Землепроходцы

Глава семнадцатая. Перемены в Охотске.

Сибирский губернатор князь Матвей Петрович Га­гарин был в тоске и смуте. Кажется, весь мир сгово­рился против него.

Вчера прибыли в Тобольск посланные государем из Архангельска мореходы и корабельные мастера, а с ними бумага с царевым гербом и печатью. В бумаге царь обзывал Матюшку Гагарина вором и нерадивцем и грозил спустить с него семь шкур. Доходят-де до не­го, государя, вести, что губернатор творит произвол над инородцами, торгует должностями, блюдет одну свою корысть, а его, великого государя, службу правит меш­котно и лениво. С теми делами-де он, государь, велит провести ревизию особо и пришлет в Тобольск своего прокурора проверить челобитья инородцев и служи­лых, обиженных губернатором, а ныне он, государь, ве­лит Матюшке Гагарину немедля отправить мореходов и корабельщиков в Охотск и извещать его обо всем ходе дела. А если-де приставленные к тому делу губернатором люди нерадение выкажут, то тех людей ковать в железа и казнить без всякого милосердия и поща­ды. Тем же, кто усердие в деле проявит, обещать цар­ские награды и милости.

В тот час, когда губернатор читал письмо от госу­даря, набившиеся к нему в приемную злыдни, все эти наезжие воеводы, завидовавшие положению князя, все стольники-фискалы, хитроглазые купцы-молодцы, ка­зачьи атаманы, ненавидевшие губернатора за утеснение их воли, инородческие царьки и князцы, прибывшие в Тобольск с челобитными, — все они смотрели в рот Гагарину, пытаясь прочесть по его лицу, что сулит пись­мо царя Петра — милость или опалу.

Князь Матвей, прочтя письмо, напустил на лицо сия­ние и звал всех, кто тут был, вечером к себе на пир. При этом он заметил, что кое у кого физиономии вы­тянулись и глаза забегали растерянно. Немало их, не­мало их, кто порадовался бы его падению. Он позволял всей этой жадной своре лизать ему руку. Он был ми­лостив, если хотел, — как и полагалось его высокой особе; но горе было тому, кто вызывал его неудоволь­ствие. И только царь, этот нарышкинский выскочка, шпынял его как хотел. Получив столь обидное пись­мо, губернатор так напился на пиру, что свалился со стула.

В довершение всех бед на другое утро, когда у кня­зя трещала с похмелья голова, стольник Максимов вру­чил ему отписку нового якутского воеводы. В отписке воевода сообщал, что посланный по повелению князя в Охотск сын боярский Сорокоумов от проведывания морского пути в Камчатку отступился, судно не стро­ит и предается одному буйству да грабежу ино­родцев.

А ведь он, князь Гагарин, сообщил уже Петру, что на проведывание морского пути люди отправлены и судно заложено. На то, что Сорокоумов обижает ино­родцев, Гагарину плевать, но как быть с ослушанием воли государя?.. Князю теперь выгодно забыть, что ни он, ни якутский воевода не снабдили Сорокоумова ко­рабельными припасами, да и мореходов в его отряд не зачислили, надеясь подтолкнуть казаков к плаванию од­ними посулами. Думалось, государь смотрит ныне толь­ко на западные моря, от восточных отвернется. И вот на тебе!.. Виноват во всем, разумеется, один Сорокоумов, а если это так, то после всего, что натворил сын боярский, голова его ничего не стоит. Согласно прямо­му указанию государя он велит заковать Сорокоумова в железа, кинуть в тюрьму, а в докладной государю не пожалеет гневных слов по поводу сорокоумовского не­радения.

Но кем теперь заменить сына боярского? Сколько «и перебирает он в голове людей, не разыскать ему никого, кто бы взялся за это дело. Каждый понимает, что, кроме неприятностей, ничего тут не получит. Лам­ское море никому не ведомо, бури и льды закроют путь суденышку. Попытка проведать морской путь на Кам­чатку скорее всего окончится гибелью судна. И даже если принудить кого-нибудь силой взяться за это дело, он, может быть, судно и построит, — корабельщики-то теперь есть, сам государь прислал их, — но как набрать команду на судно? Люди разбегутся. Кто же решится кинуть свою жизнь в ледяную пучину?

Только охочий человек может теперь выручить кня­зя, да где его сыщешь?

Заметив все еще стоявшего в приемной стольника Максимова, опухшего, как и он сам с похмелья, князь вспомнил, что послать в морскую экспедицию не охо­чего человека, а какого-нибудь служилого «по очере­ди» посоветовал ему этот стольник, и теперь нашел, на кого излить свой гнев.

— Дубовая башка! Аспид! — затопал ногами князь на своего стольника. — Ты, ты подсунул мне этого Со­рокоумова! Что мне ныне писать государю? Господи!.. Выпорю всех! В тюрьму тебя вместе с твоим Сороко­умовым кину!

Максимов, знавший содержание отписки якутского воеводы и не придавший ей особого значения, совсем помертвел с лица, увидев, в какую ярость повергла Га­гарина эта отписка. Должно быть, губернатор, смекнул он, получил от государя далеко не такое приятное пись­мо, как хотел показать.

— Батюшка-князь, — пролепетал он трясущимися губами, пятясь к двери, — бес меня попутал с этим Со­рокоумовым. Вовек себе того не прощу!

Видя, что Максимов безропотно берет на себя од­ного всю вину, князь немного остыл.

— Будет, будет трястись, дурак, — заговорил он спокойнее. — Сядь-ка да пораскинь мозгой. Нет ли у тебя на примете человека вместо Сорокоумова? Най­дешь такого человека — вину твою прощу.

— Как же, как же, батюшка, — обрадованно зата­раторил стольник. — Вчерась на пиру своими ушами слышал, как якутский казачий пятидесятник Кузьма Соколов похвалялся спьяну, что морем на Камчатку пройти может.

— Пустое! — отмахнулся Гагарин. — Мало ли кто чего во хмелю нагородит. Вчерась говорил — нынче от­кажется.

— Может, и пустое, — согласился Максимов. — Да вот беда, никого другого на примете у меня нету. Не худо бы спытать Соколова: может, и взаправду возьмется.

— Ну, гляди, стольник! Откажется казак — взыщу с тебя! — снова посуровел губернатор. — Зови его ко мне немедля. Да крикни там, чтоб мне подали рассолу...

Чуть живой от страха стольник выскочил из ворот губернаторского дома и, подхватив полы кафтана, ки­нулся сломя голову на розыски Соколова.

В получасье Кузьма Соколов был сыскан и достав­лен к губернатору. При этом, опасаясь, что казак, узнав, зачем его зовут, не только откажется от вчераш­них слов, но и не захочет пойти к Гагарину, стольник не решился сказать Соколову, зачем его зовут.

— Помнишь ли, чем во хмелю вчера похвалялся? — грозно сведя брови, подступил губернатор к казаку, едва тот встал на пороге.

Соколов, человек крупный и жилистый, с широким лбом и русой гривой, трусом себя не считал, но тут, однако, струхнул порядочно. И что он такое мог на­плести вчера? Смутно помнил, что разговор шел о Кам­чатке, где казаки во главе с Анцыферовым и Козырев­ским, взбунтовавшись от притеснений, порешили приказ­чиков и атамана Владимира Атласова и правили госу­дареву службу в Большерецке по своему усмотре­нию — вольным казачьим кругом. Неужели что-нибудь крамольное ляпнул сдуру? Сечет государь Петр за кра­молу головы нещадно, ни чины, ни божья заступа тут не помогут. Самая поспешность, с какой его притащи­ли к губернатору, заставляла предполагать худшее.

— Убей, князь, не помню, — замотал казак спутан­ной русой гривой. — Голову хмель туманил.

Гагарин озлился:

— Не помнишь, казак? Ну добро! Эй, кто там! Всыпьте казаку батогов, чтоб голова у него прояснела!

Мелко затрясся бородой пятидесятник: такого позо­ра ему, вольному казачьему сыну, не перенести. Вот как жалует его губернатор за верную службу госуда­рю! Даже вины его не назвал — сразу в батоги.

— Помилуй, князь, — глухо и даже с угрозой взмо­лился казак, хватаясь за саблю. — Оговорил меня ка­кой-нибудь служка твой... Купчишку бельмастого вче­рась на застолице по уху треснул — помню. Больно за­нозист... На Камчатку морем пройти хвалился — тоже помню... А против государя, чтоб мне издохнуть, не схо­дя с места, ни слова не говорил. Не враг я государю, истинный крест — не враг. Не верь, князь, наговору.

— Эк намолол! — воскликнул губернатор, резким жестом отсылая прочь подступивших к Кузьме Соколо­ву слуг. — Да ты садись, не надувайся. Не то лопнешь. Никто тебя не оговаривал. Да я бы оговору и не по­верил — давно наслышан о твоей честной службе госу­дарю. Не убоишься ли морем на Камчатку пойти? О том весь спрос.

В приемной у Гагарина было жарко натоплено и душно. Князь Матвей расстегнул свой зеленый — по моде — камзол и, опершись грудью о край березового полированного стола, ждал ответа.

В другое время Соколов, может быть, и задумался бы, прежде чем ответить, однако тут, обрадованный, что недоразумение разъяснилось и беда миновала, ответил сразу и твердо:

— Дело нешуточное, князь, понимаю. Однако ду­маю, что исполнить его можно. Тем паче теперь, когда государь прислал мореходов и корабельщиков. Сам я тоже в корабельном деле разумею.

— Ну, казак, озолочу тебя с головы до пяток, если дело исполнишь! — обрадованно стукнул пухлым ку­лаком по столу Гагарин. Ясная и разумная речь каза­ка произвела на него впечатление, и он сразу уверовал в успех. — Окромя наших, есть тут еще один моряк, из пленных шведов, Андрей Буш, бери и его. Может, сгодится. Припасами корабельными тоже наделим, сколь достать в моих силах. Набирай охотников. Можешь от имени государя и моего обещать им чины и богатства.

Через полмесяца отбыл Кузьма Соколов из Тоболь­ска в Якутск. В Тобольске удалось набрать более сорока охочих. Обоз с командой, припасами и обслу­гой растянулся на целую версту.

Крепко засели у Соколова в голове слова наказной памяти, составленной в канцелярии губернатора: «Не теряя времени, у Ламского моря построить теми при­сланными плотниками морские суда... с теми мореход­цами и с плотниками и с служилыми людьми идти че­рез Ламское море на Камчатский нос». Потом шло пе­речисление наград, которые ожидали команду после вы­полнения наказа. И в самом конце: «А буде вы в том пути учнете нерадение и мешкоту чинить... для каких своих прихотей, или не хотя великому государю слу­жить, в тот путь вскоре не пойдете, или, не быв на Кам­чатке и не взяв на Камчатке от государевых людей ве­дения, возвратитесь, и за то вам, по указу великого го­сударя, быть в смертной казни без всякого милосердия и пощады».

Эту последнюю часть наказной памяти князь Мат­вей правил собственной рукой. Ему было теперь не до шуток. От успеха экспедиции для него зависело слиш­ком многое, чтобы впадать в попустительство.

Зато Соколову эта приписка испортила немало кро­ви. Сам он верил в удачу. Но людей набрать в коман­ду, несмотря на щедрые посулы, оказалось нелегко. По­лучалось: охота охотой, а при неудаче — голова с плеч. Кому ж тут до охоты? Однако смелых людей на Руси не занимать. Набрал-таки и наберет еще. В Якут­ске у него немало испытанных товарищей по походам в дальние земли.

Вся зима до самой той поры, как взломало лед на Охоте, прошла для Семейки однообразно и уныло. Что поделаешь, не было у него в остроге сверстников. Вот если бы Умай с Лией приехали...

Редко выпадал день, когда приезжал какой-нибудь инородческий князец от якутов, коряков либо ламу­тов и Сорокоумов звал Семейку толмачить. При этом Сорокоумов сердился на то, что Семейка плохо пони­мает корякский язык, и устраивал ему головомойку. Для Сорокоумова все инородцы были на одно лицо, и его выводило из себя, что говорят они на разных язы­ках, будто немчины с английцами либо шведами. Он по­дозревал Семейку в лукавстве.

Однообразие Семейкиной жизни скрашивало только обучение грамоте. Он уговорил Мяту научить его пись­му, и тот иногда выбирал время заняться с ним. К вес­не Семейка уже писал помаленьку, высовывая от усер­дия язык. Сорокоумов не мешал этим занятиям, а потом и вовсе освободил Мяту от других работ до той поры, пока Семейка в полную меру не постигнет письменную премудрость. Сам Сорокоумов писал плохо и с трудом. Пора было отписывать в Якутск и Тобольск о своих не­легких трудах по управлению Охотским краем. Толмач, став грамотен, будет писать под его диктовку. При этом он заставит Семейку держать язык за зубами, чтобы никто в остроге не узнал о содержании письма.

На пасху из тайги стали доходить тревожные вести: ламуты что-то замышляли.

Всю зиму сборщики ясака и промышленные разъез­жали на оленьих упряжках от стойбища к стойбищу за пушниной. Государев ясак Сорокоумов приказал брать вдвое против прежнего; при этом сборщикам ясака над­лежало объяснять это тем, что государю приходится ве­сти войну и расходы растут, пусть инородцы потерпят. Щипицын с Бакаулиными, а за ними и другие промыш­ленные, взяв в долю Сорокоумова, требовали от ино­родцев за свои товары столько шкурок, что в стойби­щах роптали. Кое-кто из промышленных старался и во­все брать шкурки даром. При этом инородцев принуж­дали оставить все прочие работы, кроме охоты на пуш­ных зверей. Лихорадка наживы охватила всех в остроге. Из многих ламутских стойбищ к весне молодежь ку­да-то исчезла. Вскоре стало известно, что ламутский князец Узеня собрал до пятисот копий и готовит на­падение на острог. Сорокоумов отправил в стойбище Узени карательную партию. Но стойбище снялось с прежнего места, и разыскать непокорного князца не удалось.

После пасхи из тайги поспешно бежали в острог сборщики ясака и промышленные: ламуты начинали во­енные действия. Несколько казаков и промышленных, попав в засаду, достались в добычу волкам и воронам. Сорокоумов приказал готовить крепость к обороне. Тут и полетели для Семейки дни с сорочьей быстротой. С утра до темной ночи он носился по острогу, то помо­гая устанавливать пушку на тынной башенке, то при­страиваясь носить дрова к котлам, где варили смолу, то взбираясь по лесенкам вместе с казаками на стены, ког­да возникали слухи, что ламуты уже подступили.

Однако неприятель медлил. То ли весенняя распу­тица мешала ламутам, то ли другая причина задержи­вала инородческих воинов, а только целый месяц ми­нул в тревожном ожидании. Семейке хотелось, чтобы этого нападения вовсе не было. «Что, если среди напа­дающих будет Умай и его убьют? — думал он в трево­ге. — Удалось ли Умаю добраться до Якутска и пере­дать воеводе отписку Мяты?»

По истечении месяца караулы стали плохо нести службу. Сорокоумов вначале строго наказывал винов­ных, а потом и сам махнул рукой. Нападение неприяте­ля могло и вовсе не состояться. Постная жизнь ему тоже осточертела.

Конец ожиданию наступил под вечер накануне духо­ва дня.

— Ламуты идут!

— Ламуты идут!..

Этот крик поднял на ноги крепость.

Семейка, дремавший на штабеле бревен возле ама­натской избы, кубарем скатился вниз и кинулся к тын­ной башенке. Народу туда набилось — настил трещал. Вскоре туда поднялся Сорокоумов с подзорной трубой. По левому берегу Охоты, из-за сопки, поросшей березня­ком, вытягивалась голова неприятельскго отряда. Ла­муты шли верхами на оленях и пеше. Потом началось непонятное.

— Ну-ка, глянь ты, — протянул Семейке подзорную трубу Сорокоумов. — У тебя глаз поострее. Кони там или мне померещилось?

Семейка действительно в круглом окне окуляра при свете клонившегося солнца увидел всадников на конях. Прошла еще минута, и он ясно разглядел казачьи пики и папахи.

— Братцы! Это ж не ламуты! Это наши! — радо­стно закричал он.

Из-за сопки вышло уже до трех десятков людей, а конца отряду все не было видно.

— Кого это еще черти несут? — озадаченно прогово­рил Сорокоумов, теперь и сам ясно разглядев каза­ков. — Может, якутский воевода про неспокойство ла­мутов прослышал и помощь мне шлет?

Всего в отряде, подходившем к острогу, насчитали более полусотни людей. Среди казаков и служилых можно было разглядеть немало промышленных. Кто-то заметил даже женщину.

— Батюшки! Баб везут. Уж не наши ль женки решили нас проведать? — ахнул рядом с Семейкой кто-то.

— Ну, так и есть, так и есть, то подмога мне идет, — возбужденно говорил Сорокоумов. — Эй! Слу­шай мою команду! Готовь сивуху и постой для подмоги моей! День на веселье, три — на похмелье даю вам, казаки. А там грянем на тайгу сами. С такой тучей людей мы всех воров таежных по сырь-болотам разго­ним и в реках перетопим.

У Семейки между тем мелькнула смутная догадка, которой он боялся поверить. Отыскав глазами Мяту, он разглядел в его лице напряженное раздумье.

— Дядя Мята, — спросил он шепотом, протолкав­шись к нему, — может, наша взяла?

— Тише, хлопчик, тише, — положил Мята тяжелую руку на его плечо. — Дай-то бог, если так...

И, отпустив Семейкино плечо, перекрестился.

Веселью, которое сулил Сорокоумов казакам, не суждено было состояться.

Начальник вновь прибывшего отряда был крепкотел, широкоплеч и строг по виду. На широкий, медный от загара лоб его из-под папахи выбивалась грива густых русых волос. Большая, отросшая за дорогу борода крас­новато отблескивала в лучах заходящего солнца, над глазами нависали мохнатые брови. Под ним был низко­рослый каурый жеребец, бока которого тяжело вздыма­лись от усталости. Но седок держался в седле прямо и казался свежим, словно и не было позади тяжелого по­хода. Плечи его обтягивал невзрачный дорожный каф­тан коричневого цвета, на ногах — простые оленьи бродни. Зато ножны и рукоять его сабли, заметил Се­мейка, были украшены серебром. Серебро поблескивало и на рукоятях пистолей, засунутых за красный кушак кафтана.

— Кто начальник острога? — спросил он требова­тельно, но спокойно, въехав в крепость.

Сорокоумов, успевший переодеться, чтобы встретить вновь прибывших, как и подобает его сану, вышел на крыльцо приказчичьей избы. На нем был алый бархат­ный кафтан, подбитый мехом, высокая соболья шапка и красные сапоги. Синий, тяжелого шелка кушак, нож­ны сабли и перстни на его руках излучали сияние.

— Начальник острога, сын боярский Сорокоумов слушает тебя, — поклонился он с усмешкой превосход­ства. — С какими вестями прибыли, все ли здоровы в отряде?

— В отряде все здоровы, — отозвался прибывший, не отдавая поклона. — Слушай волю губернатора Сиби­ри, сын боярский Сорокоумов, — продолжал он. — Слушайте вы, братья казаки! (Поклон теперь последо­вал.) Велено мне, якутскому казачьему пятидесятнику Соколову Кузьме, за нерадение в службе государю, за утеснение инородцев и разбой заковать тебя, сына бояр­ского, в железа и отправить под конвоем в Якутск.

— Да как ты смеешь, паршивый казачишка, ука­зывать мне? — вскипел Сорокоумов. — Эй, в саб­ли его!

— Взять! — властно приказал пятидесятник, и тот­час же окружившие Сорокоумова казаки сорвали с быв­шего начальника саблю и отняли пистоли.

— Слушай дальше, братья казаки! — остановил Со­колов возню возле Сорокоумова. — По указу великого государя сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин приказал мне с командой строить в Охотске суда и, проведав Ламское море, путь морской в Камчат­ку открыть. Кто из вас охоту к сему делу проявит, тех ждут награды и чины. Остальным велю отбыть к воево­де в Якутск не мешкая, чтоб нести службу, какую вое­вода укажет. У меня все, братья казаки. Прошу и вас ответить, крепко ли стоит острог?

— Крепко-то крепко, атаман, да ламуты неспокой­ны, — выступил вперед коренастый казачий десят­ник. — Сидим как в осаде.

Соколов помрачнел. Он приказал отменить праздно­вание прибытия, отправил дозор на близлежащую от острога сопку и созвал в приказную избу на совет ка­зачьих старшин.

Казаки разошлись с совета за полночь. Соколов, по­шатываясь от усталости, уже собирался задуть плошки, как вдруг взгляд его упал на светловолосую Семейкину голову, торчавшую из-за вороха тряпья с печки.

— А ты как сюда попал? — устало удивился Со­колов.

— Я тут живу, — тихо отозвался Семейка.

— Как так живешь? Это изба приказчичья. Теперь моя, стало быть.

— А я куда же?

— А где ты раньше был?

— Да здесь же и был. Я толмачом у Сорокоумова служу. При нем и жил. В чулане да на печке.

— Толмачом?.. — протяжно переспросил Соколов и, уставив на Семейку темные карие глаза, вдруг оживил­ся: — А ты как толмачить умеешь?

— По-разному. По-ламутски хорошо, а по-корякски и якутски хуже.

— Ишь ты! — одобрительно подмигнул Соколов. — Знай наших! Я, брат, тоже немало инородческих гово­ров знаю, а вот ламутский для меня — темный лес. Где ж ты это научился?

Семейка вначале хотел соврать. Кто его знает, что скажет Соколов, узнав, что он больше года делил тю­ремный сырой сруб с непокорным инородческим княз­цом. Но строгое и вместе с тем открытое лицо Соколова понравилось ему, и он сбивчиво стал рассказывать правду.

— Постой, постой! — вдруг остановил его Соко­лов. — Да ты чей будешь-то?

— Ярыгин я. Дмитрия Ярыгина сын.

— Дмитрия Ярыгина! Вот так оказия! Да мы ж с твоим батькой вместе пуд соли съели. И голодали, и хо­лодали, и от стрел инородческих под одним пнем хоро­нились. Ну, брат, тогда лежи. Со мной пока жить бу­дешь. А там погляжу, как тебя в Якутск из этой пусты­ни отправить.

— Дядя Кузьма! — взмолился Семейка. — Не от­сылайте меня в Якутск. Что я там делать буду? Ос­тавьте меня при себе толмачом. Я вам сгожусь. Наду­мали мы с Мятой на Камчатку плыть, как судно по­строят.

— Это какой Мята? — насторожился Соколов. — Что-то имя знакомое.

У Семейки захолонуло сердце. Неужели губернатор велел Соколову сыскать бунтовщика Мяту и отправить к воеводе на расправу? И зачем он только упомянул про Мяту?

— Мята хороший! — отчаянным шепотом выдавил он. — Зря вы про него!

— То есть как это зря? Совсем не зря. Ясно, что он казак толковый, если, государеву пользу блюдя, напи­сал новому воеводе про Сорокоумова.

— Это вы вон как Мяту знаете, — перевел дух Се­мейка.

— А как я его еще должен знать? Раньше мы с ним знакомства не водили. А ежели он на Камчатку со мной пойдет, мы и познакомимся поближе.

— А я его лучше всех знаю! — выпалил Семейка с такой гордостью, словно Мята был именитее самого ца­ря. И стал рассказывать о своих приключениях с Мятой в тайге.

Соколов, несмотря на то, что ему с трудом удавалось разлепить набрякшие усталостью веки, внимательно слушал. Про встречу с Шолгуном он даже попросил повторить в подробностях. И когда Семейка закончил, Соколов смотрел на него уже с новым интересом.

— А ты, брат, я гляжу, и впрямь можешь мне здоро­во сгодиться. Беру тебя, хлопчик, толмачом на полное содержание. Мяту завтра приведи ко мне. А теперь спать. Не то я с ног свалюсь.

— Дядя Кузьма... — начал было Семейка, собираясь поблагодарить Соколова, но тот властным жестом оста­новил его и снова приказал спать.

Семейка в самом деле уснул очень быстро, с улыб­кой на лице. Сквозь сон он вначале слышал, как пере­кликались часовые на сторожевых башенках, потом их голоса как-то сразу расплылись и исчезли.

Кроме Семейки с Мятой, никто из крепостных каза­ков не решился перейти под команду Соколова. Одних страшила грозная приписка к наказной памяти, сулив­шая смертную казнь за неудачу плавания, другие боя­лись моря, а большинство настолько истосковалось по семьям, оставленным в Якутске, что никакие чины и на­грады не могли их удержать. Соколов не стал никого неволить. Он знал сам, сколь нерадостна долгая жизнь в окруженных дикой тайгой острожках за сотни и ты­сячи верст от дому. Он сам испытал полной мерой всю глубину тревоги за оставленную в далеком Якутске се­мью. Проходят годы, темнеет и кособочится изба, в ко­торой остались жена и малые ребятишки. Денежное и хлебное государево жалованье кормильца все скудеет и скудеет, потому что воевода за неимением вестей от сгинувшего в дальних краях казака уже и сам не зна­ет, несет ли еще казак службу государю, не сложил ли он уже голову в снегах. И может, он зря держит се­мью казака на содержании. Случается нередко так, что, когда казак возвращается домой, малые дети его, до­стигнув лет восьми-десяти, ходят по миру, прося подая­ния, чтобы прокормить и себя, и мать.

Соколов поспешил выпроводить сорокоумовских ка­заков из острога не только потому, что те сами поскорей рвались домой, но более всего по той причине, что хмельная, обленившаяся сорокоумовская команда могла заразить разгулом и его людей.

Через три дня корабельный плотник Кирилл Плоских с ватагой лесорубов отбыл под усиленной казачьей охраной на заготовку леса вверх по Охоте. Лесу требо­валось много — не только на судно, но и на постройки под жилье, под амбары и склады. С лесорубами Соко­лов отправил Семейку, наказав в случае угрозы со сто­роны ламутов войти в переговоры с ними, добиться сви­дания с Шолгуном и, рассказав о переменах в крепости, предотвратить нападение на острог.

Особой заботой для начальника острога стали про­мышленные, прибывшие с сорокоумовской командой. Никому из них Соколов не разрешил покидать крепость до особого распоряжения. Тем, кто просился в Якутске отбывавшими казаками, выезд он также запретил.

Управившись с прочими делами, начальник острога созвал их всех в приказчичью избу. Рассадив промыш­ленных по лавкам, Соколов поднялся из-за стола.

— Поклон вам низкий, купцы-молодцы, — начал он с ожесточением. — Растолкуйте мне, человеку глу­пому и темному, как это вам удалось взбунтовать всю тайгу и тем стать поперек дороги делу государеву?

— Чего валишь все на нас? Спроси с Сорокоумова. Он тут был всему голова! — вскочил с лавки рябой гор­боносый промышленный.

— С Сорокоумова спросит воевода в Якутске! — наливаясь гневом, ударил по столу кулаком Соколов. — Быть ему в железах до скончания живота! А с вас спро­шу я, спрошу строго и по всей справедливости! Отве­чайте мне, что брали и что давали взамен.

Промышленные, притихнув, молчали.

— Знаю я, что вы давали взамен! — продолжал су­рово Соколов. — Год вели торговлю, а амбары у вас все еще полны товарами. Давали малость, пустяк, а брали сам на сто?

— Дозволь слово молвить, Кузьма, — спокойно под­нялся с лавки Щипицын, который рассчитывал на то, что Соколов покипит-покипит да и остынет. — Вот ты говоришь: сам на сто. Высоко берешь. Столь мы не брали.

— А мы в амбарах ваших поглядим! — усмехнулся колюче Соколов.

— А хоть бы и сам на сто! — заносчиво продолжал Щипицын. — Разве ты не знаешь, на что мы идем? Или нам головы не жалко? Вместе с вами, казаками, мы мрем лютой смертью от холода и голода, вместе с вами у нас десны гниют, выпадают зубы и волосы от хворо­бы, вместе с вами стережет нас стрела инородческая. Во сколько ж ты нашу жизнь ценишь, Кузьма?

— Во, во! — поддержали Щипицына промыш­ленные.

— Ты об нас, Кузьма, подумал? Или некрещеные инородцы ближе твоему сердцу?

— И это вы-то крещеные? Да где же на вас крест? — сузил глаза Соколов. — Где крест на вас, я спрашиваю, ежели вы принуждаете инородцев одну пушнину промышлять, забыв, что им еще кормить се­мьи надо? Иль вы не знаете, что инородец кормит се­мью охотой на зверя, шкура которого вам не нужна? Пошто в голод целые стойбища повергли? Иль у них детишек малых нету? Иль они есть не просят? Иль они вашим одекуем да сивухой кормить голодные рты бу­дут? Где же крест на вас, я спрашиваю? Нету креста на вас! В гнус превратились! Присосались — не ото­драть!

— Пошто торговых людей унижаешь, Кузьма? — озлился Щипицын. — Тебе ведомо, что нас сам госу­дарь жалует и привечает. Мы противу ясачной подати даем государю вдвое рыбьего зуба и мягкой рухляди. И государь ценит нас за это.

— Государь ценит купцов, а не насильников и раз­бойников, — прервал его Соколов. — Не пользуйся именем государя ради корысти своей. Вот мое реше­ние. Половину товаров, что у вас в амбарах, я отписы­ваю на государя. Как только установится мир с инород­цами, прикажу развезти товары по стойбищам. Чтоб долги ваши покрыть. Не хватит — добавлю из государевой подарочной казны. А теперь — клади ключи на стол от амбаров!

— Клю-у-учи?! — захохотал Щипицын. — Да кто ж тебе позволит нашим добром распоряжаться? На то и сам воевода решиться не мог бы. Аль ты разбоем на­думал заняться? Мы ведь и до государя дойти можем. Он-то нас выслушает! Не миновать тебе тогда пытош­ных расспросов, пошто государевых торговых людей грабил.

— А ты мне не грози! — спокойно сказал Соко­лов. — Не только перед воеводой, и перед самим госу­дарем ответ держать я не боюсь. Как сказал — так и будет. Ключи на стол.

Увидев, что Соколов не шутит, промышленные впали в ярость.

— На-кася, выкуси наши ключи! — закричал рябой промышленный. — Можешь голову снять, а ключи не дадим!

— Не дадим! Грабеж! Глядите на этого басурмана треклятого! — загалдели в ярости промышленные, об­ступая Соколова.

Соколов подал знак, и в избу, гремя прикладами пи­щалей, вошли несколько казаков.

Промышленные отпрянули от стола к лавкам.

— Вот что, купцы-молодцы! — повысил голос Со­колов. — Я ведь вас не шутки шутить звал. В тайге — бунт. Вина — ваша. Тут мне пытошными расспросами кто-то грозил. Будут вам такие расспросы. Сегодня же прикажу дыбу строить. Тогда прояснеет, кто сколько наворовал. Сдается мне, что придется забрать не толь­ко половину, а и все ваши товары. Ну, если кое-кто после дыбы богу душу отдаст — дело не мое. Сами на­просились.

Невнятно бормоча проклятия, промышленные кидали ключи на стол начальника острога.

Целый день перетаскивали казаки товары из амба­ров провинившихся промышленных в склад с государе­вой подарочной казной.

Уладив дела с промышленными, Соколов с особой тревогой ждал вестей из тайги. Скоро стали прибывать первые сплотки леса. Лес громоздился в штабелях у стен острога, часть его Соколов приказал сплавить вниз, к устью Охоты. Здесь, в лимане, образованном при впа­дении в море Охоты и Кухтуя, на берегу тихой заводи, и решено было закладывать верфь. Тут строились вы­сокие козлы для пилки бревен, длинные навесы на стол­бах для сушки леса, чаны для запарки брусьев остова судна, жилые постройки, склад и баня.

В остроге также целыми днями стучали топоры. Две большие казармы, вдвинувшись в палисад, открыли уз­кие бойницы в сторону леса. Всю эту стену крепости теперь сплошь составляли поставленные впритык друг к другу постройки.