Землепроходцы

Глава четвёртая. Прощание.

Острог располагался на северном берегу реки Боль­шой, верстах в тридцати от устья. Крепость стояла на отвесном мысу и со стороны реки была недоступна не­приятелю. Палисад из заостренных поверху бревен за­щищал ее со стороны тундры.

Всего в остроге не насчитывалось и десятка строе­ний. Лишь несколько казаков, подобно Козыревскому, срубили себе избы и решились добровольно осесть на Большой реке. Большинство же постоянно жили в Верхнекамчатском остроге и ожидали подмены. Там, в Верхнекамчатске, лето было намного теплее здешне­го, а зима суше, и казаки неохотно отправлялись на годичную службу в Большерецк, где даже и леса-то, годного на постройки, поблизости не было.

Толкая бат шестом вверх по течению реки, Козырев­ский думает о том, как он удачно купил недостроенную избу у казака, который не вынес сырости западного по­бережья и переселился в Верхнекамчатск. Козыревско­му пришлось сплавлять лес только на стропила да при­стройки.

Завина сидит на носу бата и блаженствует. Вон как порозовели у нее щеки от речной свежести, как блестят глаза! На Завине легкая летняя дейша с капюшоном, опушенная мехом морского бобра, и мягкие кожаные штаны, заправленные в красные сапожки, сшитые чул­ком из лахтачьей шкуры. Она не любит юбок, в кото­рых ноги путаются во время ходьбы, и предпочитает по обычаю камчадальских женщин носить штаны, не стесняющие движений. На шее у нее ожерелье из крас­ных утиных клювов. Выходя из дому, она всегда наде­вает его. Утиные клювы, по убеждениям камчадалов, приносят счастье.

Козыревский, войдя в азарт движения, все сильнее толкается шестом о дно протоки, и бат, выдолбленный из ствола тополя, легко разрезая встречную воду, не­сется вперед, узкий, как игла. Благодаря нашитым на борта доскам лодка устойчива на воде. Козыревский специально нашил эти доски: Завина, как и все камча­далы, не умеет плавать.

Поднявшись вверх по реке версты на четыре от острога, Козыревский разворачивает бат и садится на его дно, вытянув ноги. Теперь они плывут вниз по тече­нию. За все время его пребывания на Камчатке ему, ка­жется, никогда еще не было так хорошо. Завина жму­рит глаза от солнца и улыбается. Словно преисподняя, лежит перед ними окружающий мир, седой и черный от сажи и пепла. Черны деревья и кусты, черны берега. Однако не злые духи обитают здесь. Миром этим пра­вит молоденькая светлолицая женщина с большим весе­лым ртом и хрупкой фигурой подростка. Подумав так о Завине, Козыревский смеется, и смех Завины перекли­кается с его смехом. Они хохочут как сумасшедшие.

— Выйдем на берег! — предлагает Завина, и Козы­ревский причаливает к песчаной косе.

Взявшись за руки, они пробираются сквозь кусты и не спеша выходят на речной косогор, с которого им от­крывается широкая каменистая тундра, огороженная грядами сопок и пересеченная заросшим ивняком и тальниками ручьем.

Смех замирает у них на губах. Вдали, прижимаясь к гряде сопок, движется в сторону верховий Большой реки длинная цепочка людей. Судя по копьям, которые имеются у всех, это камчадальские воины. Почему они идут словно крадучись, почему обходят казачий острог далеко стороной?

Припав к земле, Козыревский с Завиной долго на­блюдают их шествие, в котором чувствуется что-то грозное.

— Ты побудь здесь, а я пройду кустами вдоль ру­чья поближе к ним, — внезапно принимает решение Иван. — Погляжу, что за воины, чьи они, Карымчины или Кушугины.

Скользнув, словно ящерица, Иван быстро достиг за­рослей. Ручей мелок, всего по щиколотку. Козыревский приблизился к воинам на такое расстояние, когда хоро­шо можно было разглядеть их лица. Затаившись в ку­старнике, он следил за ними, пока все они не перешли ручей вброд и не скрылись вдали. Ни одного знакомого лица среди воинов он не разглядел, хотя знал почти всех людей князца низовий реки Большой, толстого, доб­родушного, плутоглазого Кушуги, а равно и воинов Карымчи, чьи стойбища раскинулись в верховьях реки. У идущих впереди воинов он хорошо разглядел болтав­шиеся на копьях пучки перьев ворона и куропатки, тог­да как отличительными знаками родов Кушуги и Ка­рымчи были перья ястреба и кедровки. Чьи же это тог­да воины? В окрестностях острога ни один род не но­сил ни перьев куропатки, ни перьев ворона. Надо спро­сить у Завины.

Дождавшись, пока последний воин скрылся за соп­ками, Иван заспешил обратно.

Завина объяснила Козыревскому, что вороново пе­ро — отличительный знак родов, обитающих на реке Кихчик, а перья куропатки носят, вступая на военную тропу, воины с реки Нымты.

Козыревский задумался. Названные Завиной реки текли в Пенжинское (Охотское) море верстах в сорока-пятидесяти севернее Большой.

Должно быть, утренняя тревога Завины, вызванная известием, что камчадалы зачастили друг к другу в го­сти, была далеко не напрасной. В тундре явно что-то замышляется. Вероятно, камчадалы с северных рек ре­шили напасть на камчадалов реки Большой — вражда в этих местах была до прихода казаков постоянной и, видимо, по какой-то причине вспыхнула вновь. Карым­ча, должно быть, узнал уже, что на него готовится на­падение, и предпринимает ответные меры, раз Завина утверждает, что камчадалы Карымчиных и Кушугиных родов наезжают друг к другу в гости.

Козыревский встревожился теперь не на шутку. Если вокруг казачьего укрепления вспыхнет междоусобная война, казакам, дабы прекратить ее, придется волей-не­волей принять чью-либо сторону — и тогда прощай мирная жизнь.

Если бы Козыревский мог сейчас, подобно ястребу, парящему над поймой, окинуть взглядом землю с высо­ты верст на тридцать вокруг, тревога его возросла бы во сто крат. Кроме отряда, случайно замеченного ими невдалеке от острога и державшего путь к стойбищу Карымчи, он увидел бы еще несколько отрядов камча­дальских воинов, стягивавшихся к стойбищам выше и ниже острога. Одни из этих отрядов держали путь с севера, другие с юга. По побережью Пенжинского мо­ря шел от курильской Лопатки к Большой реке отряд курильцев, одетых в птичьи кафтаны и рыбьи штаны.

По направлению движения этих отрядов можно было бы заключить, что центром, к которому они притягива­лись словно магнитом, был казачий острог.

Столкнув бат на воду, Иван с Завиной понеслись к крепости, держась на самом стрежне, чтобы течение помогало им в их бешеной гонке по реке.

На берегу возле крепости двое казаков и Семейка Ярыгин стаскивали на воду лодки.

— Куда собрались? — спросил Иван.

— На устье, собирать птичьи яйца! — весело от­кликнулся Семейка.

— Осторожней держитесь! — предупредил Козырев­ский. — В тундре вооруженные камчадалы бродят. Как бы не наскочили на вас!

Казаки с полнейшим равнодушием приняли его сло­ва: пусть, дескать, бродят, их дело. А что касается на­скока на них, так это и вовсе дело немыслимое. Слыхом не слыхивали, чтоб кто-нибудь из здешних камчадалов захотел поживиться за счет казаков.

Зато начальник острога отнесся к словам Козырев­ского гораздо серьезнее. Иван посвятил его и в содер­жание утреннего своего разговора с Завиной. Для Дмит­рия Ярыгина объяснение Завины, знавшей все здешние обычаи, почему камчадалы разъезжают по го­стям, невзирая на то, что начиналось страдное вре­мя — уже в реках рунный ход рыбы был на носу, — по­казалось убедительным. Он обещал удвоить в крепости ночные караулы, а к Карымче тотчас же был отправ­лен гонец.

— Совсем некстати тундра зашевелилась, — озабо­ченно попенял Ярыгин Козыревскому, морща сухое, кирпичного цвета лицо. — Годичный ясачный сбор не успел я в Верхнекамчатск отправить. В случае какой заварушки в тундре не успеем доставить ясак к сроку. Хотел нынче же Анцыферова с ясаком из крепости вы­проводить, да, вишь, Иван, беда какая, кроме всего про­чего, вышла — эти жеребцы устроили вокруг бочки с вином такую возню, что мой писчик упал и сломал но­гу. Кого теперь посылать с Данилой Анцыферовым в Верхнекамчатск — ума не приложу! Тамошний началь­ник острога, Костька Киргизов, облапошит моих казач­ков. Знаю я этого хромоногого беса: увидит, что из мо­их казаков никто не умеет читать записи в ясачной книге, и сразу пойдет крутить — не так-де записано, там лисы-де не хватает, а тут — двух соболей.

Искоса глянув на Ивана, Ярыгин поерошил квад­ратную, словно обрубленную бороду, спросил с сомне­нием в голосе:

— А что, правду говорил Анцыферов или брехал, будто ты грамоте знаешь?

— Грамоте я обучен с малых еще лет, — отозвался Козыревский, стараясь не выдать сразу ударившего в голову волнения. — Да запрещено нас, Козыревских, допускать к бумаге и чернилам.

— А ты из каких же Козыревских будешь, уже не корня ли Федора Козыревского, сына боярского?

— Корня, верно, того самого. Дед мой, Федор, был взят в плен под Смоленском, отправлен на службу на новые Ленские земли и, как шляхтич, пожалован в дети боярские по городу Якутску. Ну мы, понятно, хоть и грамоте обучены, а из-за той отцовской челобитной при­нуждены теперь в простых казаках служить. Отец, правда, был одно время десятником, здесь уже, на Кам­чатке, да вскоре погиб от камчадальской стрелы.

Ярыгин озабоченно посопел, пожевал губами и вдруг улыбнулся.

— Слышь-ка, Иван, а может, в воеводской канцеля­рии уже давно затерялась та бумага с запрещением до­пускать вас к перу и чернильнице? А не затерялась, так все едино: семь бед — один ответ. Назначаю я тебя своим писчиком на полное жалованье.

Выдав Ивану бумагу на это, заверенную своей под­писью, начальник острога предупредил:

— Смотрите там, не торчите в Верхнекамчатске без дела. Я уже наказывал Анцыферову, чтоб вернулись раньше, чем рунный ход рыбы кончится, — не то голо­дать нам в крепости зимой. Киргизов пусть заменит мне казаков, которым срок службы в Большерецке вы­шел. Иди собирайся в дорогу да с молоденькой жен­кой своей прощайся. И не забудь прихватить кольчугу, раз в тундре неспокойно. Вот тебе ясачная книга за всеми печатями.

Приняв ясачную книгу, Козыревский удивленно переспросил:

— Прямо сейчас, что ли, отправляться?

— «Что ли, что ли»! — сердито передразнил его на­чальник острога. — Ему, можно сказать, удача привалила, а он тут рассусоливает. У казаков все к выступ­лению давно готово. Для писчика тюк с припасами уже упакован. Теперь этот тюк будет твой. Понял?

Кивнув, Козыревский шагнул за порог. Вот тебе и на! В мгновение ока судьба подняла его за шиворот выше кресла крепостной часовни. Ну и Ярыгин! Крут, что кипяток, и решителен до отчаянности. Предписания воеводской канцелярии не убоялся!

Как-то воспримет Завина известие о том, что он на­долго уходит из крепости?

Завина, едва он переступил порог, кинулась к нему на грудь, прижалась щекой к его кафтану, упрекая его за то, что он так долго засиделся у Ярыгина — обед давно остыл.

Обняв ее за плечи, Козыревский думал о том, что у него не хватит духу сказать ей о предстоящей разлуке. Она всегда впадала в тоску, даже если они расстава­лись на неделю-другую, когда он уходил с казаками на сбор ясака в какое-нибудь из камчадальских стой­бищ, и встречала его такой бурной радостью, переме­шанной с мольбами не оставлять ее больше одну, что у него при любом расставании сердце разрывалось от любви и горя. Теперь же им предстояла разлука на це­лых два месяца. Как она тут будет без него с вечными ее страхами, что придет Карымча, заберет ее и снова заставит ухаживать за сворами своих ездовых собак?

Как ни оттягивал Козыревский время перед объяс­нениями, медленно, слишком медленно хлебая уху из миски, которую поставила перед ним Завина (вкуса ухи он совсем не чувствовал), надо было сказать ей, что пора прощаться. Однако язык не повиновался ему.

Пряча глаза, он встал из-за стола, снял со стены кольчугу и, надев ее поверх нижней рубахи, повернулся к столу, за которым, уронив руки на колени, сидела За­вина, следя полными отчаяния глазами за его дей­ствиями.

— Нет! — жалобно сказала она.

— Да! — подтвердил он. — Ярыгин посылает меня в Верхнекамчатск. Придется тебе побыть это время со служанками.

Он подошел, чтобы обнять ее на дорогу, намерева­ясь тут же выйти из дому, пока она не опомнилась. Од­нако она отстранилась и стала настойчиво умолять, чтобы он взял ее с собой.

— Завина! Ну зачем тебе тащиться в такую даль? Казаки засмеют меня, что держусь за бабью юбку.

— Не бросай меня здесь! Я боюсь! — настаивала она. — Если ты меня оставишь одну, мы больше ни­когда не встретимся. Слышишь?

— Что за чушь? Почему это мы не встретимся?

— Сюда ты больше не вернешься. А если и вер­нешься — меня не найдешь, — с мрачной уверенностью сказала она.

— Да почему же? Почему?.. — чувствуя, как у него мурашки начинают ползти по спине от этих ее проро­честв, спросил он.

— Камчадалы разорят вашу крепость, перебьют ка­заков, раз вы не боги, не огненные люди.

— Ну, спять ты за свое!

— Возьми меня с собой! Я соберусь быстро! — Те­перь в глазах ее уже стояли слезы.

Она заметалась по избе, пихая в кожаную суму до­рожные вещи. Натыкаясь на стол, на стены, точно сле­пая, она была вся словно в лихорадке.

— Ну, будет! — решительно сказал Козыревский.— Что за глупости!

Поняв, что все напрасно, она выронила суму, без сил опустилась на лавку, словно неживая. Козыревский быстро подошел к ней, поцеловал в волосы, сжал обод­ряюще ее хрупкие плечи и поспешил выскочить из дому.

Кроме Анцыферова и Козыревского, для сопровож­дения ясачной соболиной казны были назначены Гри­горий Шибанов, Харитон Березин и Дюков с Торским. Вместе с ними покидал крепость и архимандрит Марти­ан. За носильщиков шли двенадцать камчадалов. Все казаки и носильщики были уже в сборе и готовы тро­нуться в путь.

Козыревского казаки встретили градом насмешек:

— Ба! Иван! Что копался так долго? Иль не мог дверь в собственном доме найти? Так вылезал бы в окно!

— Он, поди, обцеловал там все половички, прощаю­чись с домишком своим!

— И бревнышки тоже!

— И окошечки!

— А в подпол ты, Иван, не успел, случаем, загля­нуть? Гляди, братцы! Краснеет! Стало быть, и в подпол успел заглянуть, стервец!

Казаки захохотали, увидев, что Иван совсем сму­тился. В ответ Козыревский весело заорал:

— Вы, чучелы! Был ли хмель в той бочке? Иль то сороке приснилось?

— То есть как это не было хмелю? — притворно обиделся Анцыферов, ловя приманку. — Братцы, был хмель?

— Был хмель! — дружно гаркнули казаки.

— Может, и был, да росточком не больше лягушон­ка! — подлил масла в огонь Козыревский.

— С лягушонка?! — взвился Анцыферов. — Да из того бочонка такой молодец выскочил — десятерым не удержать. Писчику вон ногу сломал, архимандри­ту Мартиану и Шибанову по синяку под глазом по­ставил. Еле скрутили того молодца хмеля. Верно я го­ворю?

— Верно! — подтвердили казаки. — Гудит башка от схватки с тем хмелем. Жаль, тебя, Иван, с нами не было.

— Ну что вы, братцы! Ему ж недосуг с хмелем вое­вать. Он новую лодочку по реке сегодня прогуливал, уму-разуму ее наставлял. Чать, и к бережку подгонял, и на бережке с ней разговоры разговаривал. Глянь, братцы, снова краснеет, стервец этакий!

Преследователи опять нащупали тропку. Зная, сколь дружно, душа в душу, живут Иван с Завиной, они искренне рады были за товарища. Но таков уж обы­чай: над молодоженами всегда подшучивают.

Выручил Козыревского Ярыгин. Растирая по при­вычке застуженную поясницу, он вышел на крыльцо приказчичьей избы, и разговор сразу стих.

— Ну, с богом! — сказал начальник острога, мах­нув носильщикам рукой. — Пора выметаться. В дороге языки почесать успеете.

Носильщики вскинули на спины тюки с пушниной и припасами, казаки подняли на плечи каждый свою кладь и, прощально махая руками остающимся в кре­пости, потянулись из острога.

Завина бледная вышла на крыльцо своего дома и проводила Козыревского взглядом до крепостных ворот.

На выходе он обернулся и махнул ей рукой. Она за­ставила себя улыбнуться ему на прощанье, но улыбка получилась вымученная и неживая. Она была все еще во власти дурных предчувствий.

Отряд цепочкой вытянулся из острога, и казакам от­крылась черная, сплошь покрытая сажей тундра.

Когда отряд отошел уже на версту от крепости, Ко­зыревский оглянулся назад еще раз.

Черные строения на черной тундре показались ему зловещими. Черным был даже крест часовни. Казалось, крепость возведена бесовскими силами из сажи и пеп­ла. Стоит подуть ветру — и все постройки развеются прахом, и там, на речном мысу, останется голое место, куча сажи.