Анастасию Николаевну мучила бессонница. Почти всю ночь не спала. Но под утро ее сморило — заснула провально, крепко; прокинулась внезапно и легко, как будто и не спала. Голова ясная, в теле приятная нега, на душе покойно. Как будто и выспалась. Потянулась сладко, ощущая на теле легкий струящийся лен исподней рубашки, и притаилась, вознамерившись еще чуток соснуть. Но… не тут‑то было: в глаза льстится солнышко, обильно льющееся сквозь тонкие тюлевые занавески: на улице встает хороший день. Весна! Пора бы ей!..
Приподнявшись на локте, смотрит в сторону сестрицы Милицы. Та спит на животе, отвернувшись лицом к стенке. Чтоб не разбудить ее, тихонько встала, подошла к окну, отодвинула занавеску и отшатнулась, заслонив глаза рукой от невозможного сверкания снега. Насыпало за ночь последушков зимы.
Тишина, чистый сверкающий снег, на душе тихо и радостно.
Из‑под ладони окинула взглядом широкий монастырский двор: пусто. Только в дальнем углу, возле остатков дровяной поленницы ворочается громадный мужик — оборванец, колет дрова. Он мощно хакает — слышно даже сквозь окна, и крепко ударяет обухом по колодине. Поленья летят в разные стороны, белея на солнце свежими сколами.
Анастасия смотрит бездумно, все еще во власти неги; позевывает скучненько, прикрывая ладошкой рот. Присмотрелась нехотя. И что‑то ей показалось в мужике том. Он в длинной посконной рубахе, коротких портах, оборванных снизу, будто собаками обглоданы. И… Босой что ли?!.
Ну да! Босый на снегу. Бр — р-р! От широкой спины его валит пар. Ну мужичище!..
Тот внимательно осматривает чурку, выискивая трещину в ней. Потом, придерживая ее одной рукой, взмахивает колуном, и чурка разлетается в стороны. Если же попадается сучковатый чурбак, мужик расставляет босые ноги свои, высоко, обеими руками, вскидывает колун на длинной прямой ручке и мощно всаживает его; потом поднимает на плечо и с плеча с переворотом ударяет о колодину с выбитым «седлом». Из‑под ног у него брызжет в разные стороны снежная кашица пополам со щепками.
— Во мужик! — Анастасия ежится и вздрагивает со смешанным чувством ужаса и восторга. Оглядывается на Милицу. Та уже проснулась, нежится в пуховиках, рассыпав на подушках свои великолепные смоляные волосы. Скрипучим со сна голосом спрашивает:
— Че там?..
— Поди глянь — и ужас и восторг! Мужичище, ох!..
— Где? — Милица живо выпросталась из‑под одеяла и, путаясь в длинном подоле тонкой ночной рубашки, подбежала к окну. Понаблюдала за рубщиком, потянулась, забросив за голову тонкие руки, наставив на свет божий заостренные сосками груди свои. Зевнула широко и отмахнулась разочарованно. — Этот, што ли? Суконное рыло…
— Да ты вглядись!..
В это время от хозяйственных построек монастыря в конец двора, туда, где орудовал рубщик, мелкими шажками побежала юная монахиня, оставляя на снежном целике маленькие следы. Видно, за дровами для кухни. Увидев ее, мужик отставил колун, любуясь бегущей к нему монахиней, и, когда она приблизилась, вдруг схватил за талию и поднял высоко над собой. Подержал так, перепуганную, потом расцеловал троекратно и опустил на снег. Смеясь, сунул ей в руки охапку дров и легонько оттолкнул от себя, мол, лети, касаточка. Та побежала без оглядки, роняя поленья. А он развернулся этак осанисто и глянул из‑под ладони на окно, из которого наблюдали за ним Анастасия и Милица.
Они ойкнули разом и отшатнулись от окна. Смешливо уставились друг на дружку — попались. Мужик, видно, почувствовал, что за ним наблюдают…
Отворилась дверь и вошла настоятельница — матушка Ефросинья. Поклонилась, ласково поздравила с добрым утром, слегка удивляясь тому, что застала их у окна, как бы смущенных чем‑то. Подошла, взглянула в окно и все поняла. Кивнула за окно, пояснила с некоторым подобострастием в голосе:
— Странник. Божий человек! Из самого Ерусалима следует, — осенила себя крестом и поклонилась иконам Божией Матери и Николая Чудотворца. — Второй раз ходит туда. И все пешком да босиком. Из Тобольска сибирского. Нанялся вот на хлеб заработать. Храни тя Господи!.. — она еще раз истово перекрестилась и поклонилась за окно, где ярилось солнечное весеннее утро.
Сестрицы эхом повторили жесты настоятельницы и даже поклонились тоже за окно. Переглянулись и почти в один голос заговорили:
— Мы, матушка, к завтраку в трапезную потом. А теперь прогуляемся по двору, подышим, под солнышком понежимся…
— Извольте, извольте, — закивала согласно настоятельница, улыбкой давая понять, что догадывается о желании великих княгинь посмотреть мужика поближе. — Он хучь и диковат с виду, а сам смирный и обходительный…
Она ушла, а сестрички мигом обрядились и вышли на подворье погулять. И как бы ненароком оказались возле рубщика дров. Вблизи он смотрелся еще колоритнее: пронзительные серо — голубые глаза, прямой негнущийся взгляд, довольно приятный овал лица. И борода! Нечесаная, грязная, тяжелая.
— Бог в помощь! — остановились они недалеко. Жгуче — черная Милица и беленькая Анастасия.
— Благодарствую, — остановил свою работу мужик и поклонился, сложив свои большие костлявые руки на ручке колуна. — Бог с нами всюду и во всяком деле. А теперь вот взирает на мои труды вашими очами. — И он широко перекрестился.
Сестрички приободрились — комплимент пришелся им по душе.
— Откуда вы знаете, что это мы смотрели на вас?
— Бог шепнул… — и мужик окинул себя крестным знамением.
— А мы любовались солнышком, — нашлась Милица. — Оно сегодня ласковое!..
— Божий свет в божественные очи, — молвил мужик, тонко улыбаясь. И слегка поклонился.
Сестры весело оживились: и в самом деле мужик обходительный. Не всякий светский шаркун способен этак вот сказать приятно. Совсем не опасаясь хамства или тупой робости, Милица осмелилась еще поговорить:
— И что же ваши странствия? — она дала понять, что они о нем тоже осведомлены.
— Странствия как странствия. Они умудряют человека, — мягко и деловито молвил мужик. — А кто в Ерусалим сходил — тот и вовсе сподобился…
— Вы, верно, много видели, много пережили, — откровенно окинув его убогую одежду и не скрывая некоторой иронии в голосе, сказала Милица. Анастасия помалкивала, как всегда. Давая первенство сестрице, бойкой на язык. — Ну и что ж вы с такими‑то заслугами? Или Бог не той стороной обратил к вам свою милость?
— Бог всевидящий и безошибочный, — парировал мужик и в глазах у него запрыгали насмешливые искры. Взгляд его сделался колким, почти неприятным. Милица поняла, что перебрала, и слегка смутилась. Мужик и в самом деле необычный.
— Не взыщите ради Христа, — повинилась она. — Я хотела сказать, что в странствиях много всего случается…
— Случается, матушка, случается, — мужик с легким поклоном обратился и к Анастасии, приглашая и ее вступить в разговор. Та отозвалась на его приглашение:
— И об чем пекутся более всего в народах?
— Об чем пекутся? — странник подумал. — Да все об том же — о хлебе насущном да о справедливости. — Подумал и добавил: — И о многом другом…
— Интересно! — Милица взглянула на сестру, кивнула незаметно. Та поняла ее, одобрила, чуть прикрыв глаза. — Это очень интересно! — с ударением повторила Милица. — Вы бы и нам поведали. Как — нито вечерком за чаем…
Не ведала она, что с этого момента над Россией начало всходить черное солнце. Что простое ее женское любопытство подтолкнуло на первый шаг мужика, который в скором времени станет затмением судьбы российского государства. Что сама она в недалеком будущем станет пресмыкаться перед этим косматым чудищем, будет униженно искать его расположения и участия.
Анастасия кивком как бы утвердила предложение сестры и поощрила странника ласковым взглядом.
Мужик не кинулся выражать свою нижайшую благодарность за приглашение столь милых высоких особ. Он подумал и ответил обстоятельно:
— Когда матушка Ефросинья даст на то свое благословение, то я со всем моим подобострастием. А счас вам надо в трапезную поспешать. Там все готово, ждут вас.
Анастасия и Милица снова переглянулись, уже в который раз за утро удивляясь мужику. Однако! Милица даже вскинула удивленно смоляную бровь.
— Верно. Нам в трапезную. Значит, до вечера?
— Пожалуйте, — дополнила ее Анастасия. — И считайте, что матушка Ефросинья дала свое благословение. — И, сделав легкий реверанс, взяв в руки подолы, они повернули к зданию. Милица еще оглянулась.
— Мы вас жде — ем! Будет несправедливо, если вы не припожалуете. Матушка пришлет за вами.
Мужик чинно поклонился, приложив руку к сердцу.
И вновь послышались глухие удары колуна и «звон» разлетавшихся поленьев.
Вечером в монастырской гостиной была небольшая суета: после молитвенной службы настоятельница велела послушнице достать свежую скатерть на стол, принести чайный сервиз, плетеные тарелки с бубликами, вазочки с клубничным вареньем и кое — какие закуски. Так бывает, когда в монастырь ожидаются важные гости. Городской голова Киева или другой какой чин с супругою и чадами.
Но каково же было удивление послушниц, когда на пороге божьего приюта появился рубщик дров. Расфранченный! В сатиновой косоворотке зеленого цвета, подпоясанный шелковым шнурком; в кафтане красного сукна. Правда, сильно поношенном. И в яловых сапогах, обильно смазанных дегтем.
Встречала его у порога сама матушка Ефросинья. Провела в гостиную, где все было приготовлено к чаю. Только самовар осталось подать. А вскоре проплыли туда величаво и знатные гости из Петербурга. Две сестрички — черногорочки. Беленькая и черненькая.
Послушницы только переглядывались недоуменно да били низкие поклоны. А потом прислушивались ко звоночку, которым мать Ефросинья обычно вызывала кого прислужить. И что там за «тайная вечеря» за дубовыми дверьми? Пробегая мимо гостиной, каждая норовила навостриться ушком, подслушать: что же там происходит?
А там, за тяжелой дубовой дверью шло первое чудо-представление, которое давал Григорий Распутин.
Из документов:
«Григорий Ефимович Распутин (Новых), крестьянин с. Покровского Тюменского уезда Тобольской губернии. Родился в 1871 г. Тяготел к хлыстовщине, понимая основы этого учения своеобразно, применительно к своим порочным наклонностям. Считал, что «человек, впитывая в себя грязь и порок, внедряет тем самым в свою телесную оболочку грехи, с которыми борется; благодаря этому достигает преображения души, омытой грехами». Главным своим призванием считал «снимать с людей блудные страсти».
Тогдашний директор департамента полиции Петербурга Белецкий оставил такую запись:
«Я имел в своих руках несколько писем одного петербургского магнетизера к своей даме сердца, жившей в Самаре, которые свидетельствовали о больших надеждах, возлагаемых этим магнетизером, лично для своего материального благополучия, на Распутина, бравшего у него уроки гипноза и подававшего, по словам этого лица, большие надежды, в силу наличия у Распутина сильной воли и умения ее в себе сконцентрировать».
Вступив в чистую нарядную гостиную с накрытым для чая столом, Распутин первым делом снял у порога сапоги. И босиком пошел смотреть картины на стенах и икону Владимирской Божией Матери. За этим занятием и застали его великие княгини Анастасия и Милица. Дочери короля Черногории, бывшие замужем за великими князьями Николаем Николаевичем и Александром Николаевичем. Увидев их, Распутин поклонился им и сел на стул возле двери. И как ни звали, как ни уговаривали его потом сесть к столу, он не посмел.
Послушницы принесли уже самовар, налили в чашки чай. Но Распутин так и не сел к столу.
— Кушайте, — сказал он озадаченным сестричкам, — а я отсель буду развлекать вас.
Сестры, несколько сконфуженные, походили вокруг стола и сели кто гд«. Мать Ефросинья молча наблюдала за всем, стоя у зашторенного наглухо окна.
— Так вот, значитца, — начал Распутин и огладил свою косматую бороду. — Вы интересуетесь, стал быть, нащёт справедливости. Тому ходит сказка — присказка в народе — что есть настоящая справедливость. У одного мужика с бабою было три сына — два умных, а один дурак. Умные были работящие, дурак же пребывал трутнем. Оно бы и ничего удивительного — бывает такое на Руси, да вот застреха какая — дурак был шибко проворен с ложкою за столом: не успевали за ним натруженные братья. И, конешно, возроптали: доколь дурака кормить своими трудами будем, брюхо его рогожное набивать?! Требуем разделения…
Пригорюнился старый, заусомневался: разделить хозяйство, разбить на куски, — оно не бог весть какая премудрость, но зачем, скажите на милость, дураку долю давать? Дурак и добро превратит в дурево. И разделил хозяйство меж умными сынами. Дурак только руками всполохнул: ах, так?! Пойду по миру. Взял суму и пошел по миру. Чтобы родителям досадить, значитца…
Тут Распутин помолчал, вперившись глазами в свои босые ноги, будто в них виделось ёму продолжение про обделенного дурака. Пошевелил длинными костлявыми пальцами. И вдруг стрельнул одним глазом в сестричек. Да еще подмигнул к чему‑то.
— Ну вот! Идет дурак, значитца, мурлычет себе под нос, напевает. День идет, два. На третий встречается ему поп — батюшка. И спрашивает: «Ты куда, дурак, навострился?» «Да вот, — отвечает, — ушел из дому. Обиделся на родителев». «Отчего так?» «От несправедливости…» И выложил батюшке все как есть подробно. «Да — а-а! — сказал поп. — У вас, у мирян, все не слава Богу. А вот у нас, у служителей, у нас только по справедливости». «Не скажи, батюшка, — говорит попу дурак, — какая же у вас справедливость, ежели ты за обывателя, за дурака, такого как я, и за убийцу одинаково молишься? Нет, нету и у вас справедливости».
Рассердился поп: «Дурак — ты и есть дурак!..»
Пошел дурак дальше. Идет, мурлычет себе под нос. День идет, два идет. На третий встретился ему сам Бог. Спрашивает: «Ты куда, дурак, навострился?» «Да вот из дому ушел. И от попа ушел». «Отчего так?» «От несправедливости». «Как так?» И поведал дурак как было. «Да — да — а! — почесал в затылке Бог. — Самый справедливый — это я. Все творю по справедливости, по — божески». «Не скажи, Отче Наш, — суперечит ему дурак. — Как же по справедливости, по — божески, когда, положим, Смерть всех без разбора косит? И тебе хилого — больного, и тебе здорового; и тебе бедного, и богатого; и тебе старого, и малого. Вот приходит и забирает. И у тебя не спрашивает. Нет! Нету твоей справедливости».
Разгневался Бог: «Поди прочь, дурья твоя башка!»
А что дураку? Пошел дальше. Идет, мурлычет себе под нос. День идет, два. На третий встретилась ему Смерть. Спрашивает: «Ты куда, дурак, лапти свои навострил?». «Да вот из дому ушел, от попа ушел, от Бога ушел, иду по миру». «Пошто так?» — удивилась Смерть. «От несправедливости». «От какой — такой несправедливости?» «Одному все — другому ничего. Разве это справедливо?»
Задумалась Смерть. «Да — а-а! — Повертела косой за плечами. — Ты прав. Нет на этом свете справедливости. А потому я, Смерть, самая справедливая». «Да ну?! — изумился дурак. — А докажи!..» «А чё доказывать? Я кошу всех, не смотрю на чины…»
Дурак хвать сумой о дорогу и говорит: «Ты, пожалуй, права, у тебя всяк одинаков — коль пришла пора, то полезай в ящик».
Достал из сумы последний кусок хлеба и разделил его со Смертью: дальше жить ему не пристало, потому как голодная смерть впереди. Ест и просит Костлявую: «Ты забери‑ка меня». «Э — э, нет! — сказала Смерть. — Твое время еще не пришло. А за то, что поделился со мной последней краюхой, — вот тебе дар исцелять людей.» «Куда мне, дураку! — отмахнулся дурак. — У меня ума не хватит». «А тут и не надо никакого ума. Я буду всегда рядом: коли стану в ногах больного — не лечи, бесполезно. А в головах — лечи».
И пошел дурак по людям, стал лечить. Прославился далеко окрест. Повалил к нему народ — и стар, и млад, и беден, и богат.
Прослышал про то больной богач. Призвал к себе и говорит: коли вылечишь, поднимешь на ноги — озолочу. Половину состояния отвалю. Дурак глядь, а Смерть в головах больного стоит. Взялся и вылечил того богача. Тот и отвалил ему, как обещал, полсостояния.
Зажил дурак — кум королю. Пьет, гуляет, денег не считает. А состояние не убывает. Случилось ему как‑то в лесу гулять. И набрел на избушку на курьих ножках. Зашел в нее и видит — свечи горят. Видимо — невидимо. Которые из них почти еще целые, а которые есть уже догорают. Меж свечами знакомая Смерть бродит, царством своим любуется. Говорит дураку: «У кого свеча только возгорелась, тому еще жить да жить. А у кого догорает, за тем вскорости приду». «А где туг моя?» — обрадовался дурак, поглядывая на те, которые почти целые, в надежде, что для него Костлявая постарается за прошлые заслуги. «А вот», — говорит Смерть. И показывает на манюсенький огарок. «Ты спятила, Старая! Я только жить начал. Смилуйся. Полсостояния отвалю…» «Нет, голубчик. Пробил твой час».
Вернулся дурак в свои богатые хоромы, пригорюнился. А тут и втемяшилась ему мысль обмануть Смерть. Заказал слугам вертящийся гроб. Вот пришла Смерть и велела ложиться в гроб. Он лег. Она стала у ног. Он велел слугам повернуть гроб — где были ноги, туда изголовьем. А Смерть шасть к ногам. Он снова велел повернуть гроб. А Костлявая туго знает свое дело. Усмехается только. Пришлось помирать дураку…
Распутин умолк, взял свои сапоги за голяшки, стал натягивать..
— Интересно! — молвила раздумчиво Анастасия. — А вам та Смерть не встречалась?
— Как не встречаться? Встречалась…
— Не велела исцелять?
— Велела, — он напялил сапоги, притопнул ими сидя и поднял на княгиню свои пронзительные маленькие глазки. Она замерла под его этим взглядом. Выпрямилась и хотела горделиво вскинуть голову, когда почувствовала, что не может этого сделать. И даже наоборот, какая‑то неведомая сила властно требовала склонить голову перед старцем. Она поняла, что странник обладает способностью влиять на волю людей.
— И вы можете излечивать? — как‑то помимо своей воли спросила она, удивляясь про себя тому, что как бы не владеет собой.
— Могу, матушка, могу. Вот вы садитесь, а я встану, — он стал подниматься медленно, не спуская с нее глаз, Анастасия медленно опускаться на стул, не отводя глаз от него. — У тебя, матушка, бессонница, — одновременно как бы утверждая и вопрошая, покосился на нее Распутин. — От сей минуты ее не будет. Изгоняю! — и он резко выбросил перед собой обе руки с растопыренными пальцами. Уронил взгляд, прошелся по гостиной и направился к двери.
— Вы нас покидаете? — нарочито переполошилась бойкая Милица, наблюдавшая за всем этим с нескрываемым восторгом. — С вами так интересно!.. Побыли бы.
— Постойте! — поднялась с места Анастасия. — У моей знакомой болеет сын. Не могли бы вы…
— Могли бы, матушка, могли. Только не сейчас. Потом. Вот избавлю вас от бессонницы — тогда. Поначалу уверуйте в мою силу…
И Распутин ушел, оставив дам в недоумении и смущении.
— Н — да! — только и смогла вымолвить Анастасия и прошлась по гостиной сложа руки.
Милица будто окаменела, сидя за столом и глядя на дверь, за которой скрылся загадочный странник. Настоятельница, молчавшая все это время, поправила шторы на окнах, пошла и прикрыла дверь поплотнее, не смея заговорить. Она побаивалась отрицательной реакции княгинь — уж больно премудро и дерзко повел себя ее протеже, этот Гришка. Но княгини и в ум не брали гневаться. Анастасия обратилась к настоятельнице:
— Что вы можете сказать об этом, матушка?
Та развела руками, не совсем еще уверенная в благожелательной реакции княгинь. Повторила ранее сказанное:
— Дважды в Ерусалим ходил… — Видя, что ее поощряют говорить, уже увереннее добавила: — Это подвиг! И даром не проходит человеку — он становится либо святым, либо чудотворцем. Вот теперь он забрал у вас бессонницу, — она поклонилась Анастасии.
— Вы думаете?
— Бог даст.
Анастасия подумала. Взглянула на Милицу.
— Странно, но я как‑то оробела под его взглядом. — Милица кивнула согласно. Анастасия перевела вопросительный взгляд на настоятельницу. — Он в самом деле необычный… Пусть еще приходит.
— Благоволите, матушка, благоволите.
Появился Распутин лишь спустя три дня. На этот раз великие княгини Анастасия Николаевна и Милица Николаевна были уже в гостиной, ждали его. Анастасия вдруг бросилась целовать ему руку, приговаривая: «Бессонницу словно рукой! Словно рукой сняло!..»
— Ну — ну, милая. На все воля божья.
Милица, следуя примеру сестры, тоже приложилась к его руке. Лишь настоятельница не шелохнулась в своем углу под образами. Распутин метнул в нее темный взгляд и принялся стаскивать сапоги. Милица кинулась помогать ему…
В этот раз Распутин уже сел к сголу, и застолье прошло чинно. Надегтяренные сапоги стояли тесной парой у порога.
Потягивая чай из блюдца, Распутин монотонным голосом давал долгие религиозные наставления. Княгини раскраснелись и разомлели от чая и благостных слов его. И, наверное, испытали бы верх блаженства, если бы дыхание не запирала вонь из‑под стола от потных босых ног Распутина.
Поздно вечером, уже прощаясь со старцем, в полном к нему расположении и доверии, Милица надумала спросить: а не знает ли Григорий Ефимович про болезнь гемофилию? «Как не знать?» И он в точности обрисовал ее симптомы, да еще добавил, что уже излечил нескольких несчастных от нее. Милица пришла в умиление — сама судьба шлет им удачу с сестрицей! Они переглянулись, почти ликуя про себя: теперь они смогуг оказать услугу царской чете и рассчитывать на их благорасположение. От прихлынувшего счастья чуть было не проговорились, кого они имеют в виду, больного гемофилией. Но сдержались, сначала они телефонируют царице. И только после ее одобрения скажут Распугину, кого они имеют в виду — больного гемофилией.
Но Распутин и без них уже знал, о ком идет речь. Его держала в курсе дела настоятельница мать Ефросинья, давно уже преданная ему телом и душой.
К слову:
Исторически мы знаем о Распутине, что это одиозная фигура, принесшая народам России неисчислимые беды. Этакий монстр порока, подорвавший авторитет Императора и Императрицы. И всего русского общества; породивший при дворе пуганый клубок интриг, ввергнувший царский двор в разврат и грязные склоки, перессоривший весь благородный высший свет Петербурга, устроивший дикую карусель смены министров; столкнувший лбами многочисленную царскую родню Нового и Старого дворов. И вообще чуть ли не разложивший огромную и сильную державу. Что ж! Если это на самом деле так, то и поделом этой огромной и сильной державе, коль ее граждане могут такое допустить. И поделом благородному высшему свету Петербурга, завистливому и необузданному в злобе друт против друга; и поделом министрам, которые не смогли противостоять интригам дремучего сибирского мужика; и, наконец, поделом августейшим особам, если они опустились до преклонения перед темным старцем. Что это за граждане, что это за общество, что за царь, скажите вы мне, которые могут так легко впасть в безрассудство?!
И эта «наука», похоже, не пошла нам впрок. Нынче творится то же. «Всенародно избранный» с целой бандой распугиных охмуряет Россию, а народные избранники, вроде С. Бабурина, увещевают нас переждать этого правителя как стихийное бедствие. И мы пережидаем. Вернее, терпим. Это свойство русского народа, великое терпение, благо в равной степени, как и беда. Но и до него начинает доходить, что Распутин, как и «всенародно избранный»; — это верхняя часть айсберга. За ними стоят реальные агрессивные силы, имя которым все четче вырисовывается на страницах мировой истории. Имя этим силам — сионизм.
В самом деле, стоит только задуматься, что же руководило Распутиным в его «великих» деяниях. Вернее, кто? И сразу становится ясно, что не мог он один, даже обладая сверхчеловеческими чудодейственными свойствами, натворить столько в Российской истории. Был за ним некий локомотив, который тащил за собой в самое сердце России целый состав социально — политической взрывчатки, подорвавшей не только самодержавие, но всю Россию. Этим локомотивом было еврейство со своими амбициями и деньгами.
Остается только дивиться тому, как ловко они использовали стечение обстоятельств и действительно незаурядную фигуру Распутина. Как вовремя подоспел он к исторической колеснице. И как ловко подтолкнули его в нее на полном ходу. И как точно угадали в тем те свойства, которые как нельзя лучше подходили для подрыва государственности России. Как умно и тонко подметили в нем самое разрушительное свойство — уверенность в мессианском предназначении. Они так ловко подстраивали ему «успе хи», что он и в самом деле уверовал в себя, в свои необыкновенные силы. Его современники чуть ли не в один голос говорят о его необыкновенных способностях. Те, кто знал его близко, наблюдал повседневно.
Теперь, когда история повторяется почти один к одному, надо спокойно, не с партийных, а с человеческих и государственных позиций взглянуть на это явление и дать ему беспристрастную научную оценку. Это крайне необходимо сделать теперь, ибо другого такого случая может и не представиться. Международные сионистские силы видят отчетливо надвигающуюся на них опасность — пробуждение гражданского и национального сознания во всем мире — и лихорадочно готовятся установить всемирный деспотический режим, при котором никто не посмеет пикнуть об угнетателях и угнетении. При этом они выступают в обычном своем амплуа — закулисно. А на авансцену выдвигают Распутиных, «всенародно избранных» и им подобных. Людей действительно помеченных природой и судьбой. Обладающих теми качествами, которые приемлемы и симпатичны широким народным массам.
Настоятельница Михайловского монастыря в Киеве, матушка Ефросинья, была близка к истине, когда характеризовала Распутина, дважды совершившего хождение в Иерусалим из Тобольска: «Это подвиг! И даром не проходит человеку, он становится либо святым, либо чудотворцем».
В этом, может быть, и таится объяснение невероятных способностей Распутина. Плюс уроки «магнетизера». И плюс, конечно, его личные качества.
В самом деле, по теперешним меркам его хождение в Иерусалим можно приравнять, наверное, к двум полетам в космос. Представим себе — человек пешком — да еще босиком! — проделал дважды путь от Тобольска до Иерусалима и обратно. Сколько лет он шел? Сколько он видел всякого на своем пути? Сколько людей встретил? Сколько перенес? Это же целая «академия»! Да если еще учесть, что человек усердствовал, то есть «учился» на одни пятерки, и безоглядно верил, что творит угодное Богу дело; что, перенося всяческие тяготы и лишения, добровольно отказывая себе в домашнем уюте, он умножает свои знания о жизни и опыт всечеловеческого бытия, познает некую истину, творимую природой, приближается к высотам духа; опустившись в самые глубины человеческого опрощения, он возвышается над всем золотом мира; что, совершая паломничество, он совершает одновременно и подвиг во имя Отца и Сына и Святого духа. И как человек, будучи насквозь грешным, погрязшим в ничтожестве, в зловонном обывательском море, видя вокруг себя бездну греха и падений, он обрел небывалые духовные. силы, закалился физически и уверовал в себя как в мессию. А уверенность в себе удесятеряет способности человека. Теперь это мы знаем на примере Александра Македонского, Наполеона, Гитлера, Сталина… Теперь мы знаем, чего можно достичь аутогенной тренировкой. Мы поняли, наконец, чудесную силу самовнушения, мощь нашего подсознания. А он, Распутин, уже тогда это понимал. Может, неосознанно, по наитию, но понимал.
Из этого следует совершенно определенно, что предпринятые им пешие странствия из Тобольска в Иерусалим и обратно, задуманные им сначала как богоугодное предприятие, были сначала стремлением обуздать бунтующую плоть, затем стали вполне осознанно школой самосовершенствования. В которой он готовил себя к большому плаванию в бурном океане, название которому человеческое общество.
Выражаясь современным спортивным языком, он сознательно «шел на рекорд». И этот «спортивный» азарт он пронес через всю оставшуюся жизнь. Ему в то время, когда он вышел «на старт», было сорок лет.
Сознательно «пошел на рекорд» и Арон Симанович, ювелир из Киева. В то время, когда Распутин давал свой первый спектакль перед великими княгинями Анастасией и Милицей в киевском монастыре, Арон Симанович был недалеко от него. Процветал среди киевских ювелиров. Они еще не знали друг друга. Но судьба уже готовила им тесную, неразрывную связь. Несмотря на их совершенно разнохарактерную суть.
Распутин был движим необузданным мессианским духом. Симанович — необузданной жадностью и агрессивным иудейским тщеславием.
Пришел день, когда ему тесно стало в Киеве, и он возмечтал развернуть дело в самом Питере. А если повезет, то и при царском дворе. Поближе к Фаберже. А чего? Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Плох тот еврей, который не мечтает разбогатеть. Любым путем!
Оставив жену и сына на попечение многочисленной родни, он перебрался в Петербург. Нелегкое это было дело, но… Витте, находившийся тогда в фаворе, посодействовал. Он же помог завязать первые деловые связи и обойти запреты, связанные с «чертой оседлости». Ему сразу повезло: люди, с которыми его свел Витте, не без влияния его жены, тоже еврейки, были ремесленниками или подрядчиками, выполнявшими солидные заказы. Иногда даже от царского двора. Кроме того, у Арона были уже кое — какие связи по ювелирному делу. Были, разумеется, кое — какие деньги, хорошие украшения, которые можно было выгодно предложить нужным людям. И дело пошло. Хотя жить приходилось на первых порах более чем скромно. Тот же Витте, вернее его жена Эмма, помогла ему снять небольшую комнату, которая показалась шикарной после тесной и душной ночлежки. Койка, столик, табуретка. На столике керосиновая лампа с петелькой для вешания на стену. На койке подушка в белоснежной наволочке и голубое стеганое одеяло. Темновато, правда, в комнате. Окно выходило во двор и упиралось в облезлую кирпичную стену. Эта кирпичная стена перед глазами докучала больше всего. Она мозолила ему глаза, стесняла дух, раздражала и напоминала ему эту проклятую «черту оседлости», которую придумали так неудачно поганые русские цари. Из‑за этой стены Арон не любил быть дома, больше мотался по делам. Может, даже этим и обязан был успеху: нет худа без добра. Дома утешало его два обстоятельства — постель, где можно было отдохнуть после целодневной беготни, и словоохотливая хозяйка. Еврейка, утешавшая его пустой болтовней. Не спрашивая ни о чем, она могла часами тараторить про своего Бориску, который решил свергнуть царя Николая. Он слушал ее, обдумывая свое очередное дело, и ему было хорошо от сознания того, что наконец он в столице, где можно по — настоящему развернуться, что у него пошло дело и что он живет в еврейской семье, по вечерам слушает незатейливую болтовню Руфины.
— …Вам здесь будет хорошо, балабос (хозяин). Кругом одни евреи, весь дом. Можно сказать — еврейский лагерь… А что клопы беспокоят, то не обращайте внимания. Сколько их?! Ну пусть даже много. А в доме этом живет восемьдесят человек. Раздели на всех — совсем немного придет -
ся на каждого… И вообще, здешний клоп — сытый клоп. А потому не вредный… Я, конечно, не хотела бы вас беспокоить, но хочу спросить, наболело‑таки. Вот я вдова. Сейчас много вдов. И все глупые. Особенно насчет своих детей. Ах, если б вы знали, какой он, мой Бориска! Может, я немножко новомодная, отдала его в гимназию. Учись. А он все что‑то пишет. Даже в субботу. Значит, святость субботы долой? Молиться некогда? Надо писать, надо бежать в гимназию… Ну хорошо — хочешь стать писателем. А отец был бухгалтером. Так иди на службу отца, будь тоже бухгалтером! Так нет — читает, пишет; с девицами… Развратил тут всех девиц: не молится в пятницу на свечах. Чепуха, говорит. Не моет руки перед едой. И у других, смотрю: отец смотрит на дочь, дочь смотрит на отца — два петуха… Ну вот. Окончил с божией помощью гимназию. С медалью. Зачем еврею медаль? Вы знаете, я так вам скажу: когда будут бить евреев, Бориска покажет свою медаль, и ему вдвое накладут… Теперь хочет поступить в университет. Там его только и ждали! Когда в гимназию принимают евреев небольшой процент, то в университет из этого небольшого процента совсем маленький. Ну и не попал. Переживает. А что же тут такого? Какой стыд? Цорес рабим! (Бедствие общее). Зачем обижаться? На кого обижаться? Но он не только обиделся, он даже сильно рассердился. И задумал одно маленькое дело…
— Какое дело? — нацеленный всегда на дело, поинтересовался живо Симанович, разомлевший в теплой комнате хозяйки.
— Ну, не совсем оно и маленькое, — как‑то сбилась с тона Руфина. — Свергнуть Николая. А? Как вам это нравится? Я дрожу, когда увижу урядника за сто шагов, а он захотел сбросить царя! Не нравится Бориске, как он правит. Достал себе паспорт, будто он не еврей, и пошел рабочим на завод. Что он там делал, я не знаю. Но скоро попался, и его засадили. Год держали, потом выпустили. Я рада: ну теперь станет жить возле меня. Но тут призыв в армию его года. У нас как? Каждый старается как‑нибудь устроиться, что‑нибудь сделать. Будь же и ты человеком — сделай тоже что‑нибудь. Сделай себе грыжу, сделай себе ухо, сделай себе свист в легких! Так нет. Побежал в армию. Можете себе представить? Как иной танцор бежит на свадьбу. Что тебе там загорелось? Я, говорит, оттуда его еще скорее сброшу Николая. А конец такой: Бориска получил рану, лежит в лазарете. А Николай живехонек и сейчас пьет‑таки вино из большого стакана… Ну, ладно. Заболталась я, — наконец закруглилась Руфина, видя, как Симанович поднимается из‑за стола. — Покойной ночи, балабос.
— Покойной ночи, балабосте (хозяйка), — Арон Симанович вконец разомлевший от уюта, тепла и ненавязчивой болтовни хозяйки, вышел в свою комнату, лег поверх стеганого одеяла и смежил веки. «Ничего, — мелькнула умиротворенная мысль, — подожди немного, балабосте, и твой Бориска будет в университете… Мы этого Николашку!..»
И вдруг сонливость отлетела. В голове зароились какие‑то агрессивные мысли: она боится урядника за сто шагов! Почему мы должны бояться? Почему терпим унижения?..
Он никогда не понимал этих жалких забитых людей. Не понимал, как можно жить в ожидании с моря погоды. Нет, он человек дела, действия. И не зря целыми днями, а часто и ночами, пропадает в разного рода клубах, варьете, бильярдных, на скачках. Других злачных местах, где много всякого разного люда различного общественного положения. Он с ними пьет, играет, делает ставки, ходит по женщинам.
Ночные похождения особенно сближают. Когда не особенно обращают внимание на национальность и общественное положение. Вино, азарт, женщины уравнивают людей, делают их менее разборчивыми в выборе друзей, собутыльников. И менее щепетильными в выборе способов добывания средств на «красивую жизнь».
Именно здесь, в этой среде увлекающихся, умный'и расчетливый Симанович искал себе нужных людей, заводил выгодные знакомства и связи. Именно здесь он обнаружил в себе талант и умение использовать людей в своих целях.
Потихоньку, незаметно, где подкупом, где мелкими услугами, где пустыми обещаниями, благо русские люди простодушны и доверчивы, Арон Симанович расширял круг своих знакомых, направляя свои усилия главным образом на полицию и чиновничество. От полиции во многом зависела свобода действий, а от чиновников — протаскивание своих интересов в конторах и ведомствах. Но главной целью был царский двор. Проникнугь туда во что бы то ни стало и там создать свое влияние.
И все складывалось как нельзя лучше.
Но тут из Киева пришла страшная весть — намечаются погромы. Надо бы срочно выехать туда, спасать семью, спасать дело — там у него несколько ювелирных магазинов… А тут подвалила такая удача — завел знакомство с братьями Витгенштейн, служившими в личном конвое Императора Николая. Упустить такой шанс было немыслимой глупостью. И сшиблись в душе долг и выгода. Пока шла борьба с самим собой, в Киеве начались погромы. И это дорого ему обошлось: по приезде в Киев он обнаружил свои магазины разгромленными. Один управляющий еврей был убит. Убиты и многие родственники. Надо было спасать семью и надо было спасаться самому. Спрятаться где‑либо было невозможно — тех, кто укрывал евреев, убивали вместе с евреями. Пришлось решиться на отчаянный шаг. Узнав, что во главе погромов стоит генерал Маврин, а помощником у него полицмейстер Цихоцкий, которому когда‑то он услужил неплохо, да и генералу Маврину тоже, Симанович отправился на прием к… самому Маврину.
У того и челюсть отвисла, когда он увидел в дверях одного из самых известных и ненавистных евреев Киева.
— Ты с ума сошел, Арон! — вскочил Маврин с места. И забегал по кабинету, мысленно ругая себя. Знал же ведь, знал — рано или поздно придется чем‑нибудь платить этому еврею за «услуги»! И дернула нелегкая принять от него жемчужное колье для жены. Уж больно хотелось порадовать супругу. — Ты же, говорят, в Питере обосновался. Чего тебя принесло?..
Симанович молча выложил на стол тугую пачку ассигнаций.
— Семья где? — Маврин быстро подошел к столу, с грохотом выдернул ящик и смахнул туда пачку денег.
— В том‑то и дело, что семья моя здесь…
— Не приложу ума, что делать. Может, ты подскажешь?
— Подскажу. В помощниках у тебя Цихоцкий? Мы с ним… Поручи ему вывезти меня и семью.
— Куда? Весь город кипит…
— На моторе к поезду на Берлин.
— Ты думаешь, так лучше?
— Только так.
— А если тебя увидят, узнают?
— Я изменю внешность. И с нами в моторе будет Цихоцкий…
— Ну — ну… — генерал вызвал порученца, велел ему отыскать Цихоцкого. Симановича при этом спрятал в соседней комнате.
Через час они мчались к вокзалу. В окно мотора, на котором Цихоцкий вывозил Симановича с семьей, Арон видел, как возле синагоги шла бойня — убивали всех, кто пришел в этот день на молебен.
Жуткое, незабываемое зрелище. Ожесточит любое сердце…
К слову:
Погромы — изобретение евреев. Они впервые учинили погром гоев (неевреев) в Мордохеевские дни. Откуда и пошел зловещий иудейский праздник Пурим. (Кровавое жертвоприношение). В ответ сами стали подвергаться этой бессмысленной, отвратительной экзекуции.
Отнимать у человека жизнь, даже во имя самой высокой идеи — безумие. Порождающее ответное безумие.
Все как будто понимают это. И тем не менее… Преследуют друг друга, убивают друг друга. Миром правят алчность и зависть — самые страшные пороки человека.
Стремление к наживе присуще многим людям и даже целым нациям. Стремление к наживе любой ценой заложено в религию иудеев — продай ближнего, если тебе это выгодно. Иуда продал Христа. И этот поступок стал фундаментальным камнем в иудейской религии, идеологии: откровенное, до цинизма стремление к наживе. Это стало знаменем многих людей. Обогащайся любой ценой! Как же! Самый близкий путь к самоутверждению. Простой, но многообещающий! И чем дальше, тем бесстыднее исповедуется постулат обогащения любой ценой.
Советская эпоха, воспитывая людей в коммунистическом духе, пыталась культивировать воздержание к обогащению. Но ее иерархи только на словах исповедовали эту идею. На деле же обогащались как могли. И тем не только дискредитировали себя, но еще больше разожгли страсть у народа к обогащению. И когда рухнула Советская держава, люди с еще большим азартом, с каким‑то остервенением кинулись обогащаться любой ценой. Тем более что наши «отцы демократии» бросили в народ циничный клич — обогащайся кто как может. Сейчас уже ясно, что если мы не остановимся в этом «соревновании», в стремлении к бесстыдной наживе, не зададим себе простой, но вразумляющий вопрос — а что дальше? Что за этим беспредельным бесстыдством? — то нас ждут великие беды. Настанет день, когда атмосфера бытия людей станет невыносимой. Люди, как пауки в банке, станут жалить друг друга, убивать с невероятной жестокостью. И убийцы будут’ блаженствовать в роскоши. Это уже реальность нашей жизни. А потом они станут отвратительны друг другу. Мир людей превратится в зверинец, где царит убийство. И это уже процветает вовсю. Вот куда ведет иудейская мораль. Это понимают не все. Многие вполне сознают грядущую опасность. Но многие только начинают прозревать. Есть очень много людей, которые надеются на обычное всечеловеческое «авось пронесет». Таких, пожалуй, абсолютное большинство. Хитромудрое иудейство знает об этой человеческой слабости и потихоньку плетет свои тенета, приближая тот день, когда все человечество, окажется в его нечистых руках. И странно наблюдать, что это легкомысленное человечество словно загипнотизированный зверек, покорно, хотя содрогаясь от страха, ползет в алчную пасть иудейства. Лишь кое — где в мире прорывается осознанное неприятие грядущего, уготованного нам всехитрейшим и всежесточайшим иудейским спрутом. И тогда вспоминает о старом действенном орудии, изобретенном ими же, о погромах. Но это отдельные, затухающие очаги противления злу, которые с легкостью гасятся умельцами одурачивать народы лицемерными криками о правах человека, интернационализме, парламентском правлении. Под этот шумок тащат человечество к пропасти.
Но человечество, так велено природой, обладает иммунитетом от глобальной катастрофы. Оно способно остановиться на краю пропасти в последний момент. Ему не дано сделать последний роковой шаг. Это заложено в его генах. И тут ничего не поделаешь. Иудейству надо это понять и сделать выводы. Иначе для них может кончиться все весьма печально. Люди в одночасье поймут, откуда ветры дуют. Это и будет тем моментом, когда сработает инстинкт самосохранения человечества. И что тогда? Всемирный еврейский погром? Не доводите, господа, до этого. Ведь вы всюду, везде, всегда задираетесь первыми, а потом кричите караул. Вы сами породили погромы, придумали антисемитизм и прочие пакости. Придет час, и вы в полной мере испытаете всю прелесть ваших этих хитромудростей. Они вернутся к вам бумерангом. Не сомневайтесь в том, что однажды народы мира объединятся против вашей силы и хитрости. Ибо закон природы неукоснителен — как аукнется, так и откликнется.