Землепроходцы

Глава десятая. Ящерица.

Верстах в двенадцати выше Карымчина стойбища в Большую впадает с юга стремительная речка Кадыдак. Она течет узким, сумрачным ущельем, в котором от шума воды стоит рокочущий, низкий гул, словно в печ­ной трубе во время вьюги.

Сюда, к самому входу в темное ущелье, и приплыли Семейка с Кулечей под вечер на исходе августа. Кам­чадалы закончили заготовку юколы, наквасили для со­бак полные ямы рыбы, и обоих пленников, Кулечу и Семейку, Карымча отправил за утками. Семейка был рад вырваться из селения хотя бы на сутки. Несмотря на обещания Канача, камчадалы держались с ним гру­бо, жизнь для него превратилась в пытку; и он утешал­ся только тем, что каждый день строил планы побега. Возможностей для побега было сколько угодно. Но кто покажет ему путь на реку Камчатку?

Бежать ему мешала и мысль о Завине. Несколько раз он говорил с нею о побеге, и она заклинала взять ее с собой. Оставить ее здесь одну он просто не мог. Как он посмотрит в глаза Козыревскому?

С некоторых пор мысль о побеге Семейка стал свя­зывать с Кулечей. За те сведения о казаках, которые пленник добыл для князца, Карымча обещал дать ему жену и отпустить на волю. Однако князец забыл о своем обещании, как только крепость была сожжена. Однаж­ды, заметив, с какой ненавистью Кулеча смотрит на князца, Семейка предложил ему бежать, суля защиту казаков, если он проведет их с Завиной до Верхнекам­чатска. Оказалось, что Кулеча страшится встречи с ка­заками больше жизни в плену, и Семейка вынужден был отступиться. К тому же никто не знал, стоят ли еще казачьи укрепления на реке Камчатке, не преданы ли они огню, подобно Большерецку.

Захватив сеть для ловли уток, они приплыли на Ка­дыдак и возле входа в ущелье вытащили баты на сухую разноцветную гальку. Ощущение свободы опьянило подростка, и он заметно повеселел, тогда как Кулеча стал, наоборот, еще пасмурнее и глядел на горы с та­кой тоской в глазах, словно для него оставалось одно: вечная жизнь в неволе.

Из ущелья веяло холодом и сыростью, и они разве­ли костер. Собирая сушняк, Семейка заметил, как из-под камня выскочила серая с фиолетовым отливом яще­рица и, юрко скользя между голышами, побежала прочь.

— Лови, не то убежит лазутчица! — крикнул он Кулече, указывая на ящерицу.

К удивлению подростка, камчадал проводил ящери­цу долгим взглядом, не шелохнувшись, и, потом сразу весь поникнув, отвернулся. Голова его ушла глубоко в плечи.

Семейку потрясло его поведение. Камчадалы счи­тают ящериц соглядатаями Гаеча, вестницами смерти, и, как только замечают этих юрких созданий, тут же стараются поймать и разорвать на мелкие клочки. Тот, кто упустил ящерицу, должен умереть. Кулеча добро­вольно выпустил вестницу смерти, он больше не хочет жить.

И действительно, с этой минуты Кулеча стал без­участен ко всему. Он сидел у разведенного Семейкой костра, уставив невидящий взгляд в пламя, — должно быть, ожидая того момента, когда ящерица, нырнув в расщелину, достигнет подземной юрты Гаеча и сооб­щит своему повелителю о смерти еще не умершего кам­чадала. Как только она закончит свое сообщение, Куле­ча упадет мертвым.

То, что камчадалы придают такое значение безобид­ной ящерке, казалось Семейке непонятным и печальным. Однако ему было известно несколько случаев, когда камчадалы, упустив лазутчицу Гаеча, впадали в безы­сходную тоску, ожидая неминуемой смерти, и от этой тоски умирали на самом деле. Он заметил, что у Кулечи уже начали синеть веки, и испугался.

— Кулеча! Слышишь, Кулеча! — затормошил Се­мейка товарища по плену. — Ты надумал умереть, я знаю. Глупость это одна. Жить хорошо. Давай убе­жим, а?

Камчадал не отвечал. Его словно и не было здесь, у костра сидела одна закутанная в дырявую кухлянку телесная его оболочка, тогда как душа этого человека отлетела в подземный мир, где она получит новую кухлянку вместо дырявой, хорошую юрту, упряжку весе­лых собачек, бат и сети, и, конечно же, сразу двух или даже трех жен, ибо те, кто жил на этом свете плохо, живут хорошо у Гаеча.

Костер совсем начал гаснуть. Поеживаясь от холода, веявшего из ущелья, Семейка недоуменно свел брови и пошел опять за сушняком.

Давешняя ящерица, выскочив из-под ног, кинулась под обкатанную водой корягу. Семейка отбросил коря­гу — ящерица была там.

— У, проклятая! — занес он ногу над пыльным фиолетовым тельцем, намереваясь ее раздавить.

Но неожиданная мысль заставила его изменить это намерение. Цепко ухватив ящерицу, он побежал к костру.

— Вот она, твоя смерть! — заорал Семейка, показы­вая свою добычу камчадалу. — Видишь? Я рву ее! Теперь ты не умрешь, понял? Я возвращаю тебе жизнь. Гаеч ничего не узнает. Ты поведешь нас с Завиной на реку Камчатку, к огненным людям. Понял?

Полными удивления глазами глядел камчадал на подростка, не в силах вымолвить ни слова. Едва он по­нял, что случилось, как лицо его начало свежеть. Про­ведя языком по пересохшим губам, он пошевелился, ощупал себя руками и с возгласом радости вскочил на ноги.

— Ну вот видишь? — ликовал Семейка. — Ты не умер. Я вернул тебе жизнь, и теперь ты будешь слу­жить мне, понял?

Скоро камчадал совсем пришел в себя и согласился следовать за подростком, куда тот захочет.

Семейка тут же начал выспрашивать, хорошо ли он знает дорогу к истокам Камчатки. Оказалось, что Ку­леча несколько раз ходил этой тропой. Правда, Ку­леча был уверен, что Верхнекамчатск сожжен ительме­нами, он слышал об этом от кого-то из воинов.

Семейка приуныл, однако слуху этому он не верил и решил не откладывать побега до получения точных известий.

Только теперь оба почувствовали, что животы у них подводит от голода. Столкнув на воду бат, они заки­нули сеть и с первого замета вытащили десяток кетин. Семейка нарвал листьев кипрея для заправки варева, потом кинул в кипящую уху несколько перьев морковной травы и листьев травы учиху, похожих на конопля­ные. Когда рыба уже сварилась, он бросил в варево горсть клубней сараны для мучнистости. Варить на­стоящую, душистую уху он научился, живя в плену. Камчадалы умели употреблять такое множество трав в пищу, на лекарство и другие нужды, что он просто дивился.

Уха Семейке удалась. Он заметил, что после еды Кулеча совсем повеселел. Семейка теперь верил твердо, что побег увенчается удачей.

Вечером они залили костер, чтобы его пламя не от­пугивало дичь, и растянули сеть с продернутыми в нее тетивами поперек реки у входа в ущелье. Кулеча пере­вез Семейку на противоположный берег, а сам вернул­ся к кострищу.

В сумерках, держась низко над водой, к ущелью пронеслась первая стая каменных уток. Они летели с заводей Большой реки, где весь день промышляли корм, на ночевку в верховья Кадыдака, на тихие воды горного озера.

Напоровшись на сеть, утки запутались в ячеях. Услышав отчаянное хлопанье крыльев и тревожное кряканье, охотники, каждый на своем берегу, держась за тетивы, стянули сеть, и утки оказались как бы за­вернутыми в нее. Кулеча быстро переплыл речку, при­нял у Семейки конец сети и затем снова уплыл на свой берег. Там он ловко вынул из ячей добычу, свернул уткам шеи, и охотники снова поставили сеть поперек реки.

Чем ближе к ночи, тем чаще налетали небольшие, по пять-шесть уток, стайки. Охотники едва успевали собирать добычу. Кроме уток, попалось и несколько гу­сей. Последними, выстелив над черной водой белые царственные крылья, пролетели к ущелью два лебедя. Они тоже не заметили предательской сети и достались охотникам.

Когда Кулеча перевез совсем окоченевшего от холо­да Семейку на свой берег и они разожгли костер, оказалось, что одних уток они промыслили более по­лусотни. Семейке смешно было наблюдать, как Кулеча пытался пересчитать добычу. Перебрав все пальцы на руках, он скинул бродни и стал, шевеля губами, пере­бирать пальцы на ногах. Однако уток было больше, чем пальцев у него на руках и ногах, и он изумленно спро­сил: «Мача?» — что означало: «Где взять?»

— Гляди! — сказал Семейка. — Вот я беру палку и ставлю на песке черточку. Это одна утка. А вот вто­рая черточка. Это другая утка. Понял?

Кулеча обрадованно кивнул и, взяв у Семейки пал­ку, стал городить забор из черточек на песке. Резуль­татом подсчета он остался доволен и тут же, не ощи­пывая, принялся потрошить утку вставленным в костя­ную рукоять кремневым лезвием, острым как бритва. Выпотрошив одну, он принялся за другую, затем за третью. На четвертой Семейка его остановил:

— Хватит, Кулеча. Больше одной утки я не съем. А тебе и трех достаточно.

Кулеча недовольно насупился, однако спорить не стал и, сдвинув головни, закопал уток под костром прямо в перьях, чтобы не вытек жир. Семейка уже дав­но заметил, что камчадалы большие любители поесть.

Разведя над закопанной дичью большой огонь, они уселись у костра на перевернутый бат. Кулеча принял­ся выстругивать своим кремневым ножиком палку, ино­гда косясь на тушки двух лебедей, которых они, устояв перед соблазном, решили свезти Карымче, а Семейка любовался оперением сваленных в кучу каменных уток. Особенно красивы были селезни. Черная, словно бар­хат, голова с отливающим синевой носом и резкой белой полосой от носа до затылка, ослепительно белое ожерелье на зобу, переливы темного цвета — от бле­стяще-синего до угольного на спине и белые полоски на крыльях, — все это создавало впечатление, словно утку слепили из драгоценных горных камней, черных и бе­лых, добавив к черному цвету немного густой синьки.

Поужинав, они настелили под перевернутый бат сухой травы и улеглись спать, согреваясь собственным дыханием.

Кулеча поднял Семейку до зари. Утром они рассчи­тывали продолжить ловлю. Теперь дичь должна была лететь на кормежку с озера на протоки Большой реки. Кадыдак и ущелье служили для птиц кратчайшей до­рогой в этих каждодневных перелетах.

Кулеча видел сразу три страшных сна и был пере­пуган. По обыкновению всех камчадалов, страдающих чрезмерным любопытством ко всему необъяснимому и убивающих иногда целое утро на разгадку сна, он начал изводить Семейку пересказом своих нелепых снови­дений, ибо не мог чувствовать себя спокойно, пока не отгадает, что они предвещают. Вначале Кулечу подмял медведь, потом его засыпало снежной лавиной в горах, и он чуть не задохнулся, в третьем сне мыши прогрыз­ли у него живот и набросились на внутренности. Он еле проснулся, когда они добрались до печени, и только тем спасся, по его словам, от гибели.

— Объелся ты вечером, и больше ничего, — серди­то сказал Семейка, раздувая костер. — Сколько раз я тебе говорил, чтоб не перегружал брюхо на ночь.

Объяснение было самое простое, однако оно сразу успокоило Кулечу.

— Наверно, правда, — согласился он, хитро при­щурившись, и нацелился взглядом на лебедя. — Утки совсем сухие. Кишки болят. Кишки хотят чего-нибудь помягче.

— Да уж ладно, потроши лебедя, — неожиданно согласился Семейка. — Карымче хватит и одного. Не станем же мы рассказывать князцу, что пойма­ли двух лебедей. Может, как пойдет тяга, еще попа­дутся.

Однако на утренней тяге лебедей в сеть не попа­лось, тогда как уток налетело еще больше, чем вече­ром. Когда лов кончился, Кулеча уговорил Семейку зажарить и второго лебедя. Он поглядывал на подро­стка благодарными глазами и, кажется, совсем забыл о том, что не далее как вчера уже распростился было с жизнью.

Возвращаться в ненавистное им обоим стойбище они не спешили и устроились подремать на солнцепеке, по­дальше от входа в ледяное ущелье, благо день выдался солнечный и теплый.

Проснувшись, Семейка обнаружил, что Кулеча гры­зет жирный огузок гуся-гуменника, которого уже успел не только зажарить, но и съесть до половины. Подро­сток покатился от смеха по траве, которая служила им постелью во время сна.

— На! — невозмутимо кинул ему камчадал гусиное крылышко. — Ты спишь себе, а я для тебя стараюсь.

Физиономия у Кулечи лоснилась от жира и свети­лась тихим блаженством.

— Вижу, как ты стараешься, только за ушами пи­щит. Опять ночью сны страшные приснятся.

— Если будешь меня плохо кормить — не пойду тебе служить, — пригрозил весело Кулеча.

— С чего это я буду плохо тебя кормить? — подо­брался Семейка. — Будешь есть сколько влезет. Глав­ное, чтоб ты не объелся и не умер.

— Хо! Не объемся! — похлопал Кулеча себя по жи­воту. — Сюда влезет много. От жира сердцу весело, голове приятно, и все на тебя смотрят и говорят, какой хороший ительмен.

— Ладно, сделаю из тебя хорошего ительмена, — улыбаясь до ушей, пообещал Семейка. — Будешь еле двигаться, как жирный лахтак. А теперь пора и в до­рогу. Вечером уплывем из стойбища.

Кулеча был вполне удовлетворен обещанием Семей­ки. Они погрузили в бат добычу и оттолкнулись от берега.

До стойбища они добрались после полудня и при­чалили бат на излуке возле рощи старых тополей, широкие кроны которых высоко возносились над травя­ными крышами балаганов.

Привезенной добычей князец остался доволен и тут же приказал потрошить дичь.

— Тут переполох поделался, — зашептала по-русски Завина, ощипывая с Семейкой дичь возле просторно­го балагана князца. — На Аваче казаки побили вой­ско тамошних ительменов и коряков.

Семейка от радости выронил утку из рук и готов был пуститься в пляс.

Он стал рассказывать Завине, как собирался уме­реть Кулеча и как его вернула к жизни разорванная на клочки ящерица. Завина вначале не поняла, какое значение имело обещание Кулечи следовать за Семей­кой куда угодно, и слушала рассказ подростка, бездум­но улыбаясь. Но когда смысл сказанного дошел до нее, она сразу вся напряглась и, побледнев, схватила Семейку за руку:

— Значит, мы... бежим?

— Да ты что, оглохла? — удивился Семейка. — Об этом я тебе и толкую. Как только стемнеет, иди к тополевой роще. Мы с Кулечей будем ждать тебя. Захвати, что тебе нужно в дороге.

Остаток этого дня прошел для Завины словно в гу­стом тумане. Все валилось у нее из рук. Старшая жена Карымчи накричала на нее за то, что она подпалила у костра ее десятифунтовый парик, который было пору­чено Завине расчесать и взбить копной. Крик хозяйки прошел мимо ушей Завины. Мысленно она была уже с Иваном и торопила медленно опускавшиеся сумерки.

Вечером к стойбищу подошли семь батов с воина­ми Кушуги. Вскоре за ними появились лодки охотни­ков, срочно вызванных князцом с устья. К этому же времени в селении собрались камчадалы с ближних рыбалок и, сбившись толпой на берегу, встречали го­стей и охотников приветственными криками.

На берегу вспыхнули десятки костров. Запахи жар­кого и свежесваренной рыбы разбудили аппетит всего этого множества людей. Завина сбилась с ног, подавая вместе с другими женщинами гостям Карымчи все но­вые и новые блюда.

Улучив минуту, она поднялась по лестнице в ба­лаган и сложила в кожаную суму свои немногочислен­ные вещи. С бьющимся сердцем спустилась она вниз и побежала к роще.

Кулеча с Семейкой уже давно ждали ее и встрети­ли упреками. Она только тихо рассмеялась и прыгнула в приготовленный ими бат. Семейка с Кулечей, став с шестами на носу и корме, оттолкнулись от берега.

Завина не заметила, что за ней до самой рощи сле­довал в отдалении Канач. Став за ствол тополя, он слушал, о чем они говорят, и был изумлен до крайно­сти, когда понял, что пленники собираются бежать.

— Стой! Причаливай назад! — прокричал он, едва бат скользнул от берега, подхваченный течением.

Увидев, что лодка продолжает удаляться вниз по темной реке и беглецы не отзываются, он кинулся к ба­лаганам и поднял на ноги воинов.

В погоню с Каначом вызвалось трое ительменов. Взяв копья и луки, а также несколько смоляных факе­лов, они сбежали к реке и столкнули на воду узкую длинную лодку. Вспенив воду, лодка перерезала стре­жень и понеслась по течению вслед за батом беглецов.

Заметив погоню, Кулеча вначале растерялся и пред­ложил Семейке остановиться, но подросток прикрик­нул на него, пообещав лучше опрокинуть бат, чем снова попасть в руки преследователей, и Кулече, который, как и все камчадалы, не умел плавать, не оставалось ни­чего другого, как яростно налечь на шест.

Вот когда Семейке пригодилось его умение править батом! Стараясь не задеть сидящую на дне лодки За­вину, он кидал шест далеко от кормы вперед и, вонзив его в речное дно, почти повисал на нем, толкая бат изо всех сил вперед, в темноту. Кулеча, стоя на носу, так­же не жалел рук, видя, что их спасение теперь — в лов­кости, с какой он правит лодкой, вовремя отводя ее от темных островков, то и дело возникавших впереди.

— Скорее! Скорее! — торопила Завина. Сидя лицом к корме, она видела, что преследователи медленно, но неуклонно приближаются к ним.

Когда тьма совсем сгустилась, на носу лодки пре­следователей вспыхнул факел. Теперь окутавший зем­лю мрак, казавшийся беглецам спасительным, должен был погубить их. У них не было факела, и когда тьма стала непроницаемой для глаз, им каждую минуту гро­зила опасность налететь на невидимую отмель и за­стрять на ней либо удариться о берег какого-нибудь островка.

Кулеча неожиданно резко повернул бат влево, и лод­ка влетела в тихую протоку, застыла под навесом вет­вей. Было видно, как преследователи пронеслись мимо. Свет факела, должно быть, ослепил их, и они не заме­тили маневра беглецов.

— Кулеча, — сказал Семейка, увидев, что опас­ность миновала. — У тебя будут две самых толстых и красивых жены. Ты самый умный и хитрый ительмен. Понял?

— Кха! Понял! — отозвался польщенный камчадал. Выведя бат из протоки, они теперь как бы крались по реке вслед за преследователями, держась на свет их факела, готовые в каждую минуту снова нырнуть во тьму и отстояться в какой-нибудь из проток.

Канач скоро понял, что беглецы ускользнули от них, скрывшись за каким-нибудь островком. Теперь искать их в темноте по всей пойме было бесполезно. Позорно, что они упустили такую легкую добычу. Что сказал бы великий воин Талвал, будь он жив?

Некоторое время он безучастно сидел в лодке, сле­дя за тем, как воины напрасно тратят силы, по-преж­нему толкая бат вниз по реке. Потом приказал при­стать к правому берегу.

Поднявшись на береговую кручу, в сухую камени­стую тундру, ительмены развели костер и просидели возле него всю ночь. О возвращении в стойбище без беглецов не могло быть и речи. Их засмеют воины рода. Они держали совет, где и как перехватить теперь беглецов, которые, конечно, постараются уйти к своим, в Верхнекамчатский острог. Путь туда был один — по реке Конад, именуемой огненными пришельцами Бы­строй. Где-то там, на тропе, бегущей по берегу, и сле­довало устроить засаду.

Семейка с Кулечей между тем хорошо разглядели костер на круче и проплыли мимо него, держась по­дальше от правого берега.

К рассвету они достигли мыса, на котором до сож­жения высились стены крепости. Здесь Семейка долго разыскивал в кустах спрятанную им пищаль. Он пом­нил, что завернул ее в птичий кафтан, снятый с погиб­шего курильца, и сунул в яму под сухую валежину, прикрыв горкой зеленых листьев и ветвей. Он излазил кусты на пятьдесят саженей вдоль берега, а знакомая валежина все не находилась. В этих поисках он не­ожиданно наткнулся на заржавелую казацкую саблю без ножен. По рисунку на рукояти он узнал саблю от­ца, и прошлое нахлынуло на него вновь. Должно быть, отец выронил клинок, сбегая к реке, перед тем, как прыгнуть в бат, и не стал возвращаться за ним в спеш­ке. Семейка до ломоты в глазах вглядывался в бегучую стальную воду, словно из ее глубин, рассекая сажен­ками волны, должен был выплыть отец.

Наконец отыскалась и пищаль. Листья, которыми она была прикрыта, ссохлись и сровнялись с землей, а сама валежина исчезла. Должно быть, кто-то из кам­чадалов успел побывать здесь и унес валежину для костра, не заметив лежащего под листьями кафтана.

Поднявшись наверх, Семейка увидел Завину с Ку­лечей, бродящих по пепелищу. Трупов там уже не бы­ло, только белые кости, черные головни да слой седого пепла покрывали землю.

В глазах Завины стояли слезы. Здесь она была ког­да-то счастлива и теперь оплакивала минувшее.

Кулеча торопил Семейку покинуть пепелище. Кам­чадалу было тягостно смотреть на это печальное зре­лище, виновником которого отчасти был он сам. Это ему принадлежало открытие, что огненные пришельцы смертны. Когда прошлой осенью утонул в низовьях, упав из опрокинувшегося бата, один из казаков, он по­спешил известить об этом Карымчу. Князец вначале не поверил Кулече. Огненные люди поступили хитро, спря­тав утопленника в землю, чего никогда не делают ительмены, оставляя мертвых на съедение зверям. Однако пришельцы пометили место, где они спрятали утопленника, деревянным крестом. Когда по приказу князца могила была разрыта, князец убедился, что в ней лежит мертвый пришелец, и поверил Кулече. Могилу опять закопали, чтобы огненные люди не дога­дались, что их тайна раскрыта. С той поры и начали ительмены готовить нападение на острог, которое со­стоялось через год после этого открытия. И вот теперь пришельцы мертвы, а сам он, по странному стечению обстоятельств, служит последнему из них.

Уступив настояниям Кулечи, который стращал их погоней, Семейка с Завиной решились оставить пепе­лище. Выгрузив из бата сумы с едой и дорожными при­пасами, они кинули их за плечи и зашагали прочь.

Верст за пять от места впадения Быстрой в Боль­шую тянется по долине топкая тундра. Сухо только на самом берегу, по которому и петляет глубокая, по ко­лено, узкая тропа.

Найдя тропу, они шли по ней, не останавливаясь, до полудня, пока не достигли предгорий. Здесь, у вхо­да в узкое ущелье, из которого с ревом выбегала река, они остановились на привал.

Это и спасло их от гибели. Затаившиеся в ущелье ительмены досадливо переглянулись. Канач долго на­блюдал за тем, как беглецы устраивались для обеда на сухом пригорке. Они не побоялись даже запалить костер — видимо, осторожность покинула их. Ветер, дувший в сторону ущелья, нес раздражающий запах ва­реного мяса. Сглотнув слюну — с самого вечера у них и крошки во рту не было, — Канач прикинул расстоя­ние до пригорка. Если выскочить неожиданно всем сра­зу, пленники не успеют убежать, кроме, может быть, Семейки, который, как ему хорошо было известно, бегал лучше его самого. Придется догнать его с по­мощью стрелы.

Наложив стрелу на тетиву лука, он дал знак итель­менам, и те без крика выскочили из ущелья. Канач бежал позади всех, решив послать стрелу, как только Семейка покажет спину.

Первым заметил воинов Кулеча. Опрокинув котелок с варевом, он с криком испуга перемахнул через костер и понесся прочь с холма в речные заросли. Семей­ка, захваченный неожиданностью, кинулся было вслед за ним, схватив за руку Завину. Но, вспомнив о пища­ли, он бросился обратно к костру.

Ительмены были уже совсем близко. Семейка на­считал четверых. В бегущем позади он узнал Канача. В руках у Канача был лук с наложенной на тетиву стрелой.

Выждав, когда воины, поднимаясь на холм, сбились в кучу, Семейка выстрелил почти в упор. Пламя и гро­хот выстрела на секунду ослепили и оглушили его. Когда к нему вернулась способность соображать, он увидел, что двое камчадалов убиты наповал, а третий корчится на земле, скатившись вниз со склона холма. Канач, выронив лук и схватившись рукой за плечо, топтался под холмом. Видимо, он был ранен.

Семейка торопливо перезаряжал пищаль. Завина, успевшая прибежать на вершину холма и заметившая Канача, с ненавистью глядела на него, и на лице ее была жестокая победная улыбка.

— Убей его! — потребовала она.

Семейка, перезарядив пищаль, навел ствол в грудь Канача. И в этот момент Канач, должно быть, опом­нился. Обведя взглядом вершину холма и заметив на­ставленный на него ствол пищали, он крикнул:

— Эй! Я подарил тебе жизнь!

Напоминание было сделано вовремя. Прокричав это, Канач кинулся в сторону зарослей.

— Стреляй! Стреляй же! — требовала Завина. Но Семейка уже опустил ствол пищали.

— Почему ты не убил его? — повернула к нему разгневанное лицо Завина. — От него идет наше горе... Он еще отомстит нам!

— Ничего, пусть уходит, — равнодушно отозвался Семейка, наблюдая, как плетется от зарослей к холму перетрусивший Кулеча. Остановившись возле затихше­го у подножия холма воина, камчадал сердито пнул мертвого носком бродня и полез к костру.

Молча взяв котелок, он сбегал к ручью за водой, промыл недоваренное мясо и снова повесил котелок на рогульку над костром. С этого момента он относился к Семейке с нескрываемым почтением.

Отдохнув и пообедав, они продолжали путь. Кулеча легко и споро шагал впереди, вполголоса напевая что-то, стараясь всем своим поведением показать, что бегство с холма во время нападения было и не бегст­вом вовсе, а хитрым маневром. В руке он сжимал копье, взятое у одного из убитых воинов.

В ущелье из-под ног Семейки, замыкавшего их ма­ленький отряд, выскочила ящерица и побежала по осыпи. Семейка ловко поймал ее, завернул в тряпку и сунул за пазуху — на счастье...

День за днем следовали они по тропе, проложенной охотниками по берегу Быстрой, обходя далеко сторо­ной камчадальские стойбища, то ночуя на открытом месте, то забившись в пещеру, если шел дождь. Через горные потоки перебирались по стволам деревьев. В горах уже припорошил землю снег, и они страдали от холода. Семейку удивляла выносливость Завины. Ни одной жалобы на тяготы пути не услышали они от нее.

В тот час, когда показался впереди крест часовни и замаячила крыша сторожевой вышки Верхнекамчат­ской крепости, Семейка словно обезумел от радости. Он побежал вперед, оставив своих спутников, и с кри­ком ворвался в укрепление, переполошив казаков.

Его узнали. Со всех сторон к нему спешили люди, глядя на него как на выходца с того света. Из объятий Анцыферова он попал в объятия Козыревского, который поспешил отвести его домой. Только введя подростка в избу, Иван узнал, что с ним пришла и Завина, и опро­метью выскочил из дома.

Подхватив Завину на руки, Иван так и принес ее в дом, крепко прижимая к груди, словно боялся, что их снова разлучат.

В этот день в дом Козыревских набилось столько народу, что было не протолкнуться. Семейка с Завиной охрипли, в сотый раз рассказывая о пережитом.

Петр на радостях снова выставил трехведерный бочонок вина. Стол на этот раз ломился от обилия. Рыба уже давно дошла до верховий Камчатки, и по горнице носился дух копченых балыков, затекающих золотыми капельками жира, отваренной кеты, дичи, медвежатины. В деревянных блюдах масляно поблески­вали белые соленые грибы, высились горками румяные рыбные оладьи, краснела брусника.

— Ну, Иван, — поднял чарку Анцыферов, — за ра­дость твою!

— За чудо спасения! — добавил Мартиан.

— Значит, и за Семейку! — обнял подростка Козы­ревский. — За его счастливую ящерицу!