Землепроходцы

Глава двадцатая. Шолгун.

Конический чум Шолгуна ничем не выделялся в стойбище, кроме белой шкуры, закрывавшей вход, — в знак того, что здесь обитает свет и мудрость всего рода. Война заставила род стесниться вокруг старейшины. Од­нако его власть сейчас распространялась только на ста­риков, женщин и детей, оставшихся в стойбище. Муж­чины, способные носить оружие, выбрали своим воена­чальником старшего сына Шолгуна и в числе полутора сотен отправились на Кухтуй, в стойбище военного вож­дя Узени. Там шли беспрерывные военные ученья.

Шолгун думает о нючах [7] как о врагах, и сердце его сжимает тревога. Нючей в крепости слишком много, и война с ними кажется Шолгуну делом почти безнадеж­ным. Однако противиться войне теперь поздно. Ламуты крепко помнят обиды, нанесенные им зимой.

Стряхнув свои думы, Шолгун поднялся и, запахнув потуже полы чобакки [8], — в последнее время он что-то сильно стал зябнуть — вышел из чума. Солнце уже са­дилось. Его лучи окрасили снежные вершины хребтов на западе в кроваво-красный цвет. Туда, на эти белоглавые вершины, улетают души мертвых, чтобы затем поднять­ся на верхнюю землю, где реки всегда изобилуют ры­бой, а тайга — зверем, где пасутся тучные стада оленей, и верхние люди никогда не знают голода. Сюда, на эти вершины, спускаются с верхней земли души предков — охранителей рода, чтобы увидеть, как живут ламуты, и помочь им в нужде и горе. К ним сейчас обращался Шолгун мысленно. Он спрашивал, чья это кровь окраси­ла вершины — ламутов или нючей? Он не слышал их голосов, но они должны были внять его просьбе и отве­тить ему по линиям священной кости.

Вернувшись в чум, Шолгун удалил из него женщин и остался один у очага. Глядя в пламя, он просил огонь-охранитель помочь ему получить ответ прародителей. Затем он встал и скрылся в своем пологе, откуда вер­нулся с высушенной лопаткой оленя. Выхватив из огня уголек, он положил его на лопатку и стал дуть, пока золотистый комочек не превратился в пепел, кость под ним почернела и прогорела почти насквозь. Затем, сдув пепел, Шолгун приблизил священную кость к самому ог­ню и стал ждать. Наконец раздался первый щелчок — лопатка дала длинную продольную трещину. Это была Главная Дорога ламутов. Предки ламутов показали ее сегодня четкой и ясной. Хорошо разглядев ее и остав­шись доволен, Шолгун снова поднес лопатку оленя к пламени. Еще один треск — и внизу, чуть выше основа­ния Главной Дороги, вправо ответвилась короткая ли­ния. Шолгун едва сдержал крик радости. Линия означа­ла, что ламутов ожидает скорая, очень скорая удача. Но священная кость не ограничилась этим. Влево от Глав­ной Дороги с громким треском пролегла вторая Тропа Удачи. Затем священная кость замолчала. Ни одна тро­пинка не пересекла Главную Дорогу насквозь: ничто не угрожало жизни рода и всех ламутов.

Словно в каком-то прозрении Шолгун вдруг почув­ствовал, что предки сейчас не откажут ламутам в самой важной услуге. Главным для воинов было все-таки вы­манить нючей из-за стен крепости в глубину тайги, где можно было вести с ними борьбу с помощью засад, за­падней и тысячи других хитростей.

Взяв заготовленную заранее горсть камешков, свя­занных цепочкой с помощью сырых оленьих жил, Шол­гун поместил их на кроильную доску и растянул посиль­нее. Затем снова выхватил из очага горящий уголек и, прижав пальцем жилу к доске, положил уголек на жилу возле самого пальца. Жила под действием жара стала медленно сокращаться. Камешки — это были нючи — задвигались, зашевелились и поползли к пальцу Шолгу­на. Нючи, согласно воле предков, покидали крепость и выходили в тайгу.

Едва он успел убрать кости и камешки в свой полог, как в стойбище раздался собачий лай, послышались тре­вожные крики женщин.

Когда Шолгун вышел из чума, чтобы узнать, что слу­чилось, он в десяти саженях от своего жилища увидел нючей, сидящих верхом на конях, и среди них сразу узнал Семейку с Мятой. Радостно-возбужденное лицо Семейки, добродушная улыбка Мяты — все говорило за то, что в стойбище они пришли не как враги, а как друзья, добрые старые знакомые. Только у одного из ню­чей лицо было выжидательно-настороженное, но на пике у него висел пучок белых перьев — знак мира. Это со­всем успокоило Шолгуна. Так вот почему священная кость говорила о близкой удаче! Если нючи сами при­ехали с предложением мира, тогда лучшего и желать нельзя для ламутов.

Узнав, что юноша ранен, Шолгун тотчас же предло­жил казакам свой чум. Через пять минут Семейка уже удобно лежал на оленьих шкурах, чувствуя, что боль в плече, растревоженном за дорогу, начинает утихать.

В чум между тем сходились ближайшие советники Шолгуна. Все они были преклонных лет и с достоинством рассаживались на строго отведенных местах возле оча­га. Сравнительно нестарым оказался только один ламут с негнущейся рукой, покалеченной, должно быть, в схватке с каким-то зверем. Разговор у костра велся громко, чтобы лежавший в стороне Семейка мог слы­шать и переводить вопросы и ответы.

После приветствий и недолгих переговоров предложе­ние Соколова о мире было принято ламутскими старей­шинами единодушно и с радостью. Затем пошел разго­вор об условиях мира. По поручению Шолгуна один из старейшин, высокий сухой ламут в богато украшенном фартуке, изложил длинный перечень обид, нанесенных ламутам промышленными и казаками.

По мере того как Семейка переводил его слова, лицо Соколова хмурилось все больше, а в глазах старейшин читались напряжение и настороженность. Когда Семей­ка по приказу Соколова известил ламутов о том, какая кара постигла промышленных, лица старейшин посвет­лели. Затем по знаку Соколова Мята с Треской стали вносить в чум тюки с подарочной казной. Ламуты, при­няв подарки, выказали полное удовлетворение и обеща­ли забыть обиды.

Соколов не потребовал у них даже аманатов — обычная форма принуждения, к которой ламуты давно при­выкли. Он сказал, что принимает на веру обещание ла­мутов исправно платить государев ясак в прежних раз­мерах и только в случае злостного уклонения от дачи ясака вынужден будет взять заложников.

Переговоры увенчались вечерним пиршеством. При этом ламуты задержались в чуме недолго, выказав ува­жение к тому, что в чуме находится больной.

Когда они ушли, Мята сделал Семейке перевязку. Затем в чум проскользнула Лия. Семейка сразу почув­ствовал ее присутствие и, встретившись с ее встревожен­ным взглядом, через силу улыбнулся и кивнул ей. Она радостно закивала в ответ и засуетилась возле очага. Потом, поставив у ложа Семейки корытце с дымящейся олениной, стала его кормить.

— Я так боялась! — говорила она, беря куски мяса из корытца и передавая их Семейке. — Думала, будет война и убьют всех — и тебя, и Умая, и моего отца. Те­перь все хорошо, да?

— Все хорошо, — кивнул Семейка удовлетворен­но. — Только перед тем, как кормить больного, надо ру­ки мыть, у нас так принято.

— Разве тебе не нравятся мои руки? — удивилась Лия. — Видишь, какие они умелые и проворные.

— А вымытые они будут еще красивее, — улыбаясь, сказал Семейка.

Лия с минуту подумав, тряхнула головой:

— Ладно. Если тебе хочется, могу вымыть.

Налив теплой воды в корыто, она долго и ожесто­ченно полоскала и терла ладони, все время разглядывая пальцы при свете очага. Затем снова села у Семейки­ного изголовья и протянула ему ладошки.

— Видишь, теперь чистые. Тебе нравится?

— Нравится, — отозвался Семейка, взяв ее руку. — Теперь пальцы у тебя белые, как снег.

— Как снег? — звонко спросила она и, удивившись такому сравнению, вдруг предложила: — Хочешь, я каждый день буду мыть руки? Тебе нравится снег, да? Я угадала?

Семейка сказал, что ему действительно нравится снег. Утомленный дорогой, долгими переговорами и болью в плече, он уснул, не допив принесенный ему Лией чай. В эту ночь ему снились крылатые серафимы, они шелестели крыльями и спрашивали у Семейки, зачем люди моют руки, и Семейка разъяснял им, что руки моют затем, чтобы они были чистые.

А девушка сидела у его изголовья, глядя на его лицо, до тех пор, пока Шолгун не прогнал ее из чума.

Утром плечо у Семейки болело меньше, и он после завтрака вылез из чума. Заросшая высокой травой бере­говая круча, на которой раскинулось стойбище, перехо­дила в холмистую равнину, окаймленную темной стеной леса. По склонам сопок лес поднимался уступами в небо, и за его высоким частым гребнем виден был лишь белый гребень далеких гор, который, подобно облакам, каза­лось, плыл по синему небу, уходя за горизонт. Здесь был стык хребтов — Верхоянского и Джугджура.

Ожидая, когда из своего чума выйдет Лия, Семейка обшарил глазами все ламутские жилища, гадая, в кото­ром из них обитает она. И все-таки он не заметил, как она появилась на берегу. Шаг ее был так легок, что он почувствовал ее присутствие, когда она была уже рядом.

— Плечо болит? — спросила она.

— Не так чтобы сильно, — весело ответил Семей­ка. — Болит, как и полагается: слегка покалывает, чуть-чуть постреливает, немножко дергает. А так ничего. Стою, видишь, и не падаю.

— Ты, наверное, сильный, — рассмеялась Лия. — Кто шутя переносит боль, тот уже не ребенок, а мужчи­на. Так у нас считают. — И вдруг, оборвав себя, она схватила Семейку за рукав и указала на реку: — Гля­ди! Там народу, как горбуши на нересте. Наверное, это наши воины идут.

Семейка ахнул. Затопив всю пойму нижнего левого берега, к броду у реки спускалась ламутская рать. Здесь было столько копий, что пойма сверху казалась колышущимся полем ржи. На копейных остриях, сделан­ных из кремней и вулканического стекла, тонко вспыхи­вало солнце. Продолговатые, сработанные из толстых лахтачьих кож щиты ратников, разрисованные красной краской, походили на крылья огромных летучих мышей. На многих воинах были куяки — либо костяные, либо пошитые из тех же толстых лахтачьих шкур и потому негнущиеся. Головы ратников покрывали кожаные остро­верхие шлемы. Такой шлем брала не всякая казацкая сабля. За копейщиками шли лучники. На них не было ни куяков, ни шлемов. Они им и не были нужны — лучни­ков не посылали в рукопашные схватки, им надлежало осыпать стрелами противника издали. За лучниками под наблюдением погонщиков шли табуны оленей как под вьюками, так и налегке.

Перейдя вброд реку и замутив всю воду в Охоте, вои­ны поднимались лавиной на кручу. Встречать ратников вышло все население стойбища во главе с Шолгуном. Семейка с Лией поспешили туда же, в то время как Со­колова с Мятой и Треской не было видно. Должно быть, Шолгун велел им остаться в его чуме, пока он объяснит­ся с Узеней.

Увидев Семейку в своем кругу, полутысячное войско издало крик ярости, и через миг он оказался во враж­дебном кольце, которое, казалось, уже не разомкнуть. Он увидел нацеленные на него копья, натянутые луки. Лия заслонила его собой, что-то кричала ратникам, тре­буя остановиться. Узеня, пробившись сквозь ряды вои­нов, положил Семейке руку на плечо — и мгновенно все стихло, опустились копья и луки: этим жестом вождь по­казал, что молодой нюч — его друг, а значит, и друг всех ламутов. Узеня оглядел юношу с головы до ног и сказал, что рад видеть его живым и таким повзрос­левшим.

На Узене был костяной пластинчатый куяк и желез­ный шлем, должно быть, отнятый у казаков в одной из давних стычек. На сухом скуластом лице его с выщи­панными по обычаю усами и бородой Семейка заметил немало новых морщин. Однако в глазах ламута по-преж­нему читалась гордая непокорность судьбе.

Узнав, что Семейка ранен, он велел ему вернуться в чум Шолгуна, а сам стал говорить воинам о предложен­ном казаками мире и о том, что мир этот надо принять, дабы спокойно заниматься охотой. Говорил он долго и подробно. Узнав об условиях мира, большинство воинов безоговорочно поддержали вождя. Однако немало было ратников, на лицах которых Семейка читал недоволь­ство. Что ж, в любом ратном стане найдутся такие, чье желание покрасоваться силой и отвагой превыше всяко­го здравого смысла.

Сопровождаемый Лией, Семейка вернулся в чум Шолгуна и сообщил Соколову о том, что переговоры между главным старейшиной и военным вождем завер­шились успешно.

Соколов осторожно обнял Семейку за плечи.

— Ну, брат, покуда я жив, вовек не забуду твоей службы.

— Так это ж и ваша служба, — рассудительно отве­тил Семейка, краснея от похвалы.

— Верно, брат. То и хорошо, что служба у нас одна.

— Поглядели бы вы на ратников Шолгуна, — сказал вдруг Семейка, — не меня бы благодарили, а себе по­клонились в пояс за то, что не пошли на тайгу огненным боем. Да теперь вам можно выйти из чума. Сами все увидите.

Увидеть им пришлось много такого, что вполне оправдало слова Семейки. К полудню, раскинув времен­ные чумы, которые покрыли почти всю холмистую равни­ну, ламуты из хвороста и речного наносника начали воз­водить уменьшенную копию Охотского острога. Возвели и башенки, и казармы с узкими прорезями бойниц, и все стены.

Грохотом бубнов было возвещено начало учения. Вои­ны очистили равнину и затаились у опушки леса. Пере­шагнув невысокие стены, крепость заняли двое ламутов, одетых в казацкую одежду. У обоих «казаков» были настоящие пищали, неизвестно как попавшие в их руки.

Но вот пять сотен ламутских ратников с воем высы­пали из леса, охватив крепость полукольцом. Когда они приблизились на расстояние выстрела, раздались два громовых удара. Крепость встретила «неприятеля» ог­нем. Все пять сотен ратников кинулись на землю. Через секунду на ноги вскочили лучники, и туча стрел, свистя, понеслась на «острог». «Казаки» упали, прячась от стрел. Едва это произошло, копейщики с охапками сухой травы подскочили к стенам острога. Через пять минут крепость пылала, и, спасаясь от огня, из крепости бежа­ли оба «казака», так и не успевшие перезарядить пища­лей. Их тут же «закололи» копьями.

— Что скажет на это белый военачальник? — по-русски спросил Узеня, наблюдавший за ходом учений, стоя рядом с Соколовым.

Соколов давно разгадал маленькую хитрость ламут­ского вождя. Этими учениями Узеня показывал ему, что в случае, если казаки нарушат мир, тайга сумеет по­стоять за себя.

— Что ж, — сказал он. — То добрые воины. Однако ж мы с вами под одним государем ходим, и воевать нам промеж собой не пристало.

— Удалось бы нам сжечь крепость? — продолжал расспрашивать Узеня.

— Возможно, — вынужден был согласиться Соколов и, заметив торжествующий блеск в глазах ламута, тут же добавил: — Однако ж про наши пушки ты забыл.

— Пушки беспокоили меня больше всего, — при­знался Узеня. — Но нас бы они не остановили. Пушки ведь тоже приходится перезаряжать.

Соколов не стал разубеждать ламута, не стал напо­минать ему, сколь тяжела казацкая рука в сшибке, сколь безопасны для одетых в кольчуги казаков ламут­ские стрелы и сколь губителен огонь их пищалей. Сего­дня для Узени был день торжества, и он не хотел ничем омрачать этот день. Соколов и в самом деле немало ди­вился искусству ламутов, слаженности их действий, богатству ратного снаряжения. Больше всего его беспокои­ло умение ламутов обращаться с огнестрельным ору­жием. Не зря Узеня провел столько лет в Якутске, среди казаков. В случае войны он оказался бы более опасным противником, чем этого можно было ожидать. Оказа­лось, что пищали ламутов были заряжены по всем пра­вилам и во время учений двое ратников Узени оказа­лись ранены. Узнав об этом, Узеня не выказал никакого сожаления, заявив, что воины сами виноваты, раз не проявили должного проворства, когда услышали грохот выстрелов. При этом Соколов выяснил, что и во время учений на Кухтуе по наступающим также палили на­стоящим свинцом. Все это говорило о том, сколь серьез­но готовил Узеня своих ратников. При этом воины под­чинялись ему беспрекословно, и было видно, что ружей­ный огонь для них привычен.

Учения завершились пиршеством, которое ламуты устроили по случаю заключения мира. При этом было забито до полусотни оленей. На забой первого оленя сошлись все воины и обитатели стойбища. Пригнать оленя из табуна было поручено самому проворному и быстроногому воину. С маутом [9] в руке в сопровождении двух помощников воин отправился в табун, пасшийся у леса. Выбранному оленю накинули маут на рога и повалили. Потом тем же маутом опутали задние ноги так, чтобы олень мог свободно бежать, после чего помощники отпу­стили оленя. Животное тут же вскочило на ноги и кину­лось в сторону. Однако воин, держась за конец маута, заставил оленя бежать в сторону стойбища. Искусство, с которым воин правил бегом оленя, было оценено все­ми зрителями, встретившими возвращение погонщика гу­лом одобрения.

Убить первого оленя вызвался сам Узеня. Сняв че­хол с наконечника поданного ему копья, он подошел к оленю, бормоча слова дружбы к животному, которое ему предстояло поразить. В толпе зрителей установилась та­кая тишина, что стал слышен гул воды в реке. Подойдя к мотавшемуся на мауте зверю с левой стороны, Узеня стал греть рукой наконечник копья. Выждав, когда олень стал головой в сторону солнца, он резким движе­нием вонзил копье под лопатку животного. В тот же миг воин, державший оленя, отпустил маут.

Тишина в толпе стала пронзительной до звона в ушах. Воины ждали, в какую сторону прыгнет олень перед смертью и как упадет. Семейка понимал смысл того, что сейчас происходило. Если олень жалобно за­кричит после удара, станет прыгать на месте, задевая древко копья задними ногами и осядет на хвост, ламуты поймут, что животное перед смертью предсказывает им беду. А откуда может исходить беда прежде всего? От казаков. И никакие доводы рассудка не помешают тог­да появиться трещине в договоре о мире.

Когда Семейка разъяснил это своим товарищам, ка­заки также стали серьезны и та же печать напряженно­го ожидания легла на их лица. Здесь, видимо, многое зависело от силы и верности удара, нанесенного Узеней.

Олень, пронзенный копьем, сделал резкий прыжок в сторону, затем, застыв от боли, стал, медленно раска­чиваясь, подгибать передние ноги и повалился на левый бок, подмяв копье.

Из сотен глоток вырвался крик радости. Олень упал почти на месте и при падении закрыл рану. Это был наилучший знак, какого только можно было ожидать... Животное перед смертью предсказывало ламутам сча­стливую жизнь здесь, на берегах Охоты. Теперь даже лица тех, кто выказывал недовольство миром, просвет­лели, и воины смотрели на Соколова без вражды.

Сидя за дымящейся олениной в чуме Шолгуна, Со­колов долго и дружественно беседовал с Узеней, обещая тому исхлопотать у якутского воеводы прощение за по­бег из Якутска. Семейка спросил Узеню, почему не вид­но среди воинов Умая. Оказалось, что Умай отправлен на реки севернее Кухтуя, где кочевали Долганы, Уяганы и другие ламутские роды, чтобы привести их воинов в лагерь Узени. Узнав, что с его другом не случилось ни­какой беды, Семейка успокоился и просил Шолгуна, как появится возможность, отпустить Умая в острог погос­тить, на что Шолгун тут же дал согласие.