Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

ВЕЛИКОЕ ЗАВИХРЕНИЕ

Расстрел мирного шествия рабочих 9 января 1905 года подстегнул революционные брожения. Как и рассчитывали творцы этого шествия. Социалисты — революционеры развернули бешеную пропаганду против царя. Старый двор во главе с императрицей — матерью по недомыслию исподтишка подыгрывал им. Высшее общество при дворе вообще потеряло всякий стыд: пользуясь ослаблением воли царя, критикой в его адрес со всех сторон, грязными сплетнями, придворная братия пустилась во все тяжкие, проводя дни и ночи в угаре бесконечных балов, приемов, кутежей, спиритических сеансов; состязаясь в Погоне за наградами и должностями, за место поближе к коронованной особе. Как перед концом света. А под шумок, под дичайший разгул безответственности властей революционные силы готовили новый виток — борьбы с самодержавием, требуя от царя уже в открытую, и не только в революционных круг ах, а и в высших коридорах власти Манифеста о свободах и конституции.

Назревало 17 октября, когда царь под давлением общественности и радикально настроенной буржуазии подписал‑таки Манифест о свободах и конституции.

А пока при дворе мельтешила неустанная карусель бесконечных празднеств, разных сборищ, раутов, гуляний и поголовное увлечение гадалками, предсказателями и чудотворцами. Все это выглядело дико на фоне недавнего позорного поражения в войне с Японией: народ унижен, народ бедствует, а господа изволят с ума сходить.

Новоиспеченный граф Витте, только что удостоенный этого титула за «удачный» мир с Японией, превзошел всех в бесстыдстве и цинизме. Разъезжая по Америке под громовые аплодисменты и здравицы в свою честь, выступал в роли великого замирителя России с Японией. На самом же деле его готовили к роли лоббиста по еврейскому вопросу при царском дворе. Все было обставлено так хитро и тон ко, что даже он опешил, когда понял, чего от него хотят. «Миллионщик — банкир Яков Шиф, — пишет в своей книге В. В. Шульгин, — сказал Витте без церемоний: «Передайте Вашему Государю, что если еврейский народ не получит права добровольно, то таковые будут вырваны при помощи революции».

Витте сначала отказался от такой роли, не веря в успех решения еврейского вопроса. Позже он примет все условия.

Царь, когда ему докладывали о торжествах в Америке по поводу якобы удачного примирения России с Японией, а на самом деле в честь «великого» дипломата графа Витте, недовольно морщился. Он лучше всех знал, чей политический заказ выполнял этот обласканный им неосмотрительно прохиндей. В свое время Витте активно настраивал его против Японии, ратовал за сближение с Китаем. Даже настоял на заключении оборонительного союза с Китаем против Японии. Потом вдруг с такой же настойчивостью стал добиваться заключения соглашения с Японией. Тут царь и перестал понимать своего министра. И они резко разошлись с Витте во взглядах на внешнюю политику. Однако царь нуждался в политических деятелях, а потому держал его возле себя, подключая к решению тех или иных вопросов. И удалив его с поста министра финансов, он продолжал держать его накоротке. И даже сделал его сначала Председателем Кабинета Министров, а в октябре 1905 года — Председателем Совета Министров. Но это будет потом.

А сейчас он неприязненно думал о графе и удивлялся своей собственной непоследовательности. Ведь докладывали же ему, что граф Витте не чист на руку, что они со Стесслем и Гинцбургом хорошо поживились на военных поставках во время войны с Японией. Докладывали о других его грязных делишках. И он давал себе слово удалить его совсем. Но… Вот как будто кто‑то за руку его останавливает. Отвалил ему графский титул, ввел в состав Госсовета, разрешил поездку в Америку. А теперь стыдно за него. Зачем приближать, одаривать таких? Заслуги? Где они? Царь стал припоминать, с чего началось выдвижение этого Витте. И с удивлением обнаружил, что больше всех за него ратовали «стародворцы». Императрица — матушка и дядья. И особенно великий князь Михаил Александрович. А тот водит дружбу с еврейской братией. Жена Витте за всегдатай Старого двора. Ясное дело, им нужен был возле царя свой человек, вот они и провели Витте на высокую должность, чтоб через него влиять на управление государством. Вот откуда диктуются колебания из стороны в сторону в дальневосточной политике — то за Китай, то за Японию. Потом это поражение в войне с Японией, потом этот Портсмутский мирный договор. Все это с подачи Витте. А у него подсказчики. И он теперь опять же «на коне», а ему, царю, щелчок по носу. Вот ведь как повернули все!

Матушка — императрица больше всех настаивала, чтоб именно его, Витте, послали в Америку. Теперь там рукоплещут якобы по поводу мира с Японией, а на самом деле — поражению России. Как же! Теперь Америка выдвинулась в ряд сильнейших держав мира. И сильнее России. Вот куда завел Россию этот хитрец и прохиндей. Не лично он (он всего лишь марионетка в руках еврейской общины), а они.

— Боже мой! — думал Николай. — На кого же мне положиться? Где же они, помощники в государственных делах?..

Теперь он все чаще задавался этим вопросом и, к ужасу своему, не находил на него ответа. Куда ни глянь, кругом угодливые, неискренние лица; настороженные глаза. Все чего‑то хотят от него, все ищут возле него выгоды для себя и все почему‑то недовольны. И никто, сколько ни перебирал он лиц, никто не ищет в нем участия. Не на кого опереться. Даже Алекс, супруга, и та чаще против него, чем за него. Бывают минуты полной откровенности и взаимного понимания, но потом все тонет в бесконечных разногласиях. Даже мать родная в оппозиции! Не говоря уже о дядьях и братьях. В чем дело? Или он недостаточно ласков с ними? Или милостью кого обошел? Так нет же! Он старается всех заметить и отметить. И чинами и наградами. А они… Не мирятся между собой, интригуют, клевещут. Даже его с императрицей не щадят. Почему? Все стали новомодны — свободы хотят. А того не понимают, что свобода — палка о двух концах: одним это свобода, другим наказание. Свободный, но некультурный человек — хуже варвара…

Походив в раздумье по кабинету, царь остановился у окна. Из окна ему видно, как на площади дворцовые работники расчищают снег на дорожках. В мутной серости неба едва пробивается низкое солнце. На душе тяжело.

Подспудно его точит тревога за Наследника: признаки грозной болезни все явственней. Светила медицинской науки бессильны что‑либо сделать. Они даже не могут остановить кровотечение носом, не говоря уже об излечении болезни. Ничего не остается делать, как уповать на Бога да на чудо. Алекс извелась уже.

Невоздержанность супруги достигла, кажется, предела. Ее уже самое надо лечить. В народе нарастает недовольство. А тут еще это воскресенье 9 января. И вот же как все повернулось! И опять этот ускользающий Витте. Этак вот доложил хитро: надо проявить решительность, иначе на шею сядут. Ну проявите. Но ведь не в такой же степени! Идут себе мирно — пусть идут. Кто велел стрелять?!. А теперь — «Кровавое воскресенье»! «Николай Кровавый»!..

Да, Витте подлежит решительному удалению.

Нам долгие десятилетия внушали, что творцом кровавой бойни 9 января был царь Николай Второй. Придет день, и мы узнаем имена истинных творцов этой гнусной провокации. А пока обратимся к любопытному свидетельству Анны Вырубовой из ее так называемого «Дневника».

Ученые пришли к заключению, что этот «Дневник» не что иное, как литературная мистификация историка П. Е. Щеголева и известного, почитаемого в России писателя

А. Н. Толстого. Выполняя социально — политический заказ, за деньги, разумеется, они именем Вырубовой и как бы невзначай раскрывают истинную роль графа Витте в событиях 9 января. С одной стороны, они выдают строжайшую революционную тайну. Но чужими устами. Устами Вырубовой, которую при надобности можно будет обвинить в клевете на Витте; с другой стороны, раскрывая тайну, они все‑таки указывают потомкам на подлинного творца «Кровавого воскресенья», дабы при определенном, благоприятном для них и Витте повороте событий потомки знали, кому ставить в заслугу этот ловкий «р — революционный» ход конем. Подлый, но эффективный прием по возбуждению народных масс. Победителей не судят.

Они пишут ее пером:

«23 мая. (1905 года. — В. Р.) кг

С ужасом рассказывает Мама (так между собой называли иридворные Императрицу Александру Федоровну. — В. Р.) о двух страшных ночах, о ночи 9 января, после Гапона, и ночи подписания акта 17 октября, акта конституции. Виновниками этих событий считают Витте и Мирского. (Князь Святополк — Мирский Петр Дмитриевич, генерал — адъютант, министр внутренних дел с августа 1904 по январь 1905 гг. — В. Р.).

По поводу 9 января Мама рассказывает:

«Накануне у Витте (в то время Председатель Кабинета Министров. — В. Р.) была депугация рабочих и предъявила свои условия. И от него зависело ликвидировать дело с самого начала. Он этого не сделал, рассчитывая насильно ускорить развязку. И расчет был его верен».

Туг авторы проговариваются «устами царицы» и «пером Вырубовой», желая придать действительности нужное толкование и неоспоримость факта. Ибо действительно царица сетовала на то, что конфликт с рабочими можно было погасить в зародыше. И это было в силах Витте. Но он перекрутил волю царя по — своему и в результате пролилась кровь. Случилось то, что должно было случиться по замыслу архитекторов этой трагедии. А по их замыслу депутация рабочих и не должна была получить удовлетворение, иначе зачем этот сыр — бор. И она не получила, хотя граф Витте обладал всеми полномочиями уладить дело миром. Таким образом, мы теперь знаем, из уст самой царицы, в записи ее первой фрейлины, кто истинный творец «Кровавого воскресенья».

Для чего это сделано? Для того, чтобы мы, потомки, знали истинных «героев», творцов этих событий и при благоприятных условиях воздали им должное. А при неблагоприятных — выдать это за клевету Вырубовой на царицу и Витте. Вот и все. Одним выстрелом двух зайцев. Это лишь черточка характера революции и ее апологетов.

А Витте, как нам теперь доподлинно известно из откровений самого Арона Симановича, шага не делал без благословения еврейской общины: надо было отрабатывать женитьбу на Эмме и громкие здравицы в Америке. Отсюда нетрудно догадаться, кто истинные творцы этой гнусной провокации 9 января. Которой они же потом дали броское название «Кровавое воскресенье». А царь Николай получил «титул» «Кровавого».

Это была блестящая операция из революционного ар-

сенала. И одним из творцов ее был облагодетельствованный царем граф Витте.

И бешеная пропаганда против царя, и «Кровавое воскресенье» и последовавшая за этим Всероссийская политическая стачка, пролившая море крови, были звеньями одной цепи в борьбе за «свободу» и конституцию.

В Большой Советской энциклопедии открытым текстом сказано, что Витте, будучи уже Председателем Совета Министров, «настоял на программе уступок буржуазии, нашедшей свое выражение в Манифесте 17 октября 1905 года». Это было главной целью социалистов — революционеров на том этапе борьбы. А «Кровавое воскресенье» и политическая стачка — прелюдия к ней.

Если о «Кровавом воскресенье» говорит само название, то о пролитой крови в политической стачке мы почти ничего не знаем. Между тем это был настоящий разгул беззакония и зверства. Не стану обращаться к традиционным официальным источникам. Позову в свидетели классика русской литературы, в правдивости слова которого, думаю, не найдется сомневающихся.

Иван Алексеевич Бунин записал в своем дневнике:

«Ксения». [1] 18 октября 1905 года.

Жил в Ялте, в Алупке, в чеховском опустевшем доме, теперь всегда тихом и грустном, гостил у Марьи Павловны. Дни все время стояли серенькие, осенние, жизнь наша с М. П. и мамашей (Евгенией Яковлевной) текла так ровно, однообразно, что это много способствовало тому неожиданному резкому впечатлению, которое поразило нас всех вчера перед вечером. Вдруг зазвонил из кабинета Антона Павловича телефон и, когда я вошел туда и взял трубку, Софья Павловна стала кричать мне в нее, что в России революция, всеобщая забастовка, остановились железные дороги, не действуют телеграф и почта, государь уже в Германии — Вильгельм прислал за ним броненосец. Тотчас пошел в город — какие‑то жуткие сумерки и везде волнения, кучи народа, быстрые и таинственные разговоры — все говорят почти то же самое, что и Софья Павловна. Вчера стало известно, уже точно, что действительно в России всеобщая забастовка, поезда не ходят… Не получили ни газет, ни писем, почта и телеграф закрыты. Меня охватил просто ужас застрять в Ялте, быть от всего отрезанным. Ходил на пристань — слава Богу, завтра идет пароход в Одессу, решил ехать туда.

Нынче от волнения проснулся в пять часов, в восемь уехал на пристань. Идет «Ксения». На душе тяжесть, тревога. Погода серая, неприятная. Возле Ай — Тодора выглянуло солнце, озарило всю гряду от Ай — Петри до Байдарских ворот. Цвет изумительный, серый с розово — сизым оттенком. После завтрака задремал, на душе стало легче и веселее. В Севастополе сейчас сбежал с парохода и побежал в город. Купил «Крымский Вестник», с жадностью стал просматривать возле памятника Нахимову. И вдруг слышу голос стоящего рядом со мной бородатого жандарма, который говорит кому‑то штатскому, что выпущен манифест свободы слова, союзов и вообще всех «свобод». Взволновался до дрожи рук, пошел повсюду искать телеграммы, нигде не нашел и поехал в «Крымский Вестник». Возле редакции несколько человек чего‑то ждут. В кабинете редактора (Шапиро) прочел, наконец, манифест! Какой‑то жуткий восторг, чувство великого события.

Сейчас ночью (в пути в Одессу) долгий разговор с вахтенным на носу. Совсем интеллигентный человек, только с сильным малороссийским акцентом. Настроен крайне революционно, речь все время тихая, твердая, угрожающая. Говорит, не оборачиваясь, глядя в темную равнину бегущего навстречу моря.

Одесса, 19 октября.

Возле Тарханкута, как всегда, стало покачивать. Разделся и лег, волны уже дерут по стене, опускаются все ниже. Качка мне всегда приятна, тут было особенно — как‑то это сливалось с моей внутренней взволнованностью. Почти не спал, все возбужденно думал, в шестом часу отдернул занавеску на иллюминаторе: неприязненно светает, под иллюминатором горами ходит зеленая холодная волна, из‑за этих гор — рубин маяка Большого Фонтана. Краски серо — фиолетовые; рассвет и эти зеленые горы воды и рубин маяка. Качает так, что порой совсем кладет.

Пристали около восьми, утро сырое, дождливое, с противным ветром. В тесноте, в толпе, в ожидании сходен, узнаю от носильщиков, кавказца и хохла, что на Дальницкой убили несколько человек евреев, — убили будто бы переодетые полицейские, за то, что евреи будто топтали царский портрет. Очень скверное чувство, но не придал особого значения этому слуху, может, и ложному. При — ехал в Петербургскую гостиницу, увидел во дворе солдат. Спросил швейцара: «Почему солдаты?» Он только смутно усмехнулся. Поспешно напился кофию и вышел. Небольшой дождь, сквозь туман сияние солнца и все везде пусто: лавки заперты, нет извозчиков. Прошел, ища телеграммы, по Дерибасовской. Нашел только «Ведомости Градоначальника». Воззвание градоначальника — призывает к спокойствию. Там и сям толпится народ. Очень волнуясь, пошел в редакцию «Южного Обозрения». Тесное помещение редакции набито евреями с грустными серьезными лицами. К стене прислонен большой венок с красными лентами, на которых надпись: «Павшим за свободу». Зак, Ланде (Изгоев). Он говорит: «Последние дни наши пришли». — «Почему?» — «Подымается из порта патриотическая манифестация. Вы на похороны пойдете?» — «Да ведь могут голову проломить?» — «Могут. Понесут по Преображенской».

Пока пошел к Нилусу. Вдоль решетки городского сада висят черные флаги. С Нилусом пошел к Куровским. Куровский (который служит в городской управе) говорит, что было собрание гласных думы вместе с публикой и единогласно решили поднять на думе красный флаг. Флаг подняли, затем потребовали похоронить «павших за свободу» на Соборной площади, на что дума опять согласилась.

Когда вошел с Куровским и Нилусом, нас тотчас встретил один знакомый, который предупредил, что в конце Преображенской национальная манифестация уже идет, и босяки, приставшие к ней, бьют кого попало. В самом деле, навстречу в панике бежит народ.

В три часа после завтрака у Буковецкого узнал, что грабят Новый базар. Уже образована милиция, всюду санитары, пальба… Как в осаде, просидели до вечера у Буковецкого. Пальба шла до ночи и всю ночь. Всюду грабят еврейские магазины и дома, евреи будто бы стреляют из окон, а солдаты залпами стреляют в их окна. Перед вечером мимо нас бежали по улице какие‑то люди, за ними бежали и стреляли в них «милиционеры». Некоторые вели арестованных. На извозчике везли раненых. Особенно страшен был сидевший на дне пролетки, завалившийся боком на сиденье голый студент — оборванный совсем догола, в студенческой фуражке, набекрень надетой на замотанную окровавленными тряпками голову.

20 октября.

Ушел от Буковецкого рано утром. Сыро, туманно. Идут кухарки, несут провизию, говорят, что теперь все везде спокойно. Но к полудню, когда мы с Куровским хотели пойти в город, улицы опять опустели. С моря повсюду плывет густой туман. Возле дома Городского музея, где живет Куровский, — он хранитель этого музея, — в конце Софиевской улицы поставили пулемет и весь день стучали из него вниз по скату, то отрывисто, то без перерыва. Страшно было выходить. Вечером ружейная пальба и стучащая работа пулеметов усилилась так, что казалось, что в городе настоящая битва. К ночи наступила гробовая тишина, пустота. Дом музея — большой трехэтажный — стоит на обрыве над портом. Мы поднимались днем на чердак и видели оттуда как громили в порту какой‑то дом. Вечером нам пришло в голову, что, может быть, придется спасаться, и мы ходили в огромное подземелье, которое находится под музеем. Потом опять ходили на чердак, смотрели в слуховое окно, слушали: туман, влажные силуэты темных крыш, влажный ветер с моря и где‑то вдали, то в одной, то в другой стороне, то поднимающаяся, то затихающая пальба.

21 октября.

Отвратительный номер «Ведомостей Одесского Градоначальника».

В городе пусто, только санитары и извозчики с ранеными. Везде висят национальные флаги.

В сумерки глядели из окон на зарево — в городе начальство приказало зажечь иллюминацию. Зарево и выстрелы.

22 октября.

От Буковецкого поехал утром в Петербургскую гостиницу. Извозчик говорил, что на Молдаванке евреев «аж на куски режут». Качал головой, жалел, что режут многих безвинно — напрасно, негодовал на казаков, матерно ругался. Так все эти дни: все время у народа негодование на «зверей казаков» и злоба на евреев.

Солнце, влажно пахнет морем и каменным углем, прохладно.

В полдень пошел к Куровскому — город ожил, принял совсем обычный вид: идут конки, едут извозчики…

Часа в три забежала к кухарке Куровских какая‑то знакомая ей баба, запыхалась, сообщила, что видела собственными глазами — идут на Одессу парубки и дядьки с дрючками, с косами; будто бы приходили к ним нынче утром, — ходили по деревням делать революцию. Идут будто н с хуторов, все с той же целью — громить город, но не евреев только, а всех.

Куровский говорит, что видел, как ехал по Преображенской целый фургон солдат с ружьями, — возле гостиницы «Империаль» они увидали кого‑то в окне, остановили фургон и дали залп по всему фасаду.

— Я спросил: по ком это вы? — «На всякий случай».

Говорят, что нынче будет какая‑то особенная служба в церквах — «о смягчении сердец».

Был у художника Заузе и скульптор Эдварс. Говорили:

— Да, с хуторов идут…

— На Молдаванке прошлой ночыо били евреев нещадно, зверски…

По Троицкой только что прошла толпа с портретами царя и национальными флагами. Остановились на углу, «ура», затем стали громить магазины. Вскоре приехали казаки — и проехали мимо с улыбками. Потом прошел отряд солдат — и тоже мимо, улыбаясь.

«Южное Обозрение» разнесено вдребезги, — оттуда стреляли…

Заузе рассказывал: ехал вчера на конке по Ришельевской. Навстречу толпа громил, кричат: «Встать, ура государю императору!» И все в конке подымаются и отвечают «Ура!» — сзади спокойно идет взвод солдат.

Много убито милиционеров. Санитары стреляют в казаков, и казаки убивают их.

Куровский говорит, что восемнадцатого полиция была снята во всем городе «по требованию населения», то есть, Думой по требованию ворвавшейся в управу тысячной толпы.

В городе говорят, что на Слободке Романовке «почти не осталось жидов!»

Эдварс говорил, что убито тысяч десять.

Поезда все еще не ходят. Уеду с первым отходящим.

Сумерки. Была сестра милосердия, рассказывала, что на Слободке Романовке детей убивали головами об стенку; солдаты и казаки бездействовали, только изредка стреляли в воздух. В городе говорят, что градоначальник запретил принимать депешу в Петербург о том, что происходит. Это подтверждает и Андреевский (городской голова).

Уточкин, — знаменитый спортсмен, — при смерти; увидел на Николаевском бульваре, как босяки били какого‑то старика еврея, кинулся вырвать его у них из рук… «Вдруг точно ветерком пахнуло в живот». Это его собственное выражение. Подкололи его «под самое сердце».

Вечер. Кухарка Куровских ахает, жалеет евреев, говорит: «Теперь уже все их жалеют». Я сама видела — привезли их целые две платформы, положили в степу — от несчастные, Господи! Трясутся, позамерзали. Их сами казаки провожали, везли у приют, кормили хлебом, очень жалели…»

Русь, Русь!»

Это незатейливое на первый взгляд дневниковое свидетельство очевидца — великого русского писателя, так и не принявшего революцию 17–го года, да и вообще отвергшего все революции, дороже, может быть, иных томов исследований, потому что с потрясающей непосредственностью и точностью показывает, как простой народ понимал свободы, революционные преобразования; кого считал виновниками нововведений и как выражал свое отношение к ним. Уже тогда Иван Алексеевич понял все безумство революционных затейников. Может, не умом сначала, интуицией. Обращает на себя внимание деталь — он не пошел‑таки на похороны «павшего за свободу», потому что уже в тот момент понял всю фальшь грандиозной затеи с конституцией и «свободой», к которой не готовы были ни евреи, ни русский мужик. Которая и на самом деле оказалась палкой о двух концах — кому свобода, а кому наказание. Николай знал, что говорил. Кому свобода убивать, а кому быть убитым. И не зря Бунин взял в кавычки слово «свобод». Он понимал, что все «свободы» к хорошему не приведут. И убедился в этом в Одессе воочию. Во время этой самой, превознесенной во всех анналах истории, политической стачки.

Подобное происходило во многих городах России. Опьяненные Манифестом люди понимали свободу по — своему. И каждый стремился дать волю своему пониманию, своему «ндраву», накопившемуся злу, своему бескультурью, дикости и самым подлым, низким наклонностям.

Депеши одна за другой летели в кипевший страстями Петроград. На стол царя ложились сводки, одна страшнее другой. Он читал их и грустно качал головой.

— Добивались свободы? Вот она…

Эта отравленная «приманка» была с умыслом брошена в народные массы. Этой приманкой пользуются до сих пор внуки и правнуки тех революционных затейников. Казалось бы, хорошее красивое слово «свобода», но сколь кровожадно оно. А для русского темного мужика оно и вовсе оказалось той бомбой, которую дали ему в руки и не сказали, как с нею обращаться. Освободились, прогнав царя. Сталина посадили на шею. И миллионами пошли под топор.

Зиму императорская семья проводила в Царском Селе. Там Цесаревич чувствовал себя лучше.

Обычно размещались в Александровском дворце, не в Большом, где любила отдыхать в свое время Екатерина Вторая.

Царь и царица занимали нижний этаж, дети верхний. В соседнем с дворцом флигиле размещались свита и гости. В других примыкавших постройках — прислуга и челядь.

При всей сложной обстановке при дворе жизнь царской семьи шла в установленном порядке, согласно привычкам и вкусам Их Величеств: он устраивал охоты, она занималась детьми и рукоделием.

Несмотря на падение престижа царского двора, императрица держалась строго и величественно. Ее характер и влияние чувствовал каждый при дворе, начиная от прислуги до царя. Высокая ростом с горделиво поставленной головой, стройная, неотразимо красивая, она производила сильное впечатление на окружающих. Кроме всего прочего, она энергично вникала во все дела и во всем имела свое влияние. Старый царский двор во главе с императрицей-матерью (Гневной) люто ненавидели ее за самостоятельность и твердость характера, стремились всячески умалить ее достоинства и подорвать авторитет. Но она всеми силами противодействовала им, хотя это противодействие доставалось ей ценой невероятных усилий над собой и постоянным напряжением нервов. Особенно трудно ей приходилось до появления на свет Наследника. Четыре дочери подряд сильно подорвали веру в нее, в способность обеспечить царский род престолонаследником. За ней закрепилась унизительная кличка «Гессенская муха», которая засорила царский род. С появлением на свет наследника отношение россиян к ней резко изменилось к лучшему. На Старом дворе приутихли. Хотя интриги не прекраща-

\ись. Но теперь она мало обращала на них внимания, у нее заботы о детях. Она с головой ушла в эти заботы. Она любила детей. «Александра Федоровна была чадолюбива»,

— замечает один из царедворцев того времени в своих воспоминаниях. И настолько, что однажды, когда уясе подрос Наследник, даже обмолвилась в письме к супругу в Ставку: «Как‑то грустно даже — у нас нет больше маленьких».

А дети как дети: играли, шалили, болели и капризничали. Мать и няньки хлопотали возле них, старались чем-нибудь забавить и занять.

Две старшие дочери, великие княжны Мария и Анастасия, подготовили небольшой кусочек из пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве». И однажды разыграли. Б столовой, перед гостями и свитой. На них были костюмы, специально сшитые для этой сцены. Гости, разумеется, умилялись и аплодировали. Больше всех — сама императрица. Она сидела в первом ряду и живо реагировала на то, что происходит на импровизированной сцене. И сияла вся, и то и дело делилась впечатлениями с рядом сидящими. В прекрасных глазах ее блестели слезы радости. И никто из гостей не подозревал, что в это время в своей комнате лежал недомогающий Цесаревич. Он даже стонал. Царь с царицей попеременно выходили к нему, потом возвращались к гостям. Они тайком навещали больного, стараясь как‑то развлечь его, уменьшить страдания. При этом на людях старались быть радушными хозяевами; не показать вида, что им тяжело. Болезнь Цесаревича в то время тщательно скрывали от всех.

Но шила в мешке не угаишь. Сколько ни скрывали болезнь Маленького (так было принято называть Цесаревича в кругу семьи. — В. Р.), она стала всем известна. Специально приглашенный в этот раз профессор Федоров нашел состояние Цесаревича опасным. И тогда решено было даже публиковать в газетах бюллетень о состоянии его здоровья. Народ и общество в те времена зорко следили за соблюдением престолонаследия. И состояние Наследника волновало всех.

В церквах завели за правило служить молебен по два раза в день во исцеление Великого Князя Наследника Алексея Николаевича.

Много было переживаний в царской семье и во всей России. Много разнотолков, слухов и при этом без устали работали какие‑то силы, которые извращали все и направляли стрелы против царя и царицы. Атмосфера при дворе сгущалась. Императрица захандрила не на шутку. И, когда Наследнику стало немного лучше, решено было перевезти его и самим переехать в Царское Село. Там свой круг людей, там легче дышится.

С собой в поезд взяли только самых близких и приятных душе. И, конечно же, фрейлин Ея Величества Вырубову и Оболенскую.

Царский поезд был оборудован по высшему классу. Вагон Государя обит зеленой кожей, устлан коврами. Диваны для отдыха, диван для сна; большой письменный стол и много икон, развешанных на стенах.

Наследник и фрейлины разместились в одном вагоне, разделенном на два помещения, толсе прекрасно оборудованных и приспособленных для отдыха. Один вагон, последний в составе, был отдан под столовую. Перед столовой — маленькая гостиная, где можно было предварительно выпить и закусить; послушать музыку, побеседовать в непринужденной обстановке.

Обычно за пианино садились кто‑нибудь из великих княгинь в паре с фрейлиной Вырубовой. Играли в четыре руки. Играли чаще всего то, что нравилось кому‑либо из присутствующих. Государю больше всего нравилась пятая и шестая симфонии Чайковского…

В эту поездку Государь был в хорошем расположении духа, а поэтому особенно милостив и внимателен. Он ходил по вагонам и делал визиты своим спутникам. После того, как побывал у Цесаревича, он изволил посетить фрейлину Вырубову, к которой особенно благоволил. Злые языки болтали разное про них. Эти в истории остались посрамленными. О том будет сказано ниже.

Усевшись возле окна, Государь закурил и весело стал рассказыать про Наследника. Тот еще слаб, но чувствует себя хорошо и это радует. Малыш играет и много болтае т.

Покуривая, он улыбался счастливо и поглядывал в окно.

— Бог даст, оставит его, наконец, сия несговорчивая особа — гемофилия…

Вырубова краснела, смущалась таким вниманием Государя и тем, что они в комнате наедине. При дворе и так болтают разное. Было даже время, когда Государыня ревновала к ней Государя. Но потом все выяснилось, у Вырубовой оказались неопровержимые доказательства своей невиновности. Государыня успокоилась и больше никогда между ними не возникало недоверия.

Что это за «неопровержимые доказательства», которые оказались у Вырубовой и которые навсегда примирили Государыню и первую фрейлину, долго было загадкой и предметом пересудов при дворе. Было это интригующей загадкой и для автора. До тех пор пока в руки не попался официальный документ, начисто уничтожающий легенду о феноменальной распущенности госпожи Вырубовой при дворе…

В Царском Селе здоровье Цесаревича настолько поправилось, что решено было вернугься в столицу раньше намеченного срока, чтобы принять участие в торжествах но случаю трехсотлетия дома Романовых.

Началось с большого молебна в Казанском соборе. Было многолюдно, торжественно, красиво, но тяжко и нудно. Так нудно, что Вырубова стала глазеть по сторонам. А Государь и Наследник, стоя на коленях, изнывая, видно, от громоздкой и тягучей службы, все посматривали почему‑то вверх, переглядывались и, таясь, прыскали со смеху.

После молебна начались торжественные приемы в Зимнем Дворце.

Это было дивное представление — все дамы по существующему положению — в русских костюмах. Государыня и великие княжны тоже.

Государыня выглядела особенно красиво: в голубого цвета бархатном платье с высоким кокошником и фатой, осыпанной жемчугом и бриллиантами; поперек груди — голубая Андреевская лента…

Поздравления следовали за поздравлениями, и, казалось, им не будет конца. Все заметно притомились. Разомлевшая Вырубова, стоявшая рядом с Цесаревичем, чтобы хоть как‑то расслабиться, осмелилась спросить у него, почему они с Государем во время молебна похлядывали вверх.

— А там голуби летали… Под куполом.

Его ответ развеселил Государя и Государыню. Со службы поехали осветленные и радостные.

А поздно вечером в царских покоях вышла небольшая размолвка между Их Величествами. Царь узнал от кого‑то из приближенных, что красивые наряды царицы и великих княжон на торжествах были заказаны ею в рассрочку.

Ему не нравилась сверхбережливость супруги, и когда он узнавал какой‑нибудь факт ее скупости, был недоволен. И на этот раз не удержался от упрека:

— Ты, Алекс, позоришь меня перед всем светом. Побойся Бога! У нас что, казна опустела настолько?!

— Успокойся, Ники. Бережливость никогда не помешает.

— Как знаешь. Но я недоволен.

— Сожалею. Но ничего дурного в том не вижу. А вот ты защитил бы меня и наших дочерей от грязных сплетен. И все матушка твоя старается!.. И чего ей неймется?

— Ах, Алекс, ты не права! Ну зачем это матушке?

— Не знаю. У нее спроси.

— Не обращай внимания.

— Стараюсь, но изощряются ведь.

— Доизощряются, пока языки поотсыхают.

— Пока у них языки поотсыхают, меня паралич разобьет.

— Ну, Алекс! Милая! Что я должен сделать? Скажи.

— Не знаю, — Александра Федоровна в бессилии опустилась в кресло. — Господи, огради нас от злых людей, а Алешеньку от болезни…

Дворцовые интриги и сплетни в отношении императрицы приобретали характер снежного кома — одна сплетня наслаивалась на другую, превращаясь в громоздкий смердящий клубок.

Царь никак не мог понять, из‑под какой подворотни сочится яд сплетен. Разные брехни сочинялись гак ловко, с такой наглостью, распространялись с такой невероятной быстротой, что оставалось только поражаться неистощимости и умению тех, кто это делал. И чем невероятнее, чем грязнее был слух, чем бесстыднее намеки и клевета, тем охотнее они муссировались при дворе. То ли общество было таким охочим на подобные «сенсации», то ли работали какие‑то люди, специально создающие и разжигающие сплетни с тем, чтобы вконец уронить авторитет царя. Кому-то очень надо было дискредитировать царскую власть и вывести таким образом народ из почитания и повиновения. Тот, кто сочинял и распускал клевету, не имел, видно, ни стыда, ни совести, ни чести. Видя нестрогость царя, его бессилие перед потоком сплетен и слухов, мастера закулисной травли еще больше наглели, пользуясь моментом и покладистостью его характера. Его неумением быть жес токим в соблюдении августейшего авторитета.

«Он был прост и доступен, — пишет о нем Арон Симанович, один из тех, кто самым бессовестным образом пользовался слабостью характера царя, — ив его присутствии совершенно забывался царь. В своей личной жизни он был чрезвычайно малотребователен».

И далее следует совершенно великолепный по откровенности пассаж причин и следствия опрощения царской особы.

«Царь проявлял особый интерес к спиритизму и ко всему сверхъестественному. В этом лежала большая опасность. Когда он слышал о каком‑нибудь предсказателе, спирите или гипнотизере, то в нем сейчас же возникало желание с ним познакомиться.

Этим и объясняется, что столько жуликов и сомнительных личностей, при других условиях и мечтать не смевших о царском дворе, сравнительно легко получали доступ ко двору».

Надо отдать должное Арону Симановичу — он не только понимал эту слабость царя, но и виртуозно воспользовался ею, сравнительно легко получив доступ ко двору.

А там, где появляется еврей, такой, как Симанович, начинаются великие пакости и завихрения.

В обществе, где недостает образованности и уверенности человека в себе, начинают искать опоры в чудесах и сверхъестественных силах. Российское общество начала двадцатого века оказалось сверхчувствительным к мистике. В темных массах народа набирало силу революционное брожение. Социалисты будоражили мужика, призывая к неуважению властей, к свержению монархии, к полному разрушению старого мира и строительству нового, где править будут якобы народ и справедливость. Темный, забитый люд не сразу мог воспринять эти революционные идеи — как это без царя?! Как это без помещика?! Как это без барина — благодетеля?! Как это темный безграмотный мужик — лапотник будет править страной? Все это не укладывалось в голове простого человека. Отсюда мистичес кий страх перед надвигающейся новизной. И на этой по чве разного рода фантазии и обращение к силе чудесной, которая бы спасла и избавила; вера в сверхъестественные силы, которые бы остановили надвигающуюся смуту. Ней' ничего страшнее для русского мужика, чем непонятное новое.

И в высших слоях общества исподволь назревали неуверенность и нервозность. При таком‑то слабеньком царе. Вельможами овладевали недобрые предчувствия. Они видели нарастающее недовольство народа, страшились его необузданной силы и жестокости и, не видя никакого спасения от надвигающейся катастрофы, тоже уповали на чудесные и сверхъестественные силы.

Кроме того, наряду с общественными болями, у каждого человека были свои проблемы, с которыми бороться в одиночку не хватало сил. А сообща не было принято. Каждый выгребался самостоятельно.

На этой благодатной почве и появилось огромное число разного рода чудотворцев, ясновидцев и прорицателей. Что и мы теперь переживаем под развалинами перестройки. Появились чудотворцы от лукавого. Наподобие Глобы.

Как правило — это неглупые люди, наделенные красноречием и обязательно наглостью. А некоторые, наподобие Распутина, — еще и огромной силой воли и способностью воздействовать на другого человека. Чаще всего это были представители простого народа, прошедшие большие университеты жизни. Умудренные опытом, обладающие конкретными знаниями из народной медицины. Умело пользующиеся теми же лекарственными травами, их целебными свойствами, разными заговорами. Элементарно ориентирующиеся в анатомии человека. Они удивляли обывателя житейской мудростью и знанием разных маленьких хитростей, которых в быту простого народа, где голь на выдумки хитра, — видимо — невидимо. Они‑то вдруг и пошли в «просветители» отупевшего, ожиревшего в роскоши господствующего класса. К тому времени опустошенного ленивым бесцельным времяпрепровождением, и от того удивительно беспомощного в житейских делах.

На дорогах России появились тысячи смирных бродяг в лыковых лаптях с котомками за плечами. Из глухих сел и деревень двинула в город несметная рать странников, чудиков, гадалок, прорицателей. На базарах и ярмарках они давали свои нехитрые представления рядом с артистами и фокусниками. Монастырские гостиницы осаждали сотни паломников в живописных лохмотьях, следующих якобы в Иерусалим к святым местам, чтобы в юдоли мирской сподобиться в схимников. Они, как тараканы, наводняли грязные и без того ночлежки, кабаки, собачьи конуры, передние боголюбивых вдовушек, кухонные закоулки господских домов и, наконец, дворцы 1убернаторов и даже царские чертоги.

Их охотно принимали царь и царица. Подолгу беседовали с ними, терпеливо выслушивали их советы, рецепты по излечению Маленького. Но… Ни советы, ни рецепты не помогали. Тогда, одарив старушек и старцев гостинцами, их выпроваживали из дворца с Богом.

Одних выпроваживали, других принимали. До тех пор, пока не появился «настоящий» целит ель и чудотворец; свой, можно сказать, «штатный» — Григорий Ефимович Распутин.

В столице его встретил с распростертыми объятиями архимандрит Феофан, близкий к царскому двору, возлюбивший старца за его исключительное боголепие. Впоследствии, правда, яростно возненавидевший его.

Быстро сошелся Распуган и с Бадмаевым, тибетским врачевателем, таким же проходимцем и пройдохой. Они потом будут пользоваться «услугами» друг друга: Бадмаев вылечит Распутина от импотенции, а Распутин протащит его ко двору.

Но самая большая удача Распутина — это знакомство и последующее неразрывное сотрудничество с Ароном Симановичем. В его лице он найдет поистине золотой клад. А Симанович в нем — неограниченные возможности для устройства своих сатанинских дел.

И, наконец, сама Императрица почувствует, что это «Он».

Ну разве не чудо?

Воистину чудо!

Чудеса живут рядом с нами, только надо хотеть видеть их.

«Маме был перед этим «знак», пишет Вырубова.

Дело было в четверг. Императрица пошла в пещерную церковь, что под Федоровским собором в Царском Селе. С нею была Марья — няня Маленького. Храм был заперт,

когда царица и няня подошли к двери, им открыли. Императрица направилась к аналою и вдруг увидела, что там горит свеча. Это ее потрясло. Она упала на колени и молилась в экстазе сорок минут.

Самовозгоревшаяся свеча!..

И после этого во дворце появляется божественный старец, который чудесным образом остановил у Цесаревича кровотечение. Неважно, что чудом этим был обыкновенный настой коры дуба, вяжущие свойства которого знает любой простолюдин. Императрице не обязательно знать это. Ей легче верить в чудеса. Такой, видно, был уровень августейшей особы.

А что говорить о дворне, когда сама царица приняла за чудо обыкновенное шарлатанство священнослужителя пещерной церкви.

Анна Вырубова, эта боголюбивая дама, и та посмеивалась потом над этим «чудом» — она знала о потаенном ходе в церкви, через который прошел раньше царицы священнослужитель и возжег свечу из простого желания угодить Императрице.

Однажды Анна Вырубова получила письмо от Гнилушки. (Так называли между собой царедворцы Бадмаева). Он писал: «Многоуважаемая Анна Александровна! Зная вашу искреннюю преданность дорогим нашему сердцу Папе и Маме, а посему выслушайте меня. Меня объял ужас до слез, до сжимания сердца, когда я узнал через газеты о том, что Маленький опять болен и еще в тот момент, когда нашего молитвенника (Распутина. — В. Р.) нет с нами. А посему умоляю вас, отдайте это Маме и пусть в продолжение трех дней ему аккуратно дают. Если отвар, принятый внутрь, то есть выпитый как чай, не понизит температуры, то положить компресс из того же отвара. Температура обязательно упадет. Причем прошу вас в это время никаких других лекарств не давать. Кормить овсянкой на молоке и чашку бульона в день. Важное условие при лечении — никаких других лекарств и строгое исполнение предписанного мною. Только при таком условии я ручаюсь за скорое и полное выздоровление. Если у кого‑нибудь явится подозрение, что эти лекарства ядовиты или вообще могут дать отрицательные результаты, то я предлагаю сделать настой на три чашки воды и выпить в один прием (взрослому) и находиться в полной безопасности».

К письму были приложены пакетики с порошками.

«Мама, обессиленная бессонными ночами у постели Маленького, — пишет в «Дневнике» Вырубова, — слабо улыбнулась на мое уверение, что Маленький поправится от этих порошков, однако послушалась. Перед сном Маленького напоила, а утром Маме дали телеграмму от старца, где он пишет: «Мама моя дорогая, Господь услышал наши молитвы, твое дитя здорово. Молись. Григорий».

Когда Мама и Папа вошли с телеграммой и положили на головку Маленького, он открыл глаза и весело засмеялся. Мама опустилась на колени, а Папа заплакал. А Маленький сказал: «Не надо плакать! Пусть выведут мою лошадку, я ей дам сахару!»

Маленький здоров! Совершенно здоров. Мама как зачарованная ходит, улыбаясь».

Поразмыслив над этим чудесным исцелением, Анна Вырубова делает запись в своем «Дневнике»:

«Когда рассказали об этом чуде Гневной (матери Императора), она удивилась: «Удивляюсь, что исцеление молитвой совпало с присланным лекарством Бадмаева. Почему не раньше и не позднее? Это похоже на то, что они действуют заодно».

Князюшка Андронников рассказал мне об этом и так хитро улыбнулся, понимая, конечно, что это «чудо» сродни «чуду» со свечой.

Однако, посмеиваясь тайком над простодушием императрицы, сама Вырубова на полном серьезе свидетельствует: «За месяц до моей свадьбы Ея Величество просила великую княгиню Милицу Николаевну познакомить меня с Распутиным.

Приняла она меня в своем дворце на Английской набережной, была ласкова и час или два говорила со мной на религиозные темы. Намекнула, что знает Григория Ефимовича с Киева. И что он якобы снял у Анастасии бессонницу. Я очень волновалась, когда доложили, наконец, о приходе Распутина. «Не удивляйтесь, — сказала Милица Николаевна, — я с ним всегда христосуюсь».

Вошел Григорий Ефимович, худой, с бледным изможденным лицом, в черной сибирке; глаза, необыкновенно проницательные, сразу меня поразили и напомнили глаза о. Иоанна Кронштадтского.

«Попросите, чтобы он помолился о чем‑нибудь в особенности», — сказала великая княгиня по — французски. Я попросила его помолиться, чтобы я всю жизнь могла поло жить на служение Их Величествам. «Так будет», — ответил он, и я ушла домой.

Через месяц я написала великой княгине Милице, прося ее спросить Распутина о моей судьбе. Она ответила мне, что Распутин сказал, что я выйду замуж, но счастья в моей жизни не будет».

Как мы теперь знаем, Анна Вырубова действительно не была счастлива замужем. Более того, она вообще не познала счастья любви. И мы знаем также, что Анна Вырубова действительно «положила жизнь на служение Их Величествам».

Это примечательнейший факт из жизни первой фрейлины Ея Императорского Величества, изложенный самой Вырубовой.

Существует и другая версия первог о знакомства Вырубовой с Распутиным. Она изложена в так называемом «Дневнике» Анны Вырубовой, в литературной мистификации историка Щеголева и писателя Алексея Толстого, «Алешки Толстого», как называет его Иван Бунин в своих «Окаянных днях».

Любопытно само замечание Бунина в связи с упоминанием им имени Алексея Толстого: «Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая‑то «Музыкальная Табакерка» — сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал «Гаврилиаду», произнося все, что заменено многоточиями, полностью. Алешка осмелился предложить и мне — большой гонорар, говорит, дадим».

После этого свидетельства Бунина вполне можно довериться выводам специалистов, которые сделали о «Дневнике» Вырубовой такое официальное заключение: «Если воспоминания Вырубовой, озаглавленные автором «Страницы из моей жизни» на самом деле принадлежат перу Вырубовой, то «Дневник» является не чем иным, как литературной мистификацией. Авторами этой социально заказанной мистификации были писатель Алексей Толстой и П. Е. Щеголев. Нельзя не отметить, что сделано это с величайшим профессионализмом. Естественно предположить, что «литературную» часть дела (в том числе стилизацию) выполнил А. Н. Толстой, «фактическую» же сторону разработал П. Е. Щеголев, который, как известно, кроме всего прочего, был редактором семитомного издания «Падение царского режима».

Прельщенные большими гонорарами за чтение похабщины в кабаках и вертепах, они, конечно же, небескорыстно учинили и эту стряпню, названную «Дневником» Анны Вырубовой. Для чего они это сделали, а главное, от кого поступил этот «социальный заказ», об этом ниже.

В жизни Вырубовой был момент, когда она находилась при смерти. Это было после железнодорожной катастрофы, в которую она попала. Ее привезли в Царское Село чуть живую. Пришли навестить больную Государь и Государыня. Госпожа Гедройц велела всем присутствующим подойти к умирающей и попрощаться, так как она, по ее соображениям, не доживет до утра. Царь держал умирающую за руку и старался ободрить ее.

Пришел священник и причастил ее молитвой Святых Тайн. Ну а потом вошел Распутин. Он взглянул на нее и сказал: «Жить она будет, но останется калекой». Так и вышло.

Это исторический факт, а не досужий домысел.

Арон Симанович тоже на полном серьезе рассказывает об умении Распутина излечивать без трав. Головную боль или лихорадку.

«Действие распу тинского нашептывания я испытал на себе и должен признаться, что оно было ошеломляющим».

Но Распутин обладал не только способностями целителя и прорицателя. Известны несколько случаев покушения на него. И все они, кроме последнего, были остановлены силой его духа и воли. Да и последнее вряд ли свершилось бы, если б он не шел на смерть сознательно. Да, настанет время, и он придет к такому умозаключению, что смерть для него — лучший выход из того положения, в которое он попал.

Любимым местом кутежей Распутина был ресторан «Вилла Роде». Там‑то и была предпринята первая попытка убить Распутина. Большой любитель танцев, он вышел было на середину круга и в это время к нему кинулись сразу несколько офицеров с обнаженными шашками. У других появились в руках револьверы. «Распутин отскочил в сторону, — свидетельствуют очевидцы, — обвел заговорщиков страшным взглядом и вскрикнул: «Вы хотите покончить со мной?!»

Заговорщики стояли окаменелые, как парализованные. Они не могли отвернуться от взгляда Распутина. Все затихли. Случай произвел на всех присутствующих сильное впечатление».

Зависть к старцу сделала врагами его бывших друзей — епископа Гермогена и отца Илиодора. Не говоря уже об отце Феофане.

«16 декабря 1911 года епископ Гермоген, Илиодор и несколько священников, пригласив Распутина в Ярославское подворье, потребовали от него, чтобы он прекратил посещение царского двора. Произошла ссора, перешедшая в побоище, во время которого епископ Гермоген бил Распутина по голове нагрудным крестом. В избиении Распутина деятельное участие принимал и благочестивый Митя Козельский.

Священник. Восторгов, известный деятель Союза Русского Народа, рассказывал со слов епископа Гермогена, что Митя Козельский в разгаре побоища пытался даже оскопить «старца» ножницами».

Но Анна Вырубова об этом случае свидетельствует так:

«Когда они подняли руку на старца, он, старец, сказал: «Да будет воля Твоя!» И рука епископа Гермогена повисла, как плеть».

Так это было или иначе, но факт остается фактом — и из этой потасовки Распутин вышел целым и невредимым.

Покойный Валентин Саввович Пикуль в своем романе «У последней черты» описывает случай, когда Распутин вывел Цесаревича из игральной комнаты буквально за несколько секунд до падения с потолка многопудовой люстры. И спас таким образом жизнь Наследника.

Правда, абзацем ниже у него проскальзывает намек, что старец якобы знал, что подкупленный кем‑то злоумышленник подпилил металлический стержень, на котором висела люстра, и знал время, когда она обрушится на ребенка. В этом и заключалось очередное чудесное спасение Наследника.

Известно, что все чудеса на свете сопровождаются обыкновенной чертовщиной, а потом и дьявольщиной. Такова природа их. Потому что в этом участвует больное или просто воспаленное воображение людей.

Среди приближенных императрицы была некто Зинотти. Кое‑кто считал при дворе, что она является какой‑то родственницей Мамы. Говорили даже, что она незаконная дочь матери Александры Федоровны от некоего итальянца. Между нею, этой Зинотти, и Мамой было поразительное сходство: та же осанка, гордая поступь; те же глаза с мрачноватой поволокой и одинаково величественные движения…

С именем Зинотти и связано необычайное происшествие, которое произошло в царских чертогах. В науке это явление называют фантомом. Появление призраков — двойников. Известным специалистом в этом вопросе считается писатель, кандидат исторических наук А. А. Горбовский. В его книге описан ряд случаев появления призраков — двойников — английского поэта Байрона, нашего Федора Шаляпина, Ленина. В книге приводится описание Марком Твеном случая явления призрака — двойника. Он «увидел на одном из приемов хорошо знакомую госпожу Р., а она там как раз никак быть не могла». «В русской истории известны и другие случаи появления двойников знаменитых личностей. Известны эпизоды встречи с фантомом императрицы Анны Иоановны; запись современника о том, что «незадолго до кончины императрицы Елизаветы Петровны Шуваловы Петр Иванович и Иван Иванович и многие другие видели призрак императрицы, гуляющей в Летнем саду и в комнатах, когда наверное знали, что она в своих покоях находилась…»

Но совершенно потрясающие свидетельства о прижизненных призраках — двойниках приводит в своих «Воспоминаниях» Людовик XVIII.

«За два дня до смерти (Екатерины Второй. — В. Р.), — писал он, — фрейлины, дежурившие у дверей спальни Ея Величества, увидели, что государыня в ночном костюме и со свечой в руках выходит из своей спальни и идет по направлению к тронной зале и входит туда. Сперва они были очень удивлены таким странным и поздним выходом, а вскоре начали тревожиться ее продолжительным отсутствием. Каково же было их изумление, когда они услыхали из спальни государыни звонок, которым обыкно венно призывалась дежурная прислуга! Бросившись в спальню, они увидели государыню, лежавшую на кровати. Екатерина спросила с неудовольствием, кто ей мешает спать. Фрейлины замялись, боясь сказать ей правду, но императрица быстро заметила их смущение и в конце концов заставила‑таки рассказать подробно все происшествие. Живо заинтересованная рассказом, она приказала подать одеться и, в сопровождении своих фрейлин, отправилась в тронную залу. Дверь была отворена — и странное зрелище представилось глазам всех присутствующих: громадная зала была освещена каким‑то зеленоватым светом. На троне сидел призрак — другая Екатерина!

Императрица вскрикнула и упала без чувств. С этой минугы здоровье ее расстроилось, и два дня спустя апоплексический удар прекратил ее жизнь».

Еще более жуткий случай произошел с русским поэтом князем П. А. Вяземским, жившим в 1792–1872 годах. Рассказ этот сохранился в записи петербургского епископа Порфирия (Успенского), сделавшего ее со слов самох’о Вяземского.

«Однажды ночью я возвращался в свою квартиру на Невском проспекте у Аничкова моста и увидел яркий свет в окнах моего кабинета. Не зная, отчего так произошло, вхожу в дом и спрашиваю своего слугу: «Кто в моем кабинете?» Слуга сказал мне: «Там нет никого», и подал мне ключ от этой комнаты. Я отпер кабинет, вошел туда и увидел, что в глубине комнаты сидит спиной ко мне какой‑то человек и что‑то пишет. Я подошел к нему и, из‑за плеча его, прочитав написанное, громко крикнул, схватился за грудь свою и упал без чувств; когда же очнулся, уже не видел писавшего, а написанное им взял, скрыл и до сей поры таю, а перед смертью прикажу положить со мною в гроб и могилу эту тайну мою. Кажется, я видел самого себя пишущего».

Дьявольщина да и только! Но ученые дают этому толкование. А. А. Горбовский объясняет эго феноменом так называемой телепортации. Но что эго такое, не поясняет.

Вернемся же к Зинотги и Маме.

Этой ночью Маме явился ее «призрак — двойник». А дело было так.

«Я ушла к себе, — пишет Анна Вырубова, — в 11–том часу. (Вечера. — В. Р.) Не успела убрать голову ко сну — вдруг телефон. Мама говорит:

— Если ты не очень устала, приходи ко мне. У меня такая тоска… Пойду, помолюсь. Придешь — почитаем.

Я собралась идти. В это время — с ногой что‑то неладное. Прошло в общем полчаса. Подъехала ровно в 12. Поднялась. Прошла левым проходом. Ие успела дойти, как услыхала крик Мамы. Сразу не сообразила откуда. По крику думала — она умирает. Кинулась к ней — она лежит в молельной, ударилась головой о диван. Сколько прошло времени, не знаю. Но когда я прибежала к Маме, из‑за божницы выбежала какая‑то тень. И если бы Мама не лежала передо мной, я сказала бы, что прошла Мама. В таком же мягком халате, тот же чепец и, главное, та же походка.

Но Мама лежала тут же, и я решила, что это от испуга у меня галлюцинации.

Я открыла огонь. Никого не должно звать. Только лишние сплетни. Крикнула Зинотти, но она не отозвалась. Потерла Маме виски. Дала понюхать соль. Перевела ее и уложила. Мама глядела на меня безумными глазами. Только через час (было начало второго) она заговорила. И то, что она мне рассказала, было так страшно, что я приняла это за бред. А рассказала она мне вот что.

Когда она вошла и опустилась на колени перед образом Спасителя, то услыхала какой‑то шорох, подняла голову и увидела женщину. Женщина держала в руках черный крест и лист бумаги, а на бумаге черными буквами написано: «Гони Григория, он дьявол и несет смерть всему дому!»

И когда Мама это сказала, то вся задрожала. А потом тихо так прибавила: «И главное, эта женщина — как будто я сама! Как будто мой двойник!»

Я прочла с Мамой молитву старца «Господи, очисти разум от злого духа, умудри и проясни меня!»

Когда Мама стала успокаиваться, я позвала Зинотти, чтобы приготовить Маме питье — она одна умела его приготовить.

Когда Зинотти вошла, я вздрогнула: на ней был такой же халат. Она смутилась, вышла и скоро вернулась в белом чепце и в таком же переднике. Мама стала засыпать. При виде Зинотти задрожала. Выпила питье и заснула…

Страшная мысль, что это могла сделать Зинотти, не давала мне покою. Могла убить Маму, могла убигь! Эта мысль сверлила гвоздем. И это сделал не враг, а друг!

Ужас, ужас, ужас!»

Так это было или иначе. Может, в деталях иначе. Но в общем было. Многие пытались из добрых намерений отвадить Маму от старца. Прибегали к разным методам, но… Как говорится в Писании: «Страждущий да обрящет». Кто верит в чудо, кто его хочет, — тот его имеет. Императрица Александра Федоровна страстно хотела чуда, и она видела его всюду, во всем.

«Между прочим, — пишет якобы Анна Вырубова и в эту запись можно поверить, потому что чувствуется, фальсификаторы искусно мешали правду с вымыслом, — я должна сказать, что я никогда не встречала людей, которые верили бы в чудеса и чудесное так, как верили Папа и Мама. Мама даже еще больше Папы. Обыкновенно Мама говорит мало и, когда она говорит о чем‑нибудь серьезном, это так скучно и малоинтересно, что не хочется слушать. Но когда заговорит о чудесах или о чем‑нибудь необычайном, она тотчас вся преображается, она почти горит. Папа заметил это тоже. Он говорит: «Если бы ты не была царицей, то была бы пророчицей!..» Папа говорит еще: «Когда Мама ночью начинает говорить о чудесном, тело ее горит, подушка горит. И вот, — говорит он, — тогда нет никого лучше нее. Никого! Все красавицы перед ней — труха».

В этой обстановке болезненного желания чудес, чертовщины и дьявольщины обделывали свои делишки проходимцы всех мастей и рангов. Началось великое завихрение, стоившее России миллионов и миллионов жертв.