все газеты были полны нами, писали скорее сочувственно. Обед же, которым нас угостили в Смольном, был описан во всевозможных вариантах. Целые статьи были посвящены мне и Каменевой: пошли легенды, которые окончились рассказами, что я заседаю в Смольном, что меня там видели «своими» глазами, что я катаюсь с Коллонтай и скрываю Троцкого и т. д.

Так кончилось мое второе заключение: сперва «германская шпионка», потом «контрреволюционерка», а через месяц — «большевичка», и вместо Распутина повторялось имя Троцкого».

К слову:

Так вот варварски «тонко» была разыграна трагикомедия с фрейлиной Ея Величества Анной Вырубовой. Конечно же, все это было разыграно с величайшим и наигнуснейшим лицемерием, с одной — единственной целью — вытащить из Вырубовой какие‑нибудь гадости о царской чете. К ней были применены самые грязные методы устрашения, травля в печати, на что большие мастера евреи всех времен и народов. Устрашение сменялось благоволением, извинениями, освобождением. Снова арестами. И злобным преследованиям.

В Следственной Комиссии сказали, что дело Вырубовой окончено. В Министерстве внутренних дел объявили, что высылка ее за границу отменяется, но она будет под надзором милиции.

«20 октября ожидали беспорядков, и я переехала к скромному добрейшему морскому врачу и его жене. В это время происходил большевистский переворот, стреляли пушки, арестовали Временное правительство, посадили министров в ту же крепость, где они нас так долго мучили. Керенский бежал».

«Кто не сидел в тюрьме, тот не поймет счастья свободы. На время я была свободна, виделась ежедневно с дорогими родителями; двое старых верных слуг жили со мной В крошечной квартире, разделяя с нами лишения и не получая жалования — лишь ограждали от врагов. Любимые друзья посещали нас и помогали нам».

Вырубова познакомилась с Горьким. «Я говорила более двух часов с этим странным человеком, который как будто стоял за большевиков и в то же время выражал отвращение и открыто осуждал их политику, террор и их тиранство. Он высказал свое глубокое разочарование в революции и в том, как себя показали русские рабочие, получившие давно желанную свободу. То, что он говорил о Государе и Государыне, наполняло мое сердце радостной надеждой. По его словам, они были жертвой революции и фанатизма этого времени, и после тщательного осмотра помещений царской семьи во Дворце они казались ему даже не аристократами, а простой буржуазной семьей безупречной жизни. Он говорил мне, что на мне лежит ответственная задача — написать правду о Их Величествах «для примирения царя с народом».

Наступили Рождественские праздники. «Я пошла к обедне в одно из подворий, — я ходила часто в эту церковь. Подошел монах, прося меня зайти в трапезную. Войдя туда, я испугалась: в трапезной собралось до двухсот простых фабричных женщин. Одна из них на полотенце поднесла мне небольшую серебряную икону Божией Матери «Нечаянной Радости». Она сказала мне, что женщины эти узнали, кто я, и просили меня принять эту икону в память всего того, что я перестрадала в крепости за Их Величества. При этом она добавила, что если меня будут продолжать преследовать, — все дома открыты для меня».

25–го умер отец Вырубовой, композитор Танеев.

Наладилась переписка с царской семьей. Нашлись люди, которые под страхом смерти доставляли почту туда и обратно.

Лазарет Вырубовой был закрыт большевиками. Инвентарь разворовали служащие. Оставшуюся корову и две лошади присвоил себе, писарь. Вырубова стала возражать против такого самоуправства. Писарь написал на нее донос е ЧК. На основании этого доноса Вырубову снова арестовали. Отвезли на улицу Гороховую. Наутро вызвал к себе комиссар и успокоил, мол, ее освободят. Однако ее продолжали держать в кошмарных условиях, и снова начались допросы.

«Ночью «кипела деятельность», то и дело привозили арестованных и с автомобилей выгружали сундуки и ящики с отобранными вещами во время обысков: «тут была одежда, белье, серебро, драгоценности, — казалось, мы находились в стане разбойников!» Как‑то вошли два солдата и выкрикнули ее фамилию, добавив: «В Выборгскую тюрьму!» «Я была огорошена, просила солдата показать ордер, но он грубо велел торопиться». За деньги наняли извозчика, и за деньги солдат согласился остановиться возле дома, чтобы она смогла попрощаться с родными.

«В канцелярии Выборгской тюрьмы нас встретила хорошенькая белокурая барышня, она обещала помочь меня устроить в тюремную больницу, так как хорошо знала начальника тюрьмы и видела мое болезненное состояние».

Но сначала Вырубову поместили в камеру — одиночку.

«Выборгская одиночка построена в три этажа; коридоры соединены железными лестницами; железные лестницы, железные лестницы и посреди камеры, свет сверху, камеры, как клетки, одна над другой, везде железные двери, в дверях форточки». «Самая ужасная минута, — это просыпаться в тюрьме». «После обморока меня перевели из «одиночки» в больницу». «Сорвали с меня платье, надели арестантскую рубашку и синий ситцевый халат, распустили волосы, отобрав все шпильки, и поместили с шестью больными женщинами», «…одна ужасная женщина около меня с провалившимся носом просила у всех слизывать их тарелки. Другие две занимались тем, что искали вшей друг у друга в волосах. Благодаря женщине — врачу и арестованной баронессе Розен меня перевели в другую камеру, где было получше». «Кроме баронессы Розен и хорошенькой госпожи Сенани, у нас в палате были две беременные женщины, Варя — налетчица и Стеша из «гулящих». Сенани была тоже беременна на седьмом месяце и четыре месяца в тюрьме; потом еще какая‑то женщина, которая убила и сварила своего мужа». «По ночам душили друг друга подушками, и на крик прибегали надзирательницы». «Но к ворам, проституткам и убийцам начальство относилось менее строго, чем к «политическим», каковой была я, и во время «амнистии» их выпускали целыми партиями». «Были между надзирательницами и такие, которые, рискуя жизнью, носили письма моей матери и отдавали свой хлеб». «В верхний этаж перевели больных заключенных мужчин из Петропавловской крепости. Так как все тюрьмы переполнены, то часто, чтобы отделываться от них, расстреливали их целыми партиями без суда и следствия».

Пришел приказ препроводить Анну Вырубову снова на улицу Гороховую. Утром в сопровождении солдата она отправилась на Гороховую. Там сейчас же вызвали на допрос. «Допрашивали двое, один из них еврей; назвался Владимировым. Около часу кричали они на меня с ужасной злобой, уверяя, что я состою в немецкой организации, что у меня какие‑то замыслы против чека, что я опасная контрреволюционерка и что меня непременно расстреляют, как и всех «буржуев», так как политика большевиков,

— уничтожение интеллигенции и т. д. Я старалась не терять самообладания, видя, что передо мной душевнобольные (!!! — В. Р.). Но вдруг после того, как они в течение часа вдоволь накричались, они стали мягко допрашивать о царе и Распутине и т. д.».

Вырубова ничего криминального им не сообщила. Вернулась в камеру совсем обессиленная. «Кто‑то из арестованных принес мне немного воды и хлеба». Через некоторое время пришел солдат и крикнул: «Танеева! (Девичья фамилия Вырубовой. — В. Р.). С вещами на свободу!» На улице ее оставили силы. «Какая‑то добрая женщина взяла меня под руку и довела до извозчика».

Дома ее ждала неприятная новость: сестра милосердия, служившая в ее лазарете, украла золотые вещи и сбежала. Жить стало не на что. «Многие добрые люди не оставляли меня и мою мать, приносили нам хлеба и продукты. Имена их Ты веси Господи! Как могу я отблагодарить всех тех бедных и скромных людей, которые, иногда голодая сами, отдавали нам последнее?»

Летом начались повальные обыски. У Вырубовых с обыском побывали семь раз. На них был донос, что‑де у них хранится «оружие». И хоть ничего не нашли, Петерс приказал доставить Вырубову в штаб на Малой Морской. Там шло уже совещание по поводу нее. Потом начался допрос. Рассматривали фотографии и требовали объяснений по каждой из них. Те же вопросы — о царской семье. Затем объявили, что отпускают домой.

Белые предприняли наступление на Петроград. Город был объявлен на военном положении. Обыски и аресты еще больше усилились. В городе начался голод и холод. В ночь с 22–го на 23–е сентября видела во сне о. Иоанна Кронштадтского. Он сказал ей: «Не бойся, я все время с тобой!»

После обедни на Карповке она вернулась домой, дома ждала ее засада. Ее снова арестовали как заложницу за наступление белой армии. Привезли на Гороховую. По утрам оглашали списки, кого повезут в Кронштадт на расстрел. Перед этим комендант, огромный молодой эстонец, кричал своей жене по телефону: «Сегодня везу рябчиков в Кронштадт, вернусь завтра!»

Следователь Отто предъявил вещественное доказательство, письмо, перехваченное ЧК. В нем было написано: «Многоуважаемая Анна Александровна, Вы единственная женщина в России, которая может спасти нас от большевизма — Вашими организациями, складами оружия и т. д.». В конце допроса Отто пришел к выводу, что это провокация и дал, к удивлению Вырубовой, кусочек хлеба.

Пошли слухи, что белые уже в Гатчине. И «что всех заключенных расстреляют и то, что увезут в Вологду». Ночью шепотом называли фамилию Вырубовой. А это означало самое худшее.

«Менадзе — на волю, Вырубова — в Москву!» — так крикнул начальник комиссаров, входя к нам в камеру утром 7 октября. Ночью у меня сделалось сильное кровотечение; староста и доктор пробовали протестовать против распоряжения, но он повторил: «Если не идет, берите ее силой. Не можем же мы с ней возиться».

Когда ее выводили, в дверях они столкнулись с княгиней Белосельской (Базилевская), которая отвернулась.

«Внизу маленький солдат сказал большому: «Не стоит тебе идти, я один поведу; вишь, она еле ходит, да и вообще все скоро будет конечно».

«Мы вышли на Невский; сияло солнце, было 2 часа дня Сели в трамвай. Публика сочувственно осматривала меня, кто‑то сказал: «Арестованная, куда везут?» «В Москву», — ответил солдат. «Не может быть — поезДа туда не ходят со вчерашнего дня».

Знакомой барышне Вырубова шепнула, что ее, вероятно, везут на расстрел. Сняла браслет и попросила барышню передать матери. «Мы вышли на Михайловской площади, чтобы переменить трамвай, и здесь случилось то, что читатель может назвать, как хочет, но что я называю чудом».

На этот раз Вырубова просто убежала от конвойного солдата. Он зазевался, она затерялась в толпе. А потом скрылась незаметно. Ее всюду искали. Дома день и ночь ждала засада. Арестовали и увезли мать. По городу была развешана фотография беглянки. Друзья, у которых скрывалась Вырубова, заволновались, все опаснее было скрывать ее. В дождливую ночь Вырубова перешла к другим знакомым. Они согласились принять ее и укрывали пять дней. «В последующие дни и месяцы, как загнанный зверь, я пряталась то в одном темном углу, то в другом. Четыре дня провела у знакомой старицы».

А потом принимали ее и прятали многие другие люди.

Она женщина на просьбу приютить ее сказала: «Входите, здесь еще две скрываются!» «Рискуя ежеминутно жизнью и зная, что я никогда и ничем не смогу отблагодарить ее, она служила нам — мне и двум женщинам — врачам, только чтобы спасти нас. Вот какие есть русские люди, — и заверяю, что только в России есть таковые. Другая прекрасная душа, которая служила в советской столовой, не только ежедневно приносила мне обед и ужин, но отдала все свое жалованье, которое получала за службу, несмотря на то, что у нее было трое детей, и она работала, чтобы пропитать их.

Так я жила одним днем, скрываясь у доброй портнихи, муж которой служил в Красной Армии, и у доброй бывшей гувернантки, которая отдала мне свои теплые вещи, деньги и белье. Вернулась и к милым курсисткам, которые кормили меня разными продуктами, которые одна из них привезла из деревни. Узнала я там и о матери, так как та вернулась. На Гороховой ей сказали, что меня сразу убьют, если найдут; другие же говорили, что я убежала к белым. Затем я жила у одного из музыкантов оркестра: жена его согласилась взять меня за большую сумму денег». «Мне пришлось сбрить волосы — из‑за массы вшей, которые в них завелись».

Тетка нашла ей приют за городом. «Мне пришлось около десяти верст идти пешком, и часть проехать в трамвае. Боже, сколько надо было веры и присутствия духа! Как я устала, как болели мои ноги и как я мерзла, не имея ничего теплого!..

Тетка подарила мне старые калоши, которые были моим спасением все это время».

«Новая моя хозяйка была премилая, интеллигентная женщина. Она раньше много работала в «армии спасения». У нее я отдохнула. Она боялась оставить меня у себя более

10 дней и обратилась к местному священнику. Последний принял во мне участие и рассказал некоторым из своих прихожан мою грустную историю, и они по очереди брали меня в свои дома».

«В конце концов очутилась в квартире одного инженера, где нанимала комнатку. Домик стоял в лесу далеко за городом». «Насколько я могла и умела по хозяйству, я помогала ему. Целый день он проводил на службе; возвращался поздно, колол дрова, топил печь и приносил из колодца воду. Я же согревала суп, который готовился из овощей на целую неделю».

Потом этот инженер женился, и Вырубова вынуждена была перейти к другим людям.

«Самое большое мое желание было поступить в монастырь. Но монастыри, уже без того гонимые, опасались принять меня: у них бывали постоянные обыски, и молодых монахинь брали на общественные работы. Теперь другой добрый священник и его жена постоянно заботились обо мне. Они не только ограждали меня от всех неприятностей, одиночества и холода, делясь со мной последним, отчего сами иногда голодали, но нашли мне занятие: уроки по соседству. Я готовила детей в школу, давала уроки по всем языкам и даже уроки музыки, получая за это где тарелку супа, где хлеб. Обуви у меня уже давно не было, и я ходила босиком, что не трудно, если привыкнешь, и даже, может быть, с моими больными ногами легче, особенно, когда мне приходилось таскать тяжелые ведра воды из колодца, или ходить за сучьями в л^с. Жила я в крохотной комнатенке, и если бы не уйма клопов, то мне было бы хорошо. Вокруг — поля и огороды. В тяжелом труде — спасителе во всех скорбных переживаниях, я забывала и свое горе, и свое одиночество, и нищету.

Осецью стало трудно, и я перешла жить к трамвайной кондукторше, нанимала у нее угол в ее теплой комнате. Но я оставалась без обуви. Весь день до ночи таскалась по улице… Одна из моих благодетельниц, правда, подарила мне туфли, сшитые из ковра, но по воде и снегу приходилось их снимать, и тогда мерзла, но ни разу не болела, хотя стала похожа на тень».

Решено было бежать за границу.

«Отправились: я босиком, в драном пальтишке. Встретились мы с матерью на вокзале железной дороги, и проехав несколько станций, вышли… Темнота. Нам было приказано следовать за мальчиком с мешком картофеля, но в темноте мы его потеряли. Стоим посреди деревенской улицы: мать с единственным мешком, я с своей палкой. Не ехать ли обратно? Вдруг из темноты вынырнула девушка в платке, объяснила, что сестра этого мальчика, и велела идти за ней в избушку. Чистенькая комната, на столе богатый ужин, а в углу на кровати в темноте две фигуры финнов, в кожаных куртках. «За вами приехали», — пояснила хозяйка.

Поужинали. Один из финнов, заметив, что я босиком, отдал мне свои шерстяные носки. Мы сидели и ждали; ввалилась толстая дама с ребенком, объяснила, что тоже едет с нами. Финны медлили, не решались ехать, так как рядом происходила танцулька. В 2 часа ночи нам шепнули: собираться. Вышли без шума на крыльцо. На дворе были спрятаны большие финские сани. Так же бесшумно отъехали. Хозяин избы бежал перед нами, показывая спуск к морю. Лошадь проваливалась в глубокий снег. Мы съехали… Почти все время ехали шагом по заливу: была оттепель, и огромные трещины во льду. То и дело они останавливались, прислушиваясь. Слева, близко, казалось, мерцали огни Кронштадта. Услыхав ровный стук, они обернулись со словами: «погоня», но после мы узнали, что звук этот производил ледокол «Ермак», который шел, прорезывая лед за нами. Мы проехали последними… Раз сани перевернулись, вылетела бедная мама и ребенок, кстати сказать, пренесносный, все время просивший: «Поедем назад». И финны уверяли, что из‑за него как раз мы все попадемся… Было почти светло, когда мы с разбегу поднялись на финский берег. Окоченелые, усталые, мало что соображая, мать и я пришли в карантин, где содержали всех русских беженцев. Финны радушно и справедливо относятся к нам, но, конечно, не пускают всех, опасаясь перехода через границу разных нежелательных типов. Нас вымыли, накормили и понемногу одели.

Какое странное чувство было — надеть сапоги…»

Можно только бесконечно поражаться, с какой страшной целеустремленностью и жестокостью преследовался человек только за то, что была близка к царской семье. Но еще страшнее становится, когда начинаешь понимать, почему она так упорно и изощренно преследовалась? От нее добивались компромата на царя и его семью. Возникает законный вопрос, что это были за люди, которые так настойчиво и с такой ненавистью преследовали больную женщину? Да, среди мучителей Анны Вырубовой было много русских. Но даже она, в ее отчаянном положении, понимала, что это были подставные люди, о которых четко сказано в «Протоколах»: «Нуждою и происходящею от нее завистливой ненавистью мы двигаем толпами и их руками стираем тех, кто нам мешает на пути нашем».

«Нужно сказать, — пишет А. Кочетов, — что домыслами сопровождалась и дальнейшая судьба Анны Александровны Вырубовой. Еще в 1926 году «Прожектор» сообщал о смерти в эмиграции бывшей фрейлины, «личного друга Александры Федоровны», «одной из самых ярых поклоннниц Григория Распутина». В вышедшем недавно (1990 г.) Советском энциклопедическом словаре осторожно сказано, что Вырубова умерла «после 1929 года». Между тем, как стало известно, под своей девичьей фамилией (Танеева) бывшая фрейлина Ея Величества прожила в Финляндии более четырех десятилетий и скончалась в 1964 году в возрасте восьмидесяти лет; похоронена она в Хельсинки на местном православном кладбище. В Финляндии Анна Александровна вела замкнутый образ жизни, уединившись в тихом лесном уголке Озерного края, на что, впрочем, имелись довольно веские причины. Во — первых, выполняя данный перед тем как покинуть Родину обет, она стала монахиней; во — вторых, многие эмигранты не желали общаться с человеком, чье имя было скомпрометировано одним лишь упоминанием рядом с именем Григория Распутина.

Обстоятельные подробности последних десятилетий жизни А. А. Вырубовой — Танеевой сообщает нам иеромонах Арсений из Ново — Валаамского монастыря, что в четырехстах километрах к северо — востоку от столицы Финляндии.

«Многие годы бывшая фрейлина работала над мемуарами. Но издать их она не решилась. Они были выпущены на финском языке уже после ее смерти. Думается, что со временем и эта книга придет к нашему читателю».

В заключение остается сказать, что тот же иеромонах Арсений из Ново — Валаамского монастыря засвидетельствовал, что при отпевании усопшей батюшка провозгласил за упокой души девственницы рабы Божией Анны Александровны Вырубовой — Танеевой.

Эта беспримерная человеческая трагедия еще ждет своего исследователя, который должен донести до сведения всех — почему и кем была так несправедливо и жестоко гонима дочь русского народа?..

Загрузка...