Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

ВЫРОДОК РОССИИ

Интригующая молва о Распугине пошла еще до появления его во дворце.

Царская чета, доведенная болезнью Цесаревича до предела, была готова на все, лишь бы вылечить Наследника. Понимая это, сестры — черногорки, великие княгини Анастасия и Милица еще в Киевском монастыре замыслили воспользоваться моментом. Зная слабость императрицы к мистике, они всячески расписывали фантастические способности Распутина, стараясь хоть этим расположить недолюбливающую их августейшую родственницу.

Царица внимала их рассказам благосклонно, но холод но. Приглядывалась к старцу издали, со своего высока; наводила о нем справки у генеральши Лохтиной, принявшей на себя сначала покровительство над целителем; у сестер Воскобойниковых, у княгини Орбелиани и, наконец, у фрейлины Вырубовой, имевшей специальное задание императрицы разузнать о старце как можно больше, чтоб не прибегать к услугам назойливых сестер — черногорок. Особенно же внимательно царица прислушивалась к рассказам архимандрита Феофана, приютившего у себя в монастыре Распутина на первых порах. Всякий раз он отзывался о нем в самых лестных словах.

Анна Вырубова, искренне и глубоко любившая царскую чету, особенно Наследника, желая его выздоровления, энергично искала невинные подходы к старцу, с тем, чтобы потом представить его ко двору. Она, как утверждают некоторые ее современники, и организовала тайную встречу императрицы с Распутиным в своем доме.

Распутин произвел на царицу самое благоприятное впечатление. По — разному интерпретируют эту встречу — от сдержанной, в рамках беседы на религиозные темы, до фамильярной: якобы Распутин схватил царицу на руки и стал успокаивать. И она якобы почувствовала у него на руках необыкновенное чувство покоя. А в дальнейшем позволяла ему кое‑что. Чуть ли не близость.

Так говорят и пишут. А что было на самом деле — знают только он, она, да, может быть, Вырубова, которой императрица доверяла, как самой себе. Но Вырубова не обмолвилась об этом ни единым словом. Несмотря на то, что ее пропустили через такую мельницу революционного дознания, которую, наверно, не пришлось пройти ни одной женщине в мире.

Официально Распутин был принят на высшем уровне в Царском Селе. Доставила его туда из Петербурга якобы великая княгиня Анастасия Николаевна. По другим источникам — архимандрит Феофан. В Царском Селе, рассказывают очевидцы, Распутин вел себя благоразумно — «спокойно, с достоинством; поведал о своей жизни, избегая хвастаться своей сверхъестественной силой. Он знал, что сестры — черногорки уже постарались за него». Говорят, будто тут же он был представлен больному Цесаревичу и воздействовал на него благотворно. Даже понравился Наследнику.

Маленький сразу проникся доверием к старцу. Сила воли Распутина подействовала на мальчика успокаивающе. А когда Распутину удалось остановить кровотечение из носа, что всегда изводило Наследника, царица пришла в изумление и восторг.

Распутин тут же продемонстрировал и свое умение снимать головную боль. К нему приводили больных, он становился сзади кресла, клал руки больному на голову и что‑то бормотал невнятное. Потом резко толкал больного и восклицал: «Ступай!» И боль исчезала.

Этим своим умением он произвел ошеломляющее впечатление на присутствующих. Теперь уже слухи о нем потекли из дворцовых палат. Это не от генеральши Лохтиной и даже не от архимандрита Феофана! Вокруг имени Распутина поднялся настоящий ажиотаж. Одни восхищались им, умилялись; другие недоумевали, третьи, наиболее разумная часть публики, зная склонность царицы к мистике, пожимали плечами, понимая, что это очередное увлечение импульсивной Государыни. Но большинство верило, что одно прикосновение старца не только исцеляет, но благотворно сказывается на судьбе человека. И люди устремились к нему. А он, широкая душа, никому не отказывал.

Всякий видел свою выгоду в нем: одни хотели исцеления, другие милости судьбы, третьи просто мечтали о карьере. А были такие, которые хотели использовать виртуозного шарлатана в своих политических целях. В этом смысле выгодно было обвинять его в шпионаже в пользу Вильгельма II. Чтобы подогреть в обществе недовольство правлением Николая II.

Особенно же быстро и точно сориентировалась относительно возможности использования Распутина еврейская община. У них была одна застарелая забота — добиться равноправия, уничтожения «черты оседлости».

Началась скрытая от глаз конкуренция за влияние на старца. Чтоб через него как‑нибудь пробраться ко двору. Распуган стал, что называется, нарасхват. Не было такой группы царедворцев, кроме, конечно, Старого двора, не было таких партий и течений, да и отдельно взятых карьеристов, которые бы не мечтали о влиянии на экзотического фаворита. А через него, разумеется, о влиянии в высшем свете. Его искали, его превозносили и боготворили. Одновременно люто ненавидели. Особенно власть имущие — министры, полиция, администрация и даже свя щенный синод. Ненавидели и в то же время заискивали перед ним, потому что знали силу его влияния на Папу и Маму.

Распутин все это понимал, благосклонно принимал восторги и преклонение. Но был себе на уме.

После дюжины бутылок любимой мадеры он любил пооткровенничать на этот счет с ближними своими:

— …Вот допытываются у меня, почему это я не излечу Маленького враз и до конца. Чтоб он уже совсем не хворал. А тогда, скажите вы мне, зачем я нужен стану при дворе?..

Он был охоч пофилософствовать. Особенно в поучительном плане. Вырубова обмолвилась в своих воспоминаниях: «Бывало, доймут меня при дворе, а я побегу к нему и поплачусь. Он мне:

— Ты не плачь, дочка, и не печалься. И не терзай себя мыслями о том, какая тебе выгода страдать при Государях. Уйдешь ты, на твое место — свяго место пусто не бывает — найдется другая. Будет тобой помыкать. И кто его знает, что это за человек будет. Благо, если добрая и широкая душой, а ежели мымра?! И что тебе за горе — быть постоянно возле Мамы? Любит она тебя, хорошо ей с тобой, покойно — вот и ладно. И Папа тебя жалует. Приходит, говоришь, к тебе? Касается игриво? Пусть! Царь — есть божий помазанник. Все его деяния во благо. Только далеко не пущай. А то Мама узнает — разгневается. Ее сердить нельзя. Она нам с тобой ох, как нужна будет! Я укрепляю тебя духом и благословляю на терпение и вечную бескорыстную любовь к Папе и Маме. Бог не оставит тебя…»

Анна Вырубова всю жизнь стоически следовала этим советам старца. И ей всегда сопутствовало необыкновенное терпение и удача. Царь, бывало, захаживал навеселе, болтал лишнее, но рукам воли не давал. Было там что‑то по мелочи, она терпела, не позволяла слишком уж и держалась достойно. Благодаря, а не вопреки влиянию старца. Молва же говорит обратное.

Взять хотя бы тот же так называемый «Дневник» Вырубовой. Из него следует, что Вырубова с первой встречи с Распутиным испытывала к нему нечто плотское. Якобы дело было так.

Однажды великая княгиня Анастасия Николаевна попросила Вырубову не опаздывать к вечернему чаю, так как будет старец Григорий. Она и приехала на станцию Сергиево, на мызу великого князя Николая Николаевича пораньше.

«…когда пришел он (Распутин. — В. Р.), — пишет якобы Вырубова, — и стал тихо так гладить мою руку, я почувствовала дрожь — вот когда выйдешь из воды летом и ветерком обдует, то такая дрожь бывает. А он тихо так гладит мою руку и говорит:

Ты меня, Аннушка, не чурайся! Вот ведь когда встретились!.. А дороги наши давно сплелись… Вместе идти будем!

А потом сердито так закричал:

— А будешь слушать брехни, будешь бежать — заплутаешься — от меня не уйдешь!

Потом уж я ничего не соображала. Куда ни погляжу — все его глаза вижу».

Когда женщины остались одни — великий князь и Распутин куда‑то уехали, — Анастасия Николаевна якобы спросила у Вырубовой: «Ну как? Ведь правда — удивительный человек».

Вырубова пыталась что‑то ответить и не смогла. «Расплакалась».

После она делилась впечатлениями с Государыней: «Он необычный. Ему все открыто. Он поможет Маленькому. Надо его позвать».

У Цесаревича в это время уже шестой день не переставала идти кровь носом.

— А что если не поможет? — усомнилась императрица. — Знаешь ли ты его? Верить ли ему?

И Вырубова якобы сказала, сама не зная, как это у нее получилось: «Он пророк. Ему много дано от Бога. Он сказал, что он со мной связан одной цепью, и эта цепь приковала нас к Маме… Помнишь сон?»

И Вырубова напомнила царице сон, который та видела перед отъездом в Россию уже в качестве жены русского Императора. Она его часто рассказывала.

«…Только карета остановилась у красной стены, — пересказывает сон Вырубова, — Мама увидела лицо Папы и спросила: «Что это?» Он сказал: «Кремль». И туг Мама увидела, что идут двое — женщина в черной шали, опираясь на палку, и мужчина — мужичок с такими странными глазами, в такой же, как Папа, белой рубахе, опоясанной веревкой».

Эти двое будто бы подошли и вынули Маму из окровавленной кареты. Будто она пытается идти и не может — на ней тяжелая цепь, тянет шею к земле. Когда она посмотрела на цепь, надетую на шею, словно ожерелье, то увидела на ней пять детских головок…

«…Когда пришли эти двое — женщина с палкой и мужик со страшными глазами, — пересказывает далее сон Вырубова, — они сбросили эту странную цепь и повели меня».

«И каждый раз, когда Мама вспоминает этот сон, то говорит:

— Ты — это та, которая сняла с меня цепь…»

Теперь, выслушав рассказ о старце, царица воскликнула:

— Аня, это он! Эго его я видела во сне! Это Он!

После этого, якобы, если не принимать во внимание настоятельные рекомендации отца Феофана, и решилась императрица на приближение Распутина ко двору.

Остальное нам более — менее известно: в Царское Село привезла его великая княгиня Анастасия Николаевна. Она-таки добилась своего, о чем мечтала еще в Михайловском монастыре в Киеве.

Когда Распутин остановил кровь из носа у Маленького и после этого, положив свою руку на голову императрице, сказал: «Вот, твое дитя спасено!» — она уже знала, «что Он посланник Бога».

С этой минуты для нее не существовало на свете человека, которому она доверяла бы так, как ему.

В то же время она не хотела слепо верить Распутину. Она стремилась узнать о нем как можно больше, чтоб уразуметь для себя, с кем она имеет дело, что он за человек, откуда появился. Действительно ли он из простолюдинов, которые, как она считала, стоят ближе к Богу. Она дотошно наводила о нем справки и даже велела Вырубовой съездить к нему на родину и там хорошенько посмотреть. И та добросовестно выполнила ее повеление. И не один раз. На этот счет сохранилось подробное описание этих поездок. Весьма интересное.

«Ее Величество доверяла ему, но два раза она посылала меня с другими к нему на родину, чтобы посмотреть, как он живет у себя в селе Покровском. Конечно, нужно было бы выбрать кого‑нибудь опытнее и старше меня, более способного дать о нем критический отзыв. Поехала я со старой Э. Орловой, моей горничной, и еще двумя дамами. Мать меня очень неохотно отпускала. Из Тюмени до Покровского ехали 80 верст на тарантасе. Григорий Ефимович встретил нас и сам правил сильными лошадками, которые катили нас по пыльной дороге через необъятную ширь сибирских полей. Подъехали к деревянному домику в два этажа, как все дома в селах, и меня поразило, как зажиточно живут сибирские крестьяне.

Встретила нас его жена — симпатичная пожилая женщина, трое детей, две немолодые девушки — работницы и дедушка — рыбак. Все три ночи мы, гости, спали в довольно большой комнате наверху, на тюфяках, которые расстилали на полу. В углу было несколько больших икон, перед которыми теплились лампады. Внизу, в длинной темной комнате с большим столом и лавками по стенам, обедали; там была огромная икона Казанской Божьей Матери, которую они считали чудотворной. Вечером перед ней собиралась вся семья и «братья» (так называли четырех других мужиков — рыбаков), все вместе пели молитвы и каноны.

Водили нас на берег' реки, где неводами ловили массу рыбы и тут же, еще живую и трепетавшую, чистили и варили из нее уху; пока ловили рыбу, все время пели псалмы и молитвы. Ходили в гости в семьи «братьев». Везде сибирское угощение: белые булки с изюмом гг вареньем, кедровые орехи и пироги с рыбой. Крестьяне относились к гостям Распутина с любопытством, к нему лее безразлично, а священники — враждебно. Был Успенский пост, молока и молочного в этот раз нигде не ели; Григорий Ефимович никогда ни мяса, ни молочного не ел».

«В 1915 году я еще раз ездила в Сибирь. В этот раз с моей подругой Лили Дэн и другими, и со своим санитаром, так как была на костылях. В этот' раз ехали мы на пароходе по реке Туре из Тюмени до Тобольска на поклон мох. цам Святителя Иоанна. В Тобольске остановились в доме губернатора, где впоследствии жили Их Величества. Это большой каменный дом на берегу реки — под горой; большие комнаты, обильно меблированные, но зимой, вероятно, холодные. На обратном пути остахховились в Покровском. Опять ловили рыбу и ходили в гости к тем же крестьянам. Григ орий Ефимович же, его семх^я целый день работали в доме и в ноле. Оба раза на обратном пути заезжали в Верхотурский монастырь на Урале, где говели и поклонялись мощам св. Симеона. Посещали также скит, находившийся в лесу, в 12 верстах от монастыря; там жил прозорливый старец отец Макарий, к которому многие ездили из Сибири»…

В эту поездку, как видим, она мало приводит наблюдения за жизнью Распутина. Но в этой поездке есть одна интереснейшая деталь — с Вырубовой увязалась в поездку госпожа Дэн. Этой чего надо было? Ответ 11а вопрос не так просто было выловить в море написанного о тех временах. Оказывается: если Вырубова поехала «посмотреть» за Распутиным по заданию императрицы, то госпожа Дэн выполняла тайное задание еврейской общины — она посмотрела на Распутина, как он живет, и приглядела за Вырубовой. Об этом мы узнаем, когда у власти будет Керенский и К°, и госпожа Дэн предстанет в истинном свете. Но это будет потом, когда Вырубова пойдет по кругам ада нового порядка.

Анна Вырубова оставила нам довольно подробное описание жития Распутина и в Петрограде.

«Квартира Распутина в Петрограде, где он проводил больше всего времени, была переполнена всевозможной беднотой и разными просителями, которые, воображая себе, что он имеет огромную силу, власть и влияние при дворе, приходили к нему со своими нуждами. Григорий Ефимович перебегал от одного к другому, безграмотной рукой писал на бумажках разным влиятельным лицам записки, всегда почти одного содержания: «милый дорогой, прими: или «милый дорогой, выслушай». Несчастные не знали, что менее всего могли рассчитывать на успех, прося через него, так как все относились к нему отрицательно. Одно из самых трудных поручений Государыни — большей частью из-за болезни Алексея Николаевича — это было ездить на квартиру Григория Ефимовича, всегда полную просителями и часто — проходимцами, которые сейчас же обступали меня и не верили, что я ничем помочь им не могу, так как я считалась чуть ли не всемогущей. Все прошения, которые шли через Григория Ефимовича и которые он привозил последние годы в карманах Их Величествам, только их сердили; они складывали их в общий пакет на имя графа Ростовцева, который рассматривал их и давал им законный ход».

«В 1915 году, когда Государь стал во главе армии, он уехал в ставку, взяв Алексея Николаевича с собой. В расстоянии нескольких часов пути от Царского Села у Алексея Николаевича началось кровоизлияние носом. Доктор Деревенко, который постоянно его сопровождал, старался остановить кровь, но ничего не помогло и положение становилось настолько грозным, что Деревенко решил просить Государя вернуть поезд обратно, так как Алексей Николаевич истекает кровью.

С огромными предосторожностями перенесли его из поезда. Я видела его, когда он лежал в детской: маленькое восковое лицо, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась. Федоров сказал мне, что он хочет попробовать последнее средство — это достать какую‑то желёзку из морских свинок. Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича. Он приехал во дворец и с родителями пришел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил Наследника, сказал родителям, что серьезного ничего нет и им нечего бояться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло. Но это — факт. Поняв душевное состояние родителей, можно понять и отношение их к Распутину; у каждого человека есть свои предрассудки и когда наступают тяжелые минуты в жизни, каждый переживает их по — своему; но самые близкие не хотели понять положения, и поняв — объяснить тем, кого заведомо вводили в заблуждение».

К слову:

Эти свидетельства современников Распутина, знавших его близко, дают возможность внимательно всмотреться в него. Со всех сторон. Выяснить отношение к нему людей разного социального положения, начиная от простолюдинов до царских особ. И, может быть, понять этого человека, его побуждения к тем или иным поступкам. Понять его феноменальное влияние на августейшую чету. И, таким образом, сфокусировать в одной точке суть этой фигуры. А через нее понять в чем‑то и высшее общество того времени. Как, например, понять их увлечение дремучим мужиком, тогда как у себя на родине крестьяне к нему «равнодушны,» а священнослужители «враждебны», по словам Вырубовой. Невольно начинаешь понимать и сочувствовать царю и царице в их беде, если медицинские светила не могут остановить кровотечение у Маленького, а Распутину это раз плюнуть. Изверившись в медицине, да и в окружающих, царская чета находит какую‑то опору в лице простого, но сильного духом мужика.

Самым доверенным и самым нужным человеком для Распутина был Арон Симанович. Он и личный секретарь, и финансист, и «экономка», и «нянька». Вообще — благодетель. Он знал Распутина и все его дела лучше, чем кто бы то ни был.

Он пишет: «Вокруг Распутина собралось несчетное количество легенд. Я не намерен состязаться с сочинителями всякой скандальной стряпни и хочу лишь передать мои наблюдения над действительным Распутиным».

«Это была удивительная картина, — пишет он, — когда русские княгини, графини, знаменитые артистки, всесильные министры и высокопоставленные лица ухаживали за пьяным мужиком. Он обращался с ними хуже, чем с лакеями и горничными. По малейшему поводу ругал этих аристократических дам самым непристойным образом и словами, от которых покраснели бы конюхи. Его наглость была неописуема».

Облик:

«Настоящий русский крестьянин. Крепыш. Среднего роста. Светло — серые глаза, сидевшие глубоко. Взгляд пронизывающий. Длинные, ниспадающие на плечи волосы каштанового цвета. Тяжелые и густые. На лбу шишка, которую он тщательно закрывал своими длинными волосами. Борода всегда в беспорядке. Довольно чистоплотный, но за столом вел себя малокультурно. Редко пользовался ножом и вилкой, предпочитал брать кушанья с тарелок своими костлявыми и сухими пальцами. Большие куски он разрывал, как зверь. Большой рот. Вместо зубов виднелись какие‑то черные корешки. Его любимыми блюдами были картофель и овощи. Никогда не ел мяса, сладостей и пирожных. Предпочитал мадеру и портвейн. Мог пить в больших количествах. Был верен крестьянскому наряду — носил русскую рубашку, опоясанную шелковым шнурком, широкие шаровары, высокие сапоги и на плечах поддевку. С шелковой рубашкой надевал лаковые сапоги. Он не старался перенять манеры и привычки благовоспитанного Петербургского общества. Вел себя в аристократических салонах с невозможным хамством. По — видимому, он нарочно показывал свою мужицкую грубость и невоспитанность».

«К дамам и девушкам из общества он относился самым бесцеремонным образом, и присутствие их мужей и отцов его нисколько не смущало. Его поведение возмутило бы самую отъявленную проститутку, но, несмотря на это, почти не было случая, когда кто‑нибудь показывал свое возмущение. Все боялись его и льстили ему. Дамы целовали его испачканные едой руки и не гнушались его черных ногтей. Не употребляя столовых приборов, он за столом руками распределял среди своих поклонниц куски пищи, и те старались уверить его, что они это считают каким‑то блаженством. Было отвратительно наблюдать такие сцены. Но гости Распутина привыкли к этому, и все это принимали с беспримерным терпением.

Я не сомневаюсь, что Распутин нередко вел себя возмутительно безобразно, чтобы показать свою ненависть дворянству. С особенной любовью он ругался и издевался над дворянством, называл их собаками и утверждал, что в жилах любого дворянина не течет ни капли русской крови. Разговаривая с крестьянами или своими дочерьми, он не употреблял ни единого бранного слова. Его дочери имели особую комнату и никогда не заходили в помещения, в которых находились гости. Комната дочерей Распутина была хорошо меблирована и из нее вела дверь в кухню, в которой жили племянницы Распутина Нюра и Катя, наблюдавшие за его дочерьми. Собственные комнаты Распутина были почти совсем пусты и в них находилось очень немного самой дешевой мебели. Стол в столовой не накрывался скатертью. Только в рабочей комнате стояло несколько кожаных кресел, и это была единственная более или менее приличная комната во всей квартире. Эта комната служила местом интимных встреч Распутина с представительницами высшего петербургского общества. Эти сцены обычно протекали с невозможной простотой, и Распутин в таких случаях соответствующую даму выпроваживал из своей рабочей комнаты словами: «Ну, ну, матушка, все в порядке!»

«При любовных похождениях Распутина бросалось в глаза, что он терпеть не мог навязчивых особ. Но с другой стороны, он надоедливо преследовал не поддававшихся его вожделениям дам. В этом отношении он становился даже вымогателем и отказывал во всякой помощи в делах таких лиц. Бывали также случаи, что приходившие к нему с просьбами дамы прямо сами себя предлагали, считая это необходимой предпосылкой для исполнения их просьбы. В таких случаях Распутин играл роль возмущенного и читал просительнице самое строгое нравоучение. Их просьбы все же выполнял».

«Когда Распутина укоряли его слабостью к женскому полу, он обычно отвечал, что его вина уж не так велика, так как очень многие высокопоставленные лица прямо вешают ему на шею своих любовниц или даже жен, чтобы таким путем добиться от него каких‑нибудь выгод для себя. И большинство этих женщин вступали в интимную связь с ним с согласия своих мужей или близких. Были у Распутина почитательницы, которые навещали его по праздникам, чтобы поздравить, и при этом обнимали его пропитанные дегтем сапоги.

Баснословный успех при дворе сделал его каким‑то божеством. Все петербургское чиновничество пришло в волнение. Одного слова Распутина было достаточно, чтобы чиновники получали высокие ордена или другие отличия. Поэтому все искали его поддержки. Распутин имел больше власти, чем любой высший сановник.

Не нужно было особых знаний или талантов, чтобы при его помощи сделать самую блестящую карьеру. Для этого было достаточно прихоти Распутина».

Назначения, для которых была необходима долголетняя служба, Распутиным проводились в несколько часов. Именно это, наверно, обстоятельство и породило домыслы, что у Николая II было не все в порядке с головой. В свое время Урицкий на допросе В. Коковцева задаст ему вопрос: «А вы не думаете, что бывший император был просто умалишенный?»

Он доставлял людям должности, о которых они раньше и «мечтать не смели».

Впрочем, во взбаламученной России и не такое возможно.

Разве мог сын сапожника Иосиф Джугашвили мечтать о том, чтобы стать диктатором великой державы, вождем и учителем всех времен и народов? Так что уместно было бы задать вопрос Урицкому: «А не думаете ли вы, что ваш брат, замутивший Россию и пришедший к власти, не есть умалишенные люди?»

«Распутин был всемогущий чудотворец, но при этом доступнее и надежнее, чем какая‑нибудь высокопоставленная особа или генерал».

К слову:

Это весьма примечательный вывод Симановича. Дающий, может быть, ключ к пониманию феноменального успеха Распутина.

Канцелярско — бюрократическая система управления обществом приводит ее, эту систему, к самоубийству. Она жалит самое себя, пока не скончается в корчах и муках под свой собственный хохот удовлетворения. Мы в этом убедились еще раз, когда рухнула громада СССР. Причина та же — самоедство канцелярско — бюрократического аппарата. Затхлость атмосферы, порожденной системой. Чем ловко воспользовались прохиндеи от революции. Но и этот горький урок не пошел России впрок — мы снова начинаем громоздить абсурдную машину управления, теперь уже под флагом строительства демократии. А у ветрил этого нового безумия те же прохиндеи. Вернее, их сыновья и внуки. Как оно, это «строительство», идет, ярко продемонстрировал в своем выступлении один из ораторов на известном Собрании граждан России, сгорбузованном демократами перед VI Съездом народных депутатов СССР. Ничтоже сумняшеся, он рассказал, как уже несколько лет тыкается по инстанциям, выбивая клочок земли, чтобы заняться производством сельхозпродукции. Желает стать фермером. Тщетно: Иван кивает на Петра, Петр кивает на Ивана. Да оно и понятно было с самого начала — сыны и внуки революционных прохиндеев и не думают что‑либо создавать, они пришли разрушать. Идея фермерства — это таран, при помощи которого они вознамерились разрушить колхозы, которые худо — бедно, но кормят нас пока хлебом. А им надо, чтоб был голод. Этот оратор в качестве положительного примера рассказал, как в его родном селе, оккупированном немцами, внедряли фермерство: приехал немец на мотоцикле с переводчиком в коляске и говорит через переводчика: «Землю разделите поровну. Скот и лошадей — тоже. И чтоб был порядок». Сел и уехал. Вот и вся перестройка. Четко и ясно.

«По праздникам в прихожей Распутина толпился на, — род: крестьяне, нищие, люд из разночинцев; здесь было немало и высокопоставленных особ. Всем хотелось поздравить всемогущего старца.

Он принимал ласково, при этом у него был строгий порядок, — шли сначала простые люди и только после них высокопоставленные лица: чиновники, министры, генералы. Но перед ними он обязательно принимал сначала евреев. С обязательным замечанием: «Дорогие генералы, вы привыкли быть принимаемыми первыми. Но здесь находятся бесправные евреи, и я еще их сперва должен отпустить. Евреи, проходите. Я хочу для вас все сделать».

Особенно много было дам из высшего света.

На встречу с этими Распутин наряжался особо: атласная рубаха, подпоясанная шелковым шнурком, широкие бархатные штаны и яловые сапоги с высокими голяшками. Сапоги он густо смазывал де1тем. Ему особое удовольствие доставляло, когда высокородные дамы, лобызая ему руки, пачкали свои дорогие шелковые платья о его сапоги. При этом он не старался быть обходительным, наоборот, хамил по — черному. И это ничуть не смущало представительниц прекрасного пола.

«После приема и поздравлений Распутин приглашал гостей в столовую. При этом было такое неписаное правило — каждый приходил со своим угощением. И выкладывал на стол. И чего тут только не было: и рыба, и икра, и фрукты, и свежий хлеб, и особенно много было вареного картофеля и капусты. Больше всего Распутин любил овощи.

На середину стола водворялся огромный кипящий самовар, и начиналось «чаепитие». Стол ломился от яств и вин. Чего недоставало, тотчас приносили из кладовой Распутина, где не выводились запасы съестного и спиртного.

Из горячих блюд чаще всего подавалась уха. Распутин ел ее особым манером: крошил в нее хлеб большими кусками, затем угощал этими кусками с рук наиболее почитаемых гостей. Было счастьем получить такой кусок из рук божественного старца. Но особенной любовью его пользовались сухари из черного хлеба. Он охотно угощал ими всех направо и налево. Сам громко хрумкал, хрумкали рядом с ним министры и генералы.

— Ну как?.. — время от времени справлялся у них Распутин, посверкивая насмешливо глазами. — Сподобились, голуби мои…

— Сподобились, — подобострастно отвечали именитые гости. — Дай Бог тебе здоровья, Григорий Ефимович…

— То‑то!..»

«Когда все расходились, и он оставался один или с кем-нибудь из особо приближенных собутыльников, он мог рассуждать до поздней ночи, а то и до утра. При этом поглощал мадеру бутылка за бутылкой. Иногда за такой беседой он выпивал до двадцати бутылок. И не пьянел. Только становился красноречивее. Его откровения повергали в ужас даже племянниц Нюру и Катю, живших у него вместо прислуги.

— …Нельзя, — поучительным тоном говорил он собеседнику, нависнув над столешницей кудлатой своей головой, — кажен человек — есть божье творение. Бог сотворил людей по своему подобию. А потому в кажном человеке есть частица Бога. Творя чад своих, он награждал людей мучениями и радостями бытия. И в прихоти, и в похоти — мы движимы божьей волей. Кажному свое — Богу — богово, кесарю — кесарево… Давеча припожаловала ко мне княгиня (имярек) — мужа ейного за решетку кинули. Вишь ты, агитацию против яво, против Папы, проводил. Раздела России им захотелося. Вот тут, — он указал на диван, — мы с ей и сотворили молитву. Так себе бабенка. Пустяшная особа — одни косточки. Но горяча, горяча. И ласковая. Белотелая, будто из молока. Приятственная в обращении. А как в охоту вошла — так и ну визжать и кусаться… Эт — та ни к чему. А мне што, мне раз плюнуть вызволить ее мужичонку‑то. Как же! Люди должны жить рука об руку, помогать друг другу…

Иногда он не спал совсем после ночного кутежа. Но утром, как ни в чем ни бывало, что называется, ни в одном глазу, он выходил к толпе просителей. Их к этому времени собиралось огромное число. Он низко кланялся им и говорил обычные слова: «Вы пришли все ко мне просить помощи. Я всем помогу».

И помогал.

Арон Симанович свидетельствует: «Для Распутина было решающим то, что просители нуждались в его помощи. Он помогал всегда, если только было возможно…» «От природы он имел доброе сердце».

По версии Симановича, он познакомился с Распутиным еще в Киеве, задолго до появления старца в Петербурге. Как, при каких обстоятельствах, он не пишет. Такое свидетельство — скорее расчет, чем правда. Потому что в Киеве Распугни пробыл совсем немного времени и жил в Михайловском монастыре, где Симанович не мог появиться. А вот в Петрограде они встретились случайно у княгини Орбелиани. Потом часто виделись у Вырубовой. Это был период жизни Симановича, когда он изо всех сил старался закрепиться в столице посредством выгодных знакомств и коммерческих сделок. С Вырубовой к тому времени у Симановича уже сложились хорошие отношения. Настолько хорошие, что она даже советовалась с ним относительно Распутина:

«— Какое на вас производит впечатление старец?

— Сказать пока не могу. Но чувствуется, что он ценит хорошие отношения. И готов услужить. (Если б он знал его давно, еще в Киеве, ответ его был бы определеннее и полнее. — В. Р.).

— Но его упорно навязывают черногорские девицы. (Вырубова имела в виду великих княгинь Анастасию и Милицу. — В. Р.). А они, как ты знаешь, заодно с императрицей — матерью».

И тут ловкий и дальновидный Симанович предложил первой фрейлине перехватить старца у черногорок. С этого момента между ними начались уже доверительные отношения, которые продолжались до самой смерти старца.

Много! Много выгодных дел провернул Арон Симанович через первую фрейлину Ея Величества. Не бескорыстно, конечно, помогала она. Симанович и еврейская община буквально осыпали ее золотом и драгоценностями. Потом, правда, они же устроят ей «веселую» жизнь, когда придут к власти. А пока Вырубова и Распутин были в полном фаворе, как при дворе, так и у противной стороны — у еврейской общины.

По этому поводу сам Симанович свидетельствует: «Мне на руку сыграло то обстоятельство, что Распутин не имел никакого понятия о финансовой стороне существования и очень неохотно занимался финансовыми вопросами. Неоднократно в своей прошедшей жизни ему приходилось попрошайничать, проживать бесплатно в монастырях, монастырских гостиницах или у зажиточных крестьян. Будущность его интересовала мало. Он был вообще человеком беспечным и жил настоящим днем. Царский двор заботился о нем в Петербурге, но он оставался в столице беспомощным и чужим. Несмотря на свою близость к цар ской семье, он оставался одиноким. Его могучий и чувственный темперамент требовал сильных и возбуждающих переживаний. Он любил вино, женщин, музыку, танцы и продолжительные разговоры с близкими людьми. В царском дворе он ничего этого не имел. Во дворце велась совершенно особая жизнь…»

И далее:

«…его личная жизнь была беспорядочна, и он был не в состоянии завести налаженный домашний очаг. Вначале он жил на случайные подачки царя. Здесь ему потребовалась моя помощь, и это было основой дружбы.

Я принял на себя хлопоты о его материальном благополучии, и Распутин был очень рад, что освобождался от этих забот. Вскоре я сделался для него незаменимым. Я заботился о всех мелочах и нуждах его ежедневной жизни. Мой опыт и мое знакомство со столичными условиями ему импонировали. Я помогал ему ориентироваться в Петербурге. Многое было для него ново — и он привыкал постепенно руководствоваться во всем моими советами. Таким образом я сделался его секретарем, ментором, управляющим, защитником. В результате Распутин без меня не принимал ничего важного. Я посвящался во все его дела и тайны. В случаях непослушания мне приходилось на него частенько покрикивать, после чего Распутин вел себя, как провинившийся школьник. Общественность об этом ничего не знала, и все были только уверены, что благодаря Распутину мне представляется возможность провести у царя, царицы, министров и прочих власть имущих сановников почти все, что я желаю».

В этот вечер Симанович застал дома «общество».

Ему не сразу открыли дверь. Пока он стоял под дверью, слышал внутри какую‑то возню, женский визг и сопение. Позвонил вторично. Какой‑то парень открыл, взглянул на него безразлично и ринулся в темный угол коридора дожимать толстую деваху.

Длинный коридор был слабо освещен. Вдоль стены, под вешалкой для верхней одежды, завешенной цветастым ситцем, стояло с полдюжины пар чьих‑то калош. (Похоже, гости!). Открылась светом боковая дверь в квартиру, где теперь Симанович снимал комнату — попросторнее и по светлее, да и меблированную неплохо. Выглянула хозяйка. Выглянула и исчезла. А в дверях появился маленький бри тоголовый мужчина, чисто одетый, в белой рубашке и в лакированных штиблетах. Пока Симанович снимал ботинки, тот с живостью наблюдал за ним. А Симанович поймал себя на мысли, что где‑то видел этого мужчину. Где‑то он видел этого еврея среди многочисленных родственников жены. Тот отступил от двери, галантно пропуская Симановича впереди себя.

За столом сидели две молоденькие девушки, сын хозяйки Бориска и мужчина, по виду раввин. Хозяйка, по случаю в нарядном платье, представила гостей:

— Твои родственники, Арон Самуилович. Из Москвы.

— Не все, — поправил ее Бориска. — Этот еврей — рудогайский раввин, — указал он на пожилого в черной бархатной ермолке. — Ему переночевать негде…

— Очень рад. Шелом — алейхем, ребе, — поклонился раввину Симанович, удивляясь про себя, что ему представили родственников, которых он видит впервые.

От двери подошел к столу бритоголовый. Симанович взглянул на него, досадуя, что так и не вспомнил, как его зовут. Однако протянул руку. Тог вдруг не подал. Объяснил:

— Я как раз руки мыть собрался. А там кто‑то… — и он вышел в коридор.

Симановича усадили на диван напротив девушек. Одна круглолицая и прьнцастая; другая изящная и волоокая. Очень симпатичная! Типичная еврейка.

— Соня, — представилась симпатичная, слегка приподнявшись и склонив головку.

— Роза, — представилась прыщастая, чему‑то усмехнулась и потянулась к тарелке с капустой. — Мы тут чай пьем, вас ждем.

Вернулся бритоголовый родственник, которого Соня назвала дядей Мишей. Он сел за стол, налил Симановичу чай и сказал:

— Мы тут до вашего прихода спорили: кто победит в этой чертовой войне с японцами? Я за японцев, а вот они, — он указал на девушек, — за Россию.

— Почему за Японию? — удивился Симанович, отпивая из стакана.

— Я не то чтобы за японцев. Но у них техника…

— А вы почему за Россию? — обратился он к девушкам.

— Потому что мы живем в России! — почти в один голос ответили девушки. Бориска при этом желчно хмыкнул.

— А ты помолчи! — прикрикнула на него Руфина.

— У нас дух патриотизма, — добавила Соня.

— Хме! — поперхнулся чаем дядя Миша. — А почему ты думаешь, что японцы не патриоты? И еще я вам скажу — у них больше ума.

— Ну, что касается ума, — заговорил молчавший до этого ребе, — то Россия всех за пояс заткнет. У нас же Гришка Распутин! — Он повел глазами в сторону Симановича. Симанович опустил глаза, стараясь не показать своего неудовольствия намеком ребе. За столом установилась смущенная тишина. Хитрый ребе вдруг добавил:

— Алиса его поддерживает…

— Не понимаю, при чем здесь Алиса?! — заметила Руфина, наливая чай в блюдце. — Не она, а царь правит страной и делами.

— Ну нет! — вдруг яростно взвился дядя Миша, будто его ужалили. — Я утверждаю, что не царь, а именно она вместе с Распутиным правят. И наставляют царю рога… Об этом все говорят.

Девушки стыдливо прыснули в ладошки.

— А вот это брехни! — тихо, но твердо сказал Симанович, взглянув укоризненно на ребе. — Все это досужая болтовня недобрых людей… — Симанович говорил и удивлялся своей дерзости перед священнослужителем. Но он знал, что к его словам сейчас прислушиваются остро, чтобы руководствоваться ими и передать другим.

— Ну а чего ему позволяют крутиться там, во дворце? — не сдавался ребе. И его активно поддержал дядя Миша, кивая головой.

— Кто его знает? — уклончиво ответил Симанович. — Может, через него царь и царица как бы благоволят к народу…