Землепроходцы

Глава девятнадцатая. Засада.

Путешествие на конях по охотской тайге почти не дает выигрыша во времени по сравнению с пешей ходь­бой. Уже в десяти верстах от острога сопки встают столь густо, что коню не разбежаться. Тропа то круто уходит вверх, то столь же круто падает со склона. За первый день пути отъехали от острога не более три­дцати верст. Кроме Мяты с Семейкой, в путешествие напросился Треска. Ему давно хотелось побывать в ла­мутском стойбище, посмотреть таежную жизнь.

К вечеру они благополучно добрались до Орлиного ручья и, выбрав сухое открытое место на берегу, оста­новились на ночлег. Сняв вьюки, отпустили стреножен­ных лошадей пастись, поставили палатку и, не хоро­нясь, развели костер. В случае, если бы они, не добрав­шись до стойбища Шолгуна, попали в руки воинов Узе­ни, Соколов рассчитывал благодаря знакомству Семей­ки с воинственным князцом вступить с ними в перегово­ры, а там добиться свидания с самим Шолгуном. Со­рвать этот замысел могло только одно: внезапное на­падение. Исключать эту опасность Соколов не мог. Од­нако он считал, что такое нападение маловероятно. По малолюдству ламуты не могли посчитать их за во­енную экспедицию. Кроме того, пучок белых перьев на пике Соколова ясно должен был указать ламутам, что казаки следуют с целью мирных переговоров.

В том месте, где они остановились на ночлег, ручей Орлиный образует почти замкнутую петлю, со всех сто­рон окружая водой место стоянки. Почва на мысу твер­дая и каменистая, поросшая коротким светло-коричне­вым мохом. Многочисленные остатки костров говорили о том, что мысом издревле пользуются таежные путники.

Семейка углядел куропаток и пошел за ними, наде­ясь подстрелить.

— Как бы его самого ламуты в тайге не подстрели­ли,— с сомнением сказал Мята. — Зря, Кузьма, отпу­стил парня.

— Да что с ним станется, — беззаботно ответил Соколов. — Семейка в этих местах сам ламут.

Однако поспела уже уха и на тайгу спустились су­мерки, а Семейка все не возвращался. Теперь забеспо­коился и Соколов.

Прождав еще с полчаса, решили отправиться на по­иски. Дав несколько выстрелов и не получив ответа, в полной тьме вернулись обратно, держась на свет ко­стра.

Всем троим было не до сна, и они сидели у костра, поддерживая пламя и надеясь, что Семейка выйдет на свет.

Преследуя куропаток, Семейка миновал распадка два или три и, почувствовав, что зашел слишком дале­ко, решил возвращаться. Куропатки так и не подпусти­ли его на выстрел.

Выбравшись на седловину, он долго всматривался в конец длинного, верст на пять, распадка и наконец разглядел костер. У Семейки сжалось сердце. Костер был так далеко, что он вряд ли успеет в лагерь до пол­ной темноты. Как он успел забрести в такую даль, оста­валось непонятным. Однако размышлять было некогда.

Не переводя дыхания, добежал он до ольховых за­рослей. Дорогу поверху закрыли ползучие кедрачи.

Дальше Семейка пробирался по выстеленному галь­кой логу ручья. Вода в ручье не достигала и щиколо­ток, однако время от времени он проваливался в ямы по колено, и вскоре ноги у него промокли и зашлись от стужи. Сумерки совсем затопили распадок, и только на воде лежали светлые отблески. Так он прошел с вер­сту, исцарапав лицо и руки о ветви. Дальше ручей стал глубок, и, провалившись в воду по пояс, Семейка вы­брался на берег. К счастью, ольховник здесь стал круп­нее, и теперь можно было пробираться между его ство­лами.

Тьма становилась все гуще и беспрогляднее, она ощутимо обволакивала тело, толкала в спину. Семейка шел, почти зажмурившись, боясь встретиться с горящи­ми глазами рыси либо росомахи или услышать рядом тяжелое дыхание медведя. Слух его, привыкнув к ти­шине, за сонным лепетом струи ручья улавливал визг­ливое мяуканье и глухое звериное ворчание. Слева злобно и трусливо протявкала какая-то тварь и метну­лась прочь. И тотчас же гулко, точно в бочку, перепо­лошив лес, заухал филин.

Семейка снял из-за спины самопал и положил на согнутую руку. Самопал был заряжен мелкой сечкой и являлся плохой защитой. Но грохот выстрела способен был отпугнуть зверя. По крайней мере, гул выстрела мог долететь до лагеря, дал бы знать товарищам, где его искать.

Семейку поразила простая мысль. Если они ищут его, то почему не оповестили об этом выстрелом? Он придержал дыхание, напрягая слух до звона в ушах, прислушался. И в этот миг произошло чудо, ему пока­залось, что он действительно расслышал выстрелы: вна­чале один, а потом два. Но выстрелы прозвучали со­всем не в той стороне, куда он шел, а позади — и так далеко, что он мог и ослышаться, приняв желаемое за действительное. Он побоялся поверить своим ушам, ре­шив, что это кровь слишком гулко простучала в виски, обманув его. Ведь если бы он действительно слышал выстрелы, тогда оставалось предположить, что он идет в никуда, что, выйдя из распадка, никакого костра не увидит. Он помнил, что ясно разглядел огонь сверху.

Ломая кусты, впереди метнулся какой-то зверь и, с шумом пробежав по склону, затих наверху, в чащобе деревьев. Семейка замер на месте, сжимая самопал. Только сообразив, что, судя по быстроте бега, это был дикий олень, а не какой-нибудь страшный зверь, Се­мейка совладал со своими ногами и снова двинулся по тропе. Его все время тревожило какое-то сопение слева. Иногда там хрустела ветка, и сопение прекращалось. Семейке до безумия хотелось выпалить в ту сторону. Но заряд в стволе, порция грома, заключенного в по­рохе, была его единственным шансом, и он удержал себя.

Наконец сопки раздвинулись. Сопение оборвалось как-то сразу. Впереди он действительно увидел костер. Больше всего ему хотелось сейчас с криком радости ки­нуться туда, к огню, но он не сделал этого. Он понял, что костер этот чужой. Не было ни знакомого мыса в петле ручья, ни знакомых сопок. Хоронясь за кустами, Семейка медленно приближался к огню, пока не раз­глядел сидящих у костра людей. А разглядев, замер от удивления. Бородатые лица, кафтаны и стволы ружей — все указывало на то, что это казаки либо промышлен­ные. Было их человек семь. Неужели кто-то решился все-таки нарушить приказ Соколова не покидать кре­пость без его разрешения? Спустившись еще ниже, Се­мейка узнал этих людей и удивился еще больше. Среди них он разглядел Щипицына и пропавшего с верфи ка­раульного Микешку.

Раздался топот копыт. К костру подъехал темный всадник и, легко соскочив с лошади, быстро расчистил себе место поближе к огню. Семейка узнал в нем Петра Бакаулина, и уверенность, что ему не следует показы­ваться этим людям, возросла в нем.

— Ну что? — спросил Щипицын, едва Петр Бакау­лин уселся у огня. — Там они или нет?

— А куда они денутся, — махнул рукой Бакау­лин. — Сидят у костра на мыску. На Орлином ручье. Сна ни в одном глазу: ламутов, видимо, остерегаются. Только ихний толмач спит, должно, в палатке.

— Плохо, не спят они, — покачал головой ряболи­цый промышленный. — Лучше бы повязать их сонными. А так отстреливаться начнут.

— До утра не высидят у костра, — уверенно сказал Бакаулин. — Сон сморит их под утро. Тут мы и на­грянем.

— Надо повязать их без выстрелов, — добавил Щи­пицын. — А там уж по ламутскому способу — стрелу из лука между лопаток! Потом сколотим плот, погру­зим их — и пусть плывут себе по Охоте до самого остро­га. Там их казаки выловят и смекнут, что Шолгун вы­ступает. Тут уж сгоряча нагрянут они на стойбище ста­рого сыча. — Щипицын довольно ухмыльнулся. — Тут нам и проход во все стойбища откроется. Не будет Со­колова — поведем торговлю по-прежнему.

— Нехристи! Душегубы треклятые! — заговорил вдруг Микешка, потрясая кулаками. Худое, костлявое лицо его задергалось и налилось кровью. — Связался я с вами на беду свою. Две недели вы меня в ослизлой но­ре держали, будто зверя какого. Не хочу больше с вами, сил нету!

— Дурак! — грубо оборвал его Петр Бакаулин. — Я и сам вместе с тобой в этой норе сидел, однако не стону. Что ж нам, в крепость надо было вернуться? Там бы Соколов быстро призвал тебя к ответу: где был, по­чему верфь кинул?

— Купили! Купили за ведро сивухи! — причитал Ми­кешка, будто не слыша слов Бакаулина.

— Труслив ты и хлипок душой, Микешка, — поддер­жал Петра ряболицый. — Пойми, мозгляк, поздно те­перь локти кусать.

— Ага! Теперь я мозгляк? — взвыл Микешка. — По­глядим, мозгляк ли я. Сейчас же сяду на коня и ускачу к Соколову. Пусть он все узнает!

— Аль ты ребенок, Микеша? — вмешался Щипи­цын. — Ну, расскажешь ты Соколову про наш умысел. А толку что? Все равно мы его догоним. А тебя он успе­ет и сам на тот свет отправить.

— Ненавижу! — яростно заговорил Микешка, вска­кивая и отступая от костра. — Ненавижу всех вас! Во­ронье! Пусть меня Соколов прикажет казнить! Пусть! Может, мне легче помереть, раскаявшись. Предупрежу его, как бог свят предупрежу!

— Да ты что, Микешка? Иль спятил? — вскочили на ноги промышленные. — Мы ведь от шуток и к делу пе­рейти можем!

— Знаю я ваши шутки! — продолжал Микешка, от­ступая все дальше в темноту. — С Соколовым я не в од­ном походе бывал. Не раз он меня от смерти спасал. Ужель теперь я для него жизни своей пожалею? Нате! Берите меня, душегубы!

Микешка, петляя, с быстротой рыси кинулся во тьму. Промышленные, топоча, бросились вслед за ним.

«Скорее, Микешка! Скорее!» — хотелось Семейке криком подстегнуть беглеца.

Однако Микешке далеко уйти не удалось. Вскоре его, избитого, в грязном кафтане, притащили к костру.

— Ишь ты! — хохотал Бакаулин. — На лошадь успел вскочить! Да забыл, что лошадь-то стреножена!

Микешку поставили у костра, окружив плотным коль­цом. На разбитых губах пленника пузырилась кровь, под глазами вздулись багровые желваки.

— Ну, как с ним будем? — проговорил Бакаулин.

— Пущай крест целует, что проглотит язык, — по­требовал ряболицый. И, рванув по вороту кафтан на Микешке, нашарил нательный крестик, сунул пленнику под нос. — Целуй! Иначе знаешь, что будет. Микешка, сплюнув кровь, отказался:

— Делайте со мной что хотите. Целовать крест не буду.

Переглянувшись с промышленными и увидев на их лицах единодушный приговор, Бакаулин рванул из-под полы шестопер.

— Целуй крест, собака!

— Ты сам собака! Аспид! Перевертыш! Душа зве­риная! — закричал Микешка, подступая к Петру. — Ну, бей!

Неловко оттолкнув его кулаком, Бакаулин размах­нулся и обрушил тяжелый шестопер на Микешкино пе­реносье, на белые от смертной муки глаза его, которые Петру было страшно видеть.

Семейка отпрянул в кусты, зажмурился и прокусил мякоть ладони, чтобы не закричать от ужаса.

Тело Микешки промышленные оттащили к реке и ки­нули в воду. Теперь у костра воцарилось молчание. Кое-кто из промышленных суеверно крестился, невнятно бор­моча под нос молитву.

— Эк нелепо все вышло, — сдавленно проговорил кто-то. — Грех на душу взяли... Недоброе предзнамено­вание. Как бы с Соколовым у нас теперь не сорвалось... Может, в острог вернуться?

— Не каркай! — озлобленно отозвался Бакаулин. — Нас семеро против трех. Толмачонок ихний не в счет.

— У тебя-то другого пути нет, — отозвался тот же сдавленный голос.

— А нам всем в острог возвращаться нельзя, пока Кузьма жив, — жестко сказал Щипицын, ероша острую бородку. — Ну, вернемся мы, а что толку? Вдруг Кузь­ме и впрямь удастся унять ламутов мирными речами? Какая торговля при нем? Кончим его — потребуем об­ратно все товары наши, незаконно отписанные на госу­даря.

Больше никто возражать не осмелился.

Семейке пришло время уходить. Он выведал все за­мыслы промышленных. Надо было скорее добраться до своих.

Он знал теперь, где находится. Вчера они с Соколо­вым проезжали здесь за полдень. До Орлиного ручья от­сюда было верст пять. Семейку подмывало увести у промышленных коня, но он побоялся насторожить их. Ни­чего, дойдет и пешком.

...Теряя тропу и каким-то чутьем все время отыски­вая ее, Семейка упрямо шел вперед. Скоро тайга окру­жила его непроглядным мраком. Под ногами ему лезли корни деревьев, по лицу больно хлестали ветки. Снова он слышал противное мяуканье, тявканье и верещанье лесной нечисти. Но теперь он боялся уже меньше. Ду­шившая его ненависть к промышленным глушила в нем все другие чувства. Компания, оставшаяся у костра, бы­ла страшнее всех таежных зверей.

К своим Семейка добрался за полночь. Узнав о за­мысле промышленных, Соколов сухо усмехнулся:

— Вот они, торговые люди! И еще утверждают, что действуют по воле государя. Кто же тогда воры и раз­бойники? Ну подождите, тати крещеные!

Накормив Семейку ухой, отправил его спать.

— Иди подремли часик. На тебе совсем лица нет. Мы тут решим, как быть дальше.

Забравшись в палатку, Семейка упал на ворох сухой травы и мгновенно уснул. Ему показалось, что он только успел опустить голову на траву, как его тут же разбу­дили.

— Стреляешь хорошо? — спросил Соколов.

— Кто ж в тайге плохо стреляет? — обиделся Се­мейка.

— Смотри, брат, — испытующе глянул на него Соко­лов. — Сегодня от верности глаза жизнь твоя и наша за­висит. Если обещаешь не промахнуться, вот тебе твой самопал.

Соколов, поколебавшись, вынул из-за кушака пистоль и тоже протянул ему.

— На, бери. Устроим на волков засаду. Не боишься? Семейка пожал плечами и хмыкнул.

— А ты не хмыкай, хлопчик. Бой будет не из легких...

Оставив стреноженных лошадей мирно пастись, в путь вышли пешими.

— Тут недалеко, — пояснил Мята Семейке, — уще­льице есть небольшое. Да ты ночью там проходил... Удобное место для засады.

Перед утром на тайгу пала роса. По ущелью, куда они вышли, плавали клочья серого тумана. Соколов с

Треской скользнули вправо и, поднявшись по склону, за­таились, скрытые кустарником. Семейка с Мятой дви­нулись дальше, прислушиваясь, не раздастся ли стук ко­пыт. Левый склон ущелья был крут и каменист, тогда как на правом вверх карабкались кривые лиственницы. Сюда они и забрались, ближе к концу ущелья. Устрои­лись за поваленным бурей и застрявшим на склоне ство­лом дерева, стали ждать.

Клочья тумана постепенно расплывались и светлели. По кронам лиственниц наверху прошел первый предут­ренний ветерок. Сырой воздух, набиваясь под одежду, холодил тело. Руки у Семейки совсем закоченели.

— Что-то долго их нет, — шепотом сказал он Мя­те. — Может, рано мы пришли?

— В таком деле, хлопчик, лучше поспешить, чем за­поздать, — отозвался Мята. — У меня вот еще какая за­бота: не оставят ли они лошадей перед ущельем? Пеших услышать будет труднее.

Мята словно в воду глядел. Промышленные вошли в ущелье бесшумно. Словно и не шли вовсе, а темными тенями плыли под туманом. Будто почуяв что-то нелад­ное, они неподалеку от засады остановились и, сняв пи­щали с плеч, переложили ружья на согнутые локти рук. Увидев наведенный на себя ствол чужого ружья, Семей­ка поежился и ниже пригнул голову, будто его и впрямь могли разглядеть через кусты.

— Видишь? — толкнул он Мяту.

— Вижу, — едва слышно откликнулся тот. — Смот­ри не пали раньше времени. Когда последние покажут нам спину, тогда будет в самый раз.

Из предосторожности промышленные растянулись длинной цепочкой. Отряд вел Петр Бакаулин. Он то и дело подозрительным взглядом всматривался в порос­ший лиственницами склон. За ним следовал Щипицын. Этот ступал по-кошачьи. Отряд замыкал ряболицый про­мышленный. В него и решил целить Семейка.

— Мой — последний, — предупредил он Мяту.

— А я возьму второго с конца, — согласился тот. — Как выпалим — сразу перебежим по склону ближе к середине распадка, чтоб никто из них поверху не успел уйти.

Наконец ряболицый проследовал мимо засады, и Се­мейка увидел его спину — совсем близко, шагах в три­дцати.

— Стреляй, — шепнул Мята, и Семейка высек огонь.

Однако выстрел его ружья был ничто по сравнению с грохотом, произведенным пищалью Мяты. У Семейки заложило уши, и он зажмурился на миг. А когда открыл глаза, увидел, что и ряболицый, и промышленный, шед­ший впереди него, — оба корчатся на земле. За тума­ном больше никого нельзя было разглядеть. Ответных выстрелов тоже не последовало. Только тяжелый топот ног указал на то, что промышленные ринулись вперед, спеша выскочить из распадка.

— Перебегай! — приказал Мята, и они кинулись по склону к середине ущелья, спустившись почти к самому его дну. Затаились в трех шагах у тропы.

И в этот миг впереди дважды грохнуло так, что с противоположного голого склона посыпались камни. За­тем последовали хлопки пистолей и крики. И еще грох­нуло дважды. Значит, промышленные открыли ответный огонь.

Через минуту прямо на Семейку с Мятой вынеслись двое промышленных. Семейка крепче сжал рукоятку пи­столя, а Мята, держа в одной руке пистоль, другой вы­рвал саблю из ножен. Выскочив наперерез бегущим, они встретили их грудь в грудь и разрядили пистоли. Мята, поскользнувшись, промазал и размахнулся саблей.

— Помилосердствуйте! — нелепо закричал промыш­ленный, падая перед Мятой на колени.

— Я те помилосердствую, вор! — заорал Мята и по­лоснул промышленного по голове.

В этот момент в тумане еще раз грохнула пищаль, и Семейка почувствовал тупой удар в левое плечо. Рука его сразу онемела, а в глазах поплыли красные круги. Почувствовав слабость в ногах, он опустился на кочку.

— Тебя что, зацепило? — тревожно спросил Мя­та. — Потерпи минутку. Я сейчас вернусь. — С эти­ми словами он кинулся в туман с обнаженной саб­лей.

Семейка еще слышал какую-то возню в тумане, сдав­ленные крики, хотя выстрелов больше не было. Потом в глазах у него стало темнеть, склон сопки качнулся, по­плыл вбок, и Семейка повалился с кочки на траву — лицом вниз. Сначала он чувствовал щекой холод росы, потом и это ощущение исчезло.

В себя Семейка пришел уже в палатке. Он лежал на сухой траве, под голову ему положили какой-то тюк. За стенами палатки было совсем уже светло. Над Семей­кой склонился Мята.

— Ну, парень, счастлив твой бог, — сказал он, уви­дев, что Семейка открыл глаза. — Картечина прошла че­рез мякоть, кость не зацепила. Через недельку-другую все заживет. Это ты больше с перепугу ум потерял да с непривычки к ранам.

— Как наши? — спросил Семейка.

— Да все обошлось хорошо. Больше никого не заце­пило. Встать сможешь?

— Попробую.

Неожиданно для самого себя Семейка поднялся на ноги совсем легко. Забытье, в которое погрузило его ра­нение, явилось для него и хорошим отдыхом после ноч­ных скитаний.

— Тогда вылазь из палатки. Кони уже заседланы и навьючены. Нам надо засветло добраться до стой­бища.

Скоро палатку собрали и уложили в чехол. Семейку, чтоб не упал с лошади от слабости, привязали к седлу, несмотря на его протесты.

— Ну, с богом! — проговорил Соколов, и они трону­лись в путь.

Через некоторое время добрались до поляны, где в прошлом году Семейка с Мятой завалили медведицу. Се­мейка узнал и кустарник, из которого выскочила медве­дица, и березу, за которой хоронилась Лия. Ствол бере­зы был все так же бел и нежен. Он словно заново уви­дел белое от страха лицо девушки; потом, когда она по­няла, что спасена, щеки ее порозовели и в темных глазах засветилось любопытство. Как ни болело у Семейки пле­чо, сейчас никакие силы не заставили бы его вернуться в крепость, не повидав Лию.

Стойбище Шолгуна открылось им перед закатом солнца. В стойбище было около пяти десятков чумов, раскинутых на высоком берегу реки Охоты. Над чумами курился дым. Стойбище встретило прибывших собачьим лаем. При их приближении женщины и ребятишки скры­вались в жилищах, и не у кого было спросить, который чум Шолгуна. Пушистая белая собачонка, тявкая и от­скакивая, все время держалась у копыт Семейкиного коня.

— Эй, где Лия? — спросил он собачонку тихо, чтобы товарищи не услышали.

Собачонка еще раз тявкнула и вдруг, отбежав в сто­рону, замолчала и уселась на траву, словно имя девуш­ки ее успокоило и она приняла Семейку за своего.