Землепроходцы

Глава двенадцатая. День последний.

«Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?..» И еще: «О владычица богородица! Отними от сердца моего бедного гордость и дерзость, чтобы не ве­личался я суетою мира сего», ибо «кроткие унаследуют землю».

Минуло три года с тех пор, как Атласов, бежав из-под стражи, добрался до Нижнекамчатска.

В январе 1709 года из Якутска прибыл новый при­казчик Петр Чириков с пятьюдесятью казаками, а в ав­густе следующего года на смену Чирикову явился с от­рядом служилых Осип Липин. Ни Чириков, ни Липин не привезли никаких распоряжений Атласову от воеводы. Липин сообщил только, что о разногласиях Ат­ласова с казаками, которые лишили его командования, воеводская канцелярия отписала в Москву, судье Си­бирского приказа.

Поскольку воевода, ожидая решения Сибирского приказа, не присылал указания лишить Атласова преж­них полномочий, к началу 1711 года на Камчатке ока­залось сразу три приказчика: Чириков, который гото­вился отбыть в Якутск с собранной им соболиной ясач­ной казной, Липин, принявший у него командование острогами, и Атласов — приказчик только по названию.

«Помилуй меня, боже, ибо попрал меня человек; всякий день нападая, теснит меня. Попрали меня вра­ги мои, ибо много восстающих на меня свыше...» Псал­тырь утешал мало. Атласов зорко следил за событиями в обоих острогах, ожидая, что настанет и его час, — Чириков с Липиным успели столько попортить крови казакам и камчадалам, что на Камчатке остро попахи­вало бунтом. Пользуясь краткостью своего пребывания на Камчатке, чириковские и липинские казаки, поощ­ряемые примером своих начальников, вели себя по при­словью: «После нас хоть трава не расти», — и обирали без зазрения совести камчадальские стойбища. Казаки, постоянно служившие на Камчатке, не хотели долее терпеть самоуправство пришлых служилых, ибо пони­мали, что им безвинно придется пожинать плоды про­будившегося среди камчадалов озлобления.

Ни Чириков, ни Липин не выплачивали камчатским служилым положенного им денежного жалованья. Если Чириков вместо денег хотя бы выдавал товары, застав­ляя расписываться в получении самих денег, то Липин даже товарами расплачиваться не желал, указывая на то, что камчатские служилые и так живут в довольстве на обильной рыбой и всяким зверьем Камчатке.

В случае казачьего бунта Атласов надеялся снова оказаться в седле — пока в Москве судят да рядят, как с ним быть, он успеет ухватить поводья без помощи Си­бирского приказа.

Февраль 1711 года начался в Нижнекамчатске отте­пелью. Несколько дней кряду дул сырой юго-восточный ветер, мела пурга, потом установилась мягкая солнеч­ная погода. Днем капало с крыш, оседали глубокие, до полутора саженей, сугробы, ночью подмораживало, и снег твердел. Едва всходило солнце, чистый снежный наст, покрытый тонкой, как слюда, ледяной корочкой, сиял до рези в глазах. Случалось, в феврале и марте от белизны слепли люди.

Однажды около полудня Атласов, сидя на крыльце своей избы, кроил из бересты для себя и Стеши наглаз­ники с узкими прорезями для зрачков. Берестяной лист, положенный на кроильную доску, которая покоилась у него на коленях, мягко подавался под острым жалом ножа. Рука у него, слава богу, была по-прежнему твер­да, глаза остры, и обе берестяные маски получились плавно закругленными, повторяющими по форме вось­мерку, словно выписанную грамотеем на бумаге. Те­перь Стеша обошьет бересту мехом, приладит завязки, и наглазники будут готовы.

От работы его отвлек собачий лай. Мимо крыльца к въезжей башне острога пронеслись несколько со­бачьих упряжек. Седоки были в кухлянках, торбасах из собачины и меховых малахаях. Если бы не ружья, стволы которых торчали из санок, седоков можно было бы принять за камчадалов — казаки за последние годы так вжились в местные обычаи, что даже кафтаны и шубы сменили на камчадальскую одежду.

Последняя упряжка круто свернула к избе Атла­сова. Подлетев к крыльцу, седок затормозил бег санок остолом и соскочил на снег. Едва он снял меховые на­глазники, Атласов узнал Щипицына. Узкое, словно вырезанное из дерева, лицо казака совсем потемнело от загара, — должно быть, Щипицын возвращался с казаками из поездки в какое-нибудь из дальних камча­дальских стойбищ. Острая, сверкающая сединой, как обоюдоострое лезвие, борода его по-прежнему воин­ственно торчала вперед.

— Здоров будь, атаман! — весело, словно не бы­ло между ними давнего холодка, прокричал Щипицын.

Взбежав на крыльцо, он сел без приглашения на пе­рильца напротив Атласова, дружелюбно оскалив в улыбке мелкие острые зубы, крепкие, как у молодо­го пса.

— Будь и ты здоров, есаул! — насмешливо отозвал­ся Атласов. — Откуда ты припорхала, перелетная пташка?

— Откуда я, птаха малая, припорхала, про то лучше не спрашивай, — не обиделся на насмешку Щипи­цын. — Спроси-ка лучше, какие вести на хвосте при­несла твоя пташка.

На слове «твоя» бывший есаул сделал ударение, и Атласов удивленно приподнял брови:

— Что-то не замечал, чтоб эта пташка была моей. В последние годы она другим свои песенки пела.

— Пташка — она и есть пташка, — без всякого сму­щения заявил Щипицын. — Поет там, где теплее.

— Это что ж, значит, возле меня нынче тепло стало?

— Переменился ветер. У твоего крыльца скоро сне­жок растает, травка-муравка зазеленеет, и всякий цвет зацветет — вот что чует твоя пташка.

— А какие же вести у этой пташки на хвосте? — уже всерьез заинтересовался Атласов.

— Вот тебе весть, от которой, думаю, взыграет в тебе сердечко: было на Камчатке три приказчика, а сей­час полтора осталось. Казаки на пути из Нижнего ост­рога в Верхний Липина зарезали!

— Чьей команды казаки?

— Данилы Анцыферова.

Опять Анцыферов! Серьезный противник. Вначале он подставил ножку ему, Атласову, теперь кинулся на Липина. Что ж, Липину поделом!

— А Чириков где?

— Чирикова казаки тоже хотели порешить, но он упросил их ради Христа дать время на покаяние. Ка­заки оковали его и повезли в Верхнекамчатск. Тамош­ние служилые Анцыферова поддержат. Считай, конец Чирикову. Скинем со счетов эту половину приказчика, и, стало быть...

— Стало быть?..

— Один ты целый и настоящий приказчик на Кам­чатке остался.

— Поэтому ты и припорхал ко мне?

— Поэтому и припорхал, — нахально глядя в глаза Атласову, согласился Щипицын. — Думаю, на этот раз Федор Ярыгин поспешит сам сдать тебе командо­вание острогом. Они ведь с Анцыферовым приятели, и сечь приятелю голову за бунт Ярыгину будет ой как тяжко! Он с удовольствием предоставит эту возмож­ность тебе. Ты эдак через часик-другой наведайся к Ярыгину. Мои ребятки сейчас у него, про бунт докла­дывают.

— А если нижнекамчатские казаки примут сторону Анцыферова? — думая о своем, спросил Атласов. — Они ведь тоже натерпелись от Чирикова с Липиным.

— Ну, тут ты ошибаешься, — усмехнулся Щипи­цын. — Иль ты здешних служилых не знаешь? Народ они степенный, зажиточный. Против законной власти никогда не пойдут, хоть веревки из них вей. Наоборот, большинство из них станут против бунтовщиков, чтоб перед Якутском выслужиться. Да и сам Ярыгин тоже верный воеводский служака. А вот в Верхнем остроге служилые — те народ беззаботный, по большей части головы отчаянные. Те за Анцыферова станут. Придется тебе подступить к Верхнекамчатску с пушками... Ну, так через часик-другой, атаман! — напомнил он Атласову, прыгая в санки.

Собаки, визжа, сорвались с места, и упряжка, минуя избы посада, унеслась в острог.

Атласов, обхватив голову руками, остался сидеть на крыльце. Что ж, этот пройдоха Щипицын правиль­но рассчитал. Ярыгин сдаст командование, деваться ему некуда. Он, Атласов, теперь опять на коне. Но как коварно распоряжается его жизнью судьба! Едва воз­несет — тут же выкопает яму. Вначале опоила его хме­лем — и он полетел в яму, потом околдовала его кра­сотой Степаниды — и опять яма. Теперь возносит еще раз, но впереди уже маячат сабли взбунтовавшихся ка­заков. Так просто они ему не дадутся, и неизвестно еще, кто кого свалит — он ли Анцыферова или Анцы­феров его. Как найти путь — мирно договориться с Анцыферовым? Он мог бы за убийство Липина наказать анцыферовских казаков батогами и отправить отслужи­вать вину приисканием новых земель на море, а о при­чинах убийства Липина сообщить в Сибирский приказ правду: убийство совершено доведенными до отчаяния служилыми. Такие случаи уже бывали, и Сибирский приказ не всегда брал сторону приказчиков. Москве важно, чтобы ясак шел исправно.

Но поверит ли Анцыферов ему? Что, если отправить к Анцыферову с этим предложением Семейку Ярыгина? Анцыферов с Козыревским любят паренька и выслу­шают его внимательнее, чем любого другого посланца от Атласова.

Если же Анцыферов откажется повиниться, тогда...

Атласову кажется, что за спиной у него возникает го­сударь и смотрит на него нестерпимо тяжким взглядом. И взгляд этот повелевает ему: тогда сечь головы!

Ках! Ках! Упряжка несется так, что в ушах сви­стит ветер. Семейка приказал Кулече не жалеть собак, и тот погоняет их изо всех сил.

Лежа в санках позади Кулечи в меховом мешке, Семейка все время оглядывается назад — нет ли там погони. Но позади нет пока ничего, кроме снежного праха, летящего из-под полозьев, пустынной колеи, накатанной до блеска, и вечереющих сопок, поросших березой, елью и лиственницей.

Всего лишь час назад узнал Семейка о том, что ка­заками Анцыферова убит Осип Липин, — узнал из слу­чайно услышанного разговора Атласова с дядей. При­таясь за перегородкой, он скоро понял, о чем догова­риваются Атласов с дядей: о передаче Атласову коман­дования!

Поняв, какая опасность нависла над его друзьями, Семейка велел Кулече запрягать собак, и они тайком выехали из острога, несмотря на то, что был уже вечер.

На крутом повороте санки занесло, и Семейка едва не вывалился в снег. Огибая сопку, Кулеча гнал так же, словно они ехали по прямой дороге. Молодец, каюр он знатный, собаки слушаются его хорошо.

За поворотом неожиданно врезались в чью-то встречную упряжку, и Семейка оказался в сугробе. По­ка он барахтался в снегу, вылезая из мехового мешка, на дороге все смешалось. Десятки собак грызлись и визжали, путаясь в постромках, множество санок окру­жало Семейку, между санками с криками носились лю­ди, разнимая собак.

— Ба! Да это ж Семейка Ярыгин! — прокричал над ухом оглушенного падением паренька знакомый голос, и Семейка узнал Григория Шибанова. Через минуту его окружили уже Анцыферов, Козыревский, Березин, Дюков с Торским — здесь были все его друзья, а с ни­ми еще три десятка казаков.

Семейку чуть не задушили в объятиях.

— Куда так спешил, что чуть не передавил всю мою команду? — спросил Анцыферов весело.

— Да к вам и спешил. В Нижнем остроге уже знают, что вы Липина убили, а Чирикова оковали. Дя­дя мой сдал командование Атласову.

— Черт! — переглянулся Анцыферов со своими ка­заками. — Не зря мы спешили. Чуяли, что Атласов возьмет командование, да не знали, что весть о бунте так скоро дойдет до Нижнего острога. Как же быть те­перь? Оглобли назад поворачивать?

— Надо добраться до Атласова! — упрямо сказал Березин, поглаживая багровый шрам на скуле.

— Теперь его голыми руками не возьмешь. Если б Ярыгин еще не успел сдать ему острог... — осторожно напомнил Торской.

— А ворваться с ходу да и взять его в сабли! — предложил Шибанов.

— А если он против наших сабелек пушки выста­вит? Он казак не промах. Поди, на въезде в посад и то расставил уже караулы.

— Торской прав, — вмешался в разговор Иван Ко­зыревский. — Налетим кучей — там и оставим головы все до одного. Надо ночью в дом к Атласову пробрать­ся в малом числе, втроем либо вчетвером. Это не при­влечет особого внимания крепостных караульных.

— То дело! — поддержал Торской.

— Добро, Иван, — согласился и Анцыферов.

Собачий поезд тронулся к Нижнекамчатску. Ночью остановились в версте от острога.

— Кто пойдет? — спросил Анцыферов.

— Я! — откликнулся сразу Березин.

— И я! — предложил Шибанов. — Мы с Березиным всюду вместе ходим. Где его сабля не достанет, там моя не промахнется.

— И я!.. И мы тоже!

Анцыферов отобрал четверых. Семейке тоже надле­жало отправиться с ними, чтобы успокоить карауль­ных, если они выставлены на въезде в посад. Когда с Атласовым будет кончено, Семейка должен был ле­теть на своих быстрых собаках обратно к отряду. То­гда уж и вступят в крепость все сразу, пока острог спит.

Атласов проснулся от неясной тревоги, щемившей грудь. Вечером, когда он уже вступил в командование острогом, в его доме дым стоял коромыслом — пили со Щипицыным и его дружками за удачу Атласова, за новый его взлет. Перепились так, что казаки убрались из дома, едва держась на ногах. Атласов же со Сте­шей долго еще сидели вдвоем — камчадалка уснула прямо за столом, и он на руках перенес ее в горницу. Сам он вернулся к столу и час за часом перекатывал тяжелые мысли, все еще не приняв решения — то ли сразу двинуться силой на бунтовщиков, то ли послать к ним человека на переговоры.

Решив принять решение завтра, на свежую голову, он кинул на лавку шубу и улегся прямо в столовой, чтобы не тревожить Стешин сон.

Проснувшись, он лежал, прислушиваясь к скрипу половиц в коридоре, — не мог понять, кто там ходит. Голова у него была тяжелой от хмеля, как валун, — ка­залось, никакими силами не поднять ее с лавки. В ко­леблющемся пламени плошки, освещавшей столовую, прыгали черные пятнышки, более ясные и отчетливые, чем само пламя. По столовой словно дым плавал, ме­шая видеть стены и потолок. Тревога продолжала да­вить его грудь. «Берегись! Берегись!..» — шептал ему какой-то голос. Но чего беречься и почему, он не знал. Тревога эта была как печаль, как сожаление о самом себе, словно он только что умер и стоит над собственным телом. «Зачем печалишься, душа моя? За­чем смущаешь меня?» — назойливо повторялось в ушах. Кто это говорит? Или он сам над своим соб­ственным телом, которое стало пустым, неживым? «Приидите ко мне все страждущие и обремененные, и аз упокою вы. Возложите бремя мое на себя и научи­тесь от меня кротости и смирению, и обретете покой ду­шам вашим». Кто читает ему евангелие? Не Мартиан ли пришел это? Вон он появляется из дверей и подхо­дит к лавке. Явился на поклон, как только узнал, что Атласов снова стал приказчиком! Полно, Мартиан, ви­ниться, я ведь сам простил всем свои обиды, и тебе, и казакам. Завтра я пошлю к Анцыферову племянника Федора Ярыгина на мирные переговоры — я буду уступ­чив, мне крови не надо. Я не хочу крови, Мартиан. Ты понял?

Поняв, что он и в самом деле принял окончатель­ное решение, что решение это правильное, Атласов испытал облегчение, и тревога и печаль отпустили его. Иди, Мартиан, с миром. Завтра ты обвенчаешь нас со Стешей, а сейчас я хочу спать... спать... Ну почему ты торчишь надо мной? Мешаешь мне спать? Зачем у те­бя такой страшный рубец на скуле? Откуда у тебя этот пышный чуб?.. А! Ты не Мартиан вовсе, ты оборотень! Нет, ты... ты... Березин!.. Березин!!!

И голова его сразу стала легкой от ужаса, и в гла­зах прояснело — и нож в руке Березина блеснул так ярко, что вспышка отдалась в затылке, и в горле его заклокотало что-то горячее.

«...и обретете покой душам вашим», — прозвучал издалека, из пустоты ничей голос, и Атласов уснул.

Утром слуги, найдя хозяина мертвым на лавке, с воплями побежали будить Степаниду.

Она не вскрикнула, не пролила ни слезы, но словно окостенела, и щеки ее стали белыми, как февральский наст. Казалось, она умерла тоже.

Она села над ним и просидела беззвучно целый день, и сидела над его телом, когда его уже обмыли соседи, всю ночь, не притрагиваясь к пище и воде; за­тем — еще двое суток, пока тело его не опустили в землю.

Потом, когда все уже ушли прочь от его могилы, она сидела над его холмиком и обнимала мерзлые комья.

На другой день после похорон кто-то из казаков увидел, что она все еще сидит на могиле, удивился, по­качал головой и заспешил дальше по своим делам.