Землепроходцы

Глава двадцать первая. К цели.

Ватаги лесорубов всю зиму валили лес на Кухтуе. Едва вскрылись реки, начался сплав.

К началу лета взялись за восстановление верфи и за­кладку судна. Лодия должна была иметь вид карбаса. Длина ее восемь с половиной саженей, ширина — три сажени. Осадка в воде, по расчетам, фута три с полови­ной. Мачт решили поставить три. Среднюю по длине лодии, кормовую и носовую поменьше.

А в августе, взяв компас и вооружившись подзорной трубой, Треска уже вывел судно в пробный рейс. Лодия хорошо слушалась кормщика, казаки вполне справля­лись с парусами. Семейка с Мятой, надышавшись вволю морского воздуха во время этого рейса, были довольны, кажется, больше всех. Приехавший через день после этого в острог Умай жалел, что ему не удалось побывать в плавании. Ему уже почти удалось уговорить Шолгуна отпустить его с казаками за море. На Камчатке, по слу­хам, были богатые ягелем пастбища, никем не занятые; и если бы ламутам удалось туда откочевать, вражда с коряками из-за пастбищ прекратилась бы сама собой.

Отписав в Якутск об окончании постройки судна, Со­колов стал готовиться к отплытию следующим летом. Новый якутский воевода, полковник Яков Елчин, рас­считывавший на скорый исход морской экспедиции, был Соколовым недоволен, слал из Якутска пасмурные пись­ма, торопя с подготовкой.

Возле поставленного на прикол судна Соколов уста­новил круглосуточное дежурство. Всю зиму, стуча задубенелыми от мороза сапогами, днем и ночью прохажива­лись возле вмерзшей в лед лодии сменные часовые с тяжелыми пищалями на плечах.

Сразу после окончания постройки судна часть коман­ды Соколов за ненадобностью отправил в Якутск. С ни­ми ушли и промышленные. Нагрузив два десятка оленей пушниной и припасами, покинул острог и Гришка Ба­каулин, превратившийся после гибели Петра и Щипицы­на в угрюмого и желчного молчальника.

Острог в эту зиму стал словно просторнее и тише. Казаки коротали вечера, занимая друг друга разгово­рами.

Конец посиделкам положила весна.

В середине июня просмоленное и оснащенное судно готово было к выходу в море. В носовом отсеке — по­варне — поселился Мята. Средний отсек загрузили при­пасами. Там же размещались нары для казаков. Семей­ка с Умаем попросили потесниться Треску и Буша, шед­ших кормщиками, и перебрались к ним в кормовое по­мещение.

Почти все обученные Треской и Бушем казаки перед отплытием тайно друг от друга заходили к Соколову и просили освободить от плавания. Море страшило их. Не­ожиданно Соколову в уговорах помог Гришка Бакаулин. Вернувшись в Охотск с новой партией товаров, промыш­ленный привез разрешение от воеводы на плавание в Камчатку для торговли в тамошних стойбищах. Угрю­мые и едкие его насмешки над трусостью казаков подей­ствовали, как крутой кипяток. Недолюбливавшие про­мышленного казаки почли за унижение выказывать пе­ред ним свою слабость.

Расставание с берегом было тягостным. Когда подня­ли якорь, миновали опасные бары в устье реки и напол­ненные ветром паруса стали относить судно в море, у казаков побледнели лица. У некоторых текли по щекам слезы. С берега им махали шапками оставшиеся в кре­пости казаки. Семейка, стоя у борта рядом с Умаем, не­отрывно смотрел на кручу, где виднелась кучка прово­жавших Умая ламутов. Там были старый Шолгун, братья Умая, Узеня и между ними Лия, махавшая вслед судну малахаем.

В остроге прощально ударила пушка, и вскоре кре­пость скрылась за выступом мыса.

Море было спокойным. Светило солнце. Судно шло к северу, держась у берегов.

В прибрежных водах кипела шумная жизнь. Чайки, бакланы, морские попугаи, утки покачивались на волнах несметными флотилиями. Свистя крыльями, стремитель­но проносились над мачтами гагары и крохали. Из воды густо высовывались любопытные нерпы, тараща на суд­но круглые глаза. Иногда, ныряя под волну, по курсу судна неслись стада огромных белух. Спины их взды­мались над водой подобно снежным сугробам. Мористее, почти у горизонта, время от времени вставали водяные фонтаны. Там киты шли на излюбленные места паст­бищ — в Пенжинскую губу.

К вечеру ветер посвежел, и на море поднялась круп­ная зыбь. Почти все казаки заболели морской болезнью и пластом лежали на нарах в грузовом отсеке.

Семейка с Умаем страдали от морской болезни не столь сильно. Забравшись в поварню, они уплели по две порции жареной оленины.

— Вам что, вы молодые, — завистливо говорил Мя­та, которого тошнило от одного вида еды. — А я вот эту болтанку не могу переносить. В седле мог качаться хоть круглые сутки, а тут не могу. Должно, заказано казаку море.

Семейка с Умаем вышли наверх. Пройдя по качаю­щейся палубе, они спустились к себе в кормовой отсек. Навстречу им поднимался по лесенке Григорий Ба­каулин.

— Чего этому ворону тут надо было? — спросил, на­супясь, Семейка у Трески, когда крышка люка захлоп­нулась за Бакаулиным.

— Да вот любопытствовал, что у нас за служба, у кормщиков. Спрашивал, тяжело ли с кормилом управ­ляться.

— Знал бы свою торговлю, — буркнул Семейка, за­бираясь на нары. — Чего еще сюда встревает?

Утром зыбь унялась. Казаки высыпали на палубу. Снова, как и вчера, на небе не было ни облачка. Солн­це, отражаясь в воде, слепило глаза тысячами бликов. Слева по борту вдалеке виднелись острые скалы мыса.

Казаки заметно повеселели, и поварня в это утро не пу­стовала. После завтрака казаки уже без опаски подхо­дили к самому борту, глядели на воду. Синие с прозе­ленью волны словно кивали им головами, манили вдаль, в неведомое, за гранью которого лежала их цель — Камчатка. Такая перемена настроения не удивила Со­колова. Он знал эту способность своих казаков быстро применяться к новой обстановке. Все эти люди с тех самых дней, когда на верхней губе пробивается первый пушок, привыкли шагать через тайгу и горы. И ника­кие преграды не могли их сдержать в этом движении в неизвестное, туда, где лежали земли, не стесненные на­силием. Это ощущение воли и служило многим из них единственной наградой за все лишения. Скоро они при­выкнут к тому, что у них под ногами не земная твердь, а шаткая палуба. И тогда он отдаст команду взять курс в открытое море.

Как-то вечером Семейка с Умаем выбрались на па­лубу. Над судном густо висели звезды. Их отражения плясали в черной, как деготь, воде.

С минуту они стояли у борта, любуясь блеском от­раженных звезд. И вдруг Умай, глаза у которого были острее Семейкииых, схватил друга за рукав.

— Там, впереди, что-то белеет!

Семейка долго всматривался туда, куда указывал Умай, и вскоре действительно разглядел впереди по курсу судна какое-то белое пятно. Пятно это росло и приближалось. У Семейки перехватило дух, когда он понял, что это такое. Белое пятно было пеной возле вы­ступавшего из воды кекура, а темная громада — бере­говым обрывом. Судно прямо летело на прибрежные камни.

— Скорее! — крикнул он Умаю и кинулся в кормо­вой отсек.

«Спят они, что ли? — мелькнуло в голове. — Разо­бьемся ведь!»

Едва они подбежали к люку, как он распахнулся и из кормового отсека выскочил человек, в котором Се­мейка узнал Бакаулина.

— Ты что там делал?! — закричал Семейка, но ши­рокая железная ладонь тут же закрыла ему рот.

Извиваясь и впившись зубами в ладонь промышлен­ного, Семейка пытался вырваться из тисков. Вдруг про­мышленный громко вскрикнул и с проклятьем выпустил

Семейку, который тут же прыгнул в люк, не пытаясь даже понять, что заставило Бакаулина выпустить его. Надо было спасать судно.

— Треска! Буш! — громко кричал он, в полной тем­ноте спускаясь вниз и боясь, что не получит ответа.

— Что случилось? Ты чего орешь? — раздался не­довольный заспанный голос Трески. — Только успел уснуть, как ты тут со своим криком. Чего спать ме­шаешь?

— Судно идет на прибрежные камни! Где Буш?

— На какие еще камни? Эй, Буш! Кто свет задул? Не получив ответа, Треска высек огонь и зажег плошку. На полу у кормила лежал без движения Буш.

— Перекладывай кормило вправо! Скорее! — под­стегнул Семейка криком Треску. — Сейчас налетим на камни!

Треска перерезал веревки, которыми было привяза­но кормило, и налег на него грудью. От резкой переме­ны курса судно накренилось. Вверху громко хлопнули паруса. Затем на палубе послышался топот многих ног, раздались встревоженные голоса.

— Разобьемся! — взлетел чей-то вопль. И наверху все смешалось.

Затем прозвучал выстрел из пистоля, и громкий го­лос Соколова перекрыл шум на палубе.

Едва заметный шорох прошел под днищем, и у Се­мейки разом онемели все мускулы. Он закрыл глаза, но шорох не повторился. Радостные крики наверху под­сказали, что опасность миновала.

И в это время застонал и зашевелился Буш. Закре­пив кормило, Треска наклонился над ним, поднял его голову.

— Как это ты так? — спросил он, увидев, что швед открыл глаза.

— Чшорт! — заскрипел Буш зубами. — Этот про­мышленный... Гришка по голове чшем-то. Сзади.

На затылке у Буша волосы запеклись от крови. Тре­ска перевязал голову ему полотенцем и помог добрать­ся до нар.

Наверху, куда Семейка с Треской потом поднялись, они увидели при свете факела всю команду толпящей­ся возле распростертого на палубе Бакаулина. Про­мышленный был мертв. В спине его торчал нож Умая.

Когда Семейка рассказал команде, как все было, над палубой повисла гнетущая тишина.

— Должно, за брата своего хотел отомстить нам, судно на берег решил выкинуть, — выдавил наконец кто-то. — Оба были волки, один другого лютее.

Мрачное ночное происшествие открыло собой цепь грозных событий. Утром у берегов Тауйской губы нале­тела буря. Северо-западный ветер отнес судно от бере­гов далеко в море. Огромные волны перекатывались че­рез палубу. За борт смыло двух казаков. Над вздыб­ленным морем, ставшим их могилой, висело зловещее фиолетовое небо без единого облачка, что казалось при буревом ветре почти немыслимым в этих промозглых широтах.

На вторые сутки ветер притащил тяжелые мохнатые тучи, и судно утонуло в сетке дождя, носясь по воле волн с убранными парусами. Судно, к счастью, оказа­лось сколоченным надежно и почти не дало течей.

Буря улеглась на пятый день. Волны успокоились, и небо снова засияло безмятежной синевой. Треска, взо­бравшись на мачту, разглядел горы. Земля могла быть только Камчаткой.

Поставили паруса и взяли курс на восток. Скоро белые горы заняли весь горизонт, а ближе их уже уга­дывалась черная полоса берега. Вскоре один из казаков, прослуживший пять лет на Камчатке, подтвердил, что они у цели. Он узнал по очертаниям Тигильский мыс.

Судно медленно спускалось к югу. Боясь напороть­ся на подводные камни, держались подальше от бере­га. Вся команда толпилась на палубе. Целый день ло­дия шла вдоль берега, но так и не удалось высмотреть ни одной, даже крошечной, бухточки для безопасной стоянки.

На второй день плавания вдоль берега Соколов встревожился не на шутку.

— Немыслимый берег, — говорил он Треске. — Ужели ни единого паршивого заливчика не встретим?

— Сам дивлюсь, Кузьма, — поскреб бороду море­ход. — К тому же опасаюсь, как бы опять не разыгра­лась буря. Думаю, надо спустить бот и проведать устье какой-нибудь подходящей реки. Может, на устье ино­родцев либо камчатских служилых встретим.

Так и решили сделать. Возле устья реки Тигиль суд­но бросило якорь. На боте решил отправиться сам Со­колов. С собой он взял Семейку, Мяту, Буша и еще троих дюжих казаков. Перед отплытием казаки надели кольчуги.

На судне за командира Соколов оставил Треску.

— Доглядывай, Никифор, чтоб пушкарь не отходил от пушки, — наказывал он мореходу. — На всю Кам­чатку — три острога казачьих Мирно ли тут сейчас — кто ведает? В случае, если нас встретят боем, пусть пушкарь выпалит — разбегутся.

Предосторожности, однако, оказались излишними. Пристав к песчаной кошке и поднявшись на берег, они прямо возле устья обнаружили в распадке корякское селение. Оно оказалось совершенно пустым. Дымящиеся остатки костров подсказали казакам, что жители стой­бища, видимо, скрылись в тайге, заметив корабль. Сколь­ко они ни кричали и ни звали людей, никто не ответил на их зов. Только крупные, словно волки, собаки, бро­дившие возле жилищ, скалились и озлобленно рычали на пришельцев.

Глубина в устье во время прилива была вполне до­статочной, чтобы провести судно на стоянку. Однако Со­колов передумал отстаиваться здесь, решив поискать все-таки встречи с камчадалами на других реках.

Снова снялись с якоря. Миновала ночь и еще один день. И опять не нашли ни одной бухты.

— Ежели на всем побережье нет бухт, тогда дело плохо, — сокрушался Соколов. — Тогда путь на Кам­чатку морем заглохнет.

— Надо искать подходящую реку, — настаивал на своем Треска. — Некоторые реки при впадении в море образуют ковш. В таком ковше судну стоять даже удоб­нее и безопаснее, чем в бухте.

— Поищем, — согласился Соколов. — Возвращать­ся просто так нам нельзя. Только бы погода не под­вела...

Первым человека на берегу заметил Умай.

— Гляди! — толкнул он в бок Семейку. — Там жен­щина!..

Судно в это время подходило к устью реки Круто­горовой. Известие о том, что на берегу виден человек, пе­реполошило всю команду. В подзорную трубу Соколов разглядел, что Умай не ошибся, что это действительно женщина.

— Словить надо бабу, — сдавленным шепотом ска­зал кто-то. — Да скорее же! Убегет!

Поспешно спустили бот. Семейка с Умаем тоже успе­ли туда прыгнуть. Скрип уключин, бешеные взмахи ве­сел, учащенные удары сердца — и вот они на берегу.

Выскочив на берег, рассыпались цепью, окружая то место, где видели женщину.

Семейке с Умаем, как самым быстроногим, предстоя­ло взобраться на сопку и отрезать женщине путь от бе­рега.

Семейка, однако, заметно отставал. Умай хотел его подождать, но Семейка махнул рукой, чтоб не задер­живался. Умай вскоре исчез впереди в зарослях. Взо­бравшись на вершину сопки, Семейка увидел, что его друг уже успел спуститься почти до ее подножия. Долж­но быть, военные учения в лагере Узени не пропали для Умая даром — этот истинный сын тайги и впрямь мог бы догнать дикого оленя.

Когда Семейка подоспел к берегу, там он застал тол­пу гогочущих казаков. Женщина тоже была здесь. Ока­залось, она вовсе не испугалась судна и никуда не со­биралась убегать. Женщина даже немного говорила по-русски. Она объяснила, что в камчадальском стойбище, в двух верстах выше устья, сейчас гостят пятеро каза­ков из Большерецкого острога, что они занимаются сбо­ром ясака. Женщина была одета в длинную летнюю кухлянку и кожаные штаны и смотрела на пришельцев весело и дружелюбно. Занималась она сбором клубней сараны и съедобных корней. Женщина уже намерева­лась отправиться домой, когда заметила диковинную большую лодку и решила подождать на берегу из лю­бопытства. Она охотно согласилась провести казаков в стойбище.

— А мы-то, мы-то! — хохотали казаки. — Облаву на нее!..

Женщина смеялась вместе с ними. Была она еще до­вольно молода, румянощека и полногуба. Глаза боль­шие и по-детски лукавые.

— Ну, баба! Хороша баба! Скинуть бы мне годков тридцать, взял бы в женки, — балагурил один из каза­ков. — Пошла бы?

— Больно старая старик, — засмеялась женщина.—

Хорошая мужик эта. — Женщина ткнула пальцем в Мяту.

Мята покрутил усы и отрубил:

— Приду свататься!

Женщина провела их в стойбище, и вскоре казаки уже обнимались с камчатскими служилыми. Начальни­ком у них был Варлаам Бураго, медлительный, угрю­мый и неразговорчивый человек медвежьей силы.

Селение оказалось небольшим, десятка на два бала­ганов.

Соколов и Семейка на ночь устроились в одном из самых больших балаганов вместе с Варлаамом Бура­го. Постелями им служили охапки пахучей сухой тра­вы. Уснуть, однако, пришлось не скоро. Устраиваясь на своем ложе, Соколов спросил Варлаама, жив ли и вполне ли здоров Иван Козыревский.

— А что? — помедлив, неопределенно отозвался Бураго.

— Вот Семейка Ярыгин, толмач мой, — большой друг Козыревскому, — пояснил Соколов. — Парень он, можно сказать, здешний. Сын погибшего начальника Большерецкого острога Дмитрия Ярыгина. С Козырев­ским они еще до сожжения острога сдружились. Понят­но, парень во сне видит, как бы с Козыревским встре­титься.

— Нету больше Ивана Козыревского, — угрюмо и даже со злостью отозвался Бураго, и у Семейки сразу сжалось сердце.

— Убили его, стало быть, камчадалы?

— Камчадалы не убивали его. А только нету боль­ше Ивана Козыревского. Есть брат Игнатий.

— Он что, ушел от мира, постригся в монахи? — догадался Соколов.

— Не по своей воле, — с горечью проговорил Бура­го. — Заставил его постричься в монахи приказчик Камчатки Алексей Петриловский. И получил Иван при пострижении имя Игнатия. Нету, нету больше Ивана,

— Да как Петриловский посмел? — возмутился Со­колов.

— Это Козыревского-то в монахи? Или долгая служ­ба Ивана государю ничего не стоит?

Увидев искреннее возмущение Соколова, Варлаам преобразился. Его угрюмость и молчаливость как рукой сняло.

— Как Петриловский посмел, спрашиваешь? — за­говорил он с лихорадочным ожесточением. — А так и посмел. Он все смеет. Кто ему тут указ? Припомнил он Ивану участие в убийстве атамана Владимира Атласо­ва и других камчатских приказчиков-лихоимцев, бунт одиннадцатого года припомнил. Отобрал все пожитки, бил кнутом и упрятал в монашью обитель. А поживился он на Козыревском крепко. Одних соболей отписал на себя тридцать сороков. Все, что скопил Иван за свою четырнадцатилетнюю службу. Человека большей коры­сти, чем Петриловский, во всей Сибири не сыщешь. Всю Камчатку он высосал, не продохнуть ни нам, служилым казакам, ни инородцам. Где найдешь управу?

— Ну, это ты зря, Варлаам. Найдется и на него управа, — проговорил Соколов с тем ледяным спокой­ствием, которое, как знал Семейка, было страшней вся­кой ярости. — Если все, что ты здесь говорил, правда, тогда я сам вмешаюсь в ваши дела. У меня в команде много добрых молодцов. Сообща наденем на Петрилов­ского узду. Знавал я его по Якутску. Казак куражистый и корыстливый. То верно. Однако ж дойти до такого — надо совсем потерять голову... Стало быть, Козырев­ский насильственно пострижен?

— Да он ли один? — заскрипел вдруг зубами Вар­лаам. — Есть такие, кого Петриловский и вовсе сжил со свету.

Бураго рассказал, что Петриловский запер в амбар его брата Алексея и держал его там без воды и пищи до тех пор, пока казак не умер. Вина Алексея состояла в том, что он прямо в глаза обвинил Петриловского в лихоимстве.

Соколову с Семейкой теперь стало понятно, почему, завидев лодию, жители камчадальских стойбищ прята­лись в тайге.

— Придется ехать в Нижмекамчатский острог, — решил Соколов. — Потребую у Петриловского отчета. На то у меня наказная память есть. Велено мне от якут­ского воеводы, если представится возможность, вывез­ти с Камчатки государеву ясачную казну. Спрошу с Петриловского, как он ведал ясачным сбором и как правил государеву службу. Боюсь только, что из-за этой задержки не успеем мы в нынешнем году вернуться в Охотский острог.

— Постой за дело государево и за нас, казаков, Кузьма! — взмолился Бураго. — Житья нету. А мы те­бе, все до единого, подмогой будем!

— А Завина где, жена Козыревского? — вмешался в разговор Семейка.

— Завина?.. А, та камчадалка... Петриловский на красу ее прельстился, увел в свой дом. Да недолго она взаперти у него пробыла, руки на себя наложила...

— Что ты говоришь, Варлаам, — руки наложила! — горестно воскликнул Семейка. — А Данила Анцыферов? Как он позволил Петриловскому так обидеть Козырев­ского, почему за Завину не вступился?

— А все это уж после гибели Анцыферова произо­шло. Погубили его камчадалы на Аваче. Встретили в одном из стойбищ с лаской да приветом, а потом со­жгли в балагане ночью вместе с пятерыми другими ка­заками...

Все эти новости ошеломили Семейку. Плакал он молча, стиснув зубы. В голове остро билась мысль: «Добраться бы до этого Петриловского!..» Он бы раз­рядил в него свой самопал. А там будь что будет!

Соколов с Бураго между тем продолжали свой раз­говор. Варлаам предложил Кузьме провести судно еще южнее, к устью реки Колпаковой. Там, как и предпо­лагал Треска, река при впадении в море образовала большой ковш, удобный для стоянки и зимовки судна. При этом Бураго предупредил, что на море со дня на день грянут затяжные шторма и следует поспешить.

Утром все казаки покинули камчадальское селение. К удивлению казаков, за Мятой, весело улыбаясь, шла вчерашняя камчадалка.

— Ты чего это? Аль и впрямь оженился? — приста­ли к Мяте. — Ужель с собой взять надумал?

— А чего? — смущенный всеобщим удивлением, ото­звался Мята. По губам его блуждала широкая вино­ватая улыбка. — Баба она ладная и ласковая. Будет мне добрая женка. Надоело в бобылях ходить. Не си­лой веду, сама идет.

Увидев, что женщина решила отправиться за Мятой по доброй воле, Соколов согласился взять ее на судно. Женщина сегодня понравилась всем еще больше. Была она чисто умыта (Мята, должно быть, об этом позабо­тился), от ее розовых свежих щек и больших темных глаз, казалось, исходил свет. С этой женщины для казаков началась полоса удач, и все решили, что будет хорошо, если она и дальше последует за ними.

— А как зовут твою суженую, Мята? У нее, чать, и христианского имени-то нету.

— А камчадальское имя ее похоже на Матрену, — охотно отозвался Мята. — Так и буду ее звать — Матрена.

— Ты, гляди, не забудь ее научить молиться, — по­советовал один из казаков. И, обращаясь к женщине, потребовал: — Ну-ка, скажи, Матрена: «Спаси, Иису­се, и помилуй».

— Спасибо в ус и помалу, — послушно повторила Матрена и засмеялась вместе с казаками.

— Похоже! — одобрили казаки. — Не горюй, Мя­та!.. Через месяц она за тебя будет молитвы на ночь читать. Повезло Мяте, в ус его помалу!

Возвращение на корабль было радостным. Узнав, что камчатским казакам известно удобное для стоян­ки судна место, Треска просиял.

— Ну вот, Кузьма, — ухмыльнулся он. — Что я те­бе говорил? Теперь, считай, половина наших мытарств позади.

— Добро, если бы половина, — со вздохом сказал Соколов.

И тут Соколов увидел, что глаза у Трески останови­лись, расширились.

— Это, — указал Треска на Матрену. — Это что? Это как? Это же ведь баба!

— Ну, баба и есть, — подтвердил Соколов и стал пояснять, что это та самая женщина, на которую они устраивали облаву.

Но было видно, что мореход не слушает его объяс­нений.

— Баба! На судне баба!.. — твердил он, словно на него рушились небеса.

— Ну, это ты брось! — гневно сказал Соколов, по­няв, в чем дело. — Аль архангелогородские рыбачки не хаживали вместе с тобой в море? Чего ты тря­сешься?

Все до единого казаки присоединились к Соколову.

— Это не та баба, от которой бывает на море бе­да, — дружно заверили они Треску. — С этой бабой мы готовы идти по любым пучинам.

Мята, взмокший до нитки во время этих перегово­ров, подступил к Треске:

— Христом-богом молю, Никифор, не гони ее прочь с судна. То женка моя!

Треске пришлось уступить всеобщему напору. Он суе­верно сплюнул и, пробурчав под нос, что теперь он ни за что не ручается, распорядился подымать паруса.

Вопреки опасениям Трески судно по приливу благо­получно достигло реки Колпаковой и бросило якорь в ее ковше.

Ковш в длину достигал полуверсты, ширина его бы­ла не меньше двухсот саженей. От моря его отгора­живала широкая песчаная кошка. Бураго оказался прав: едва казаки убрали паруса, на море заштормило. Там гремели разъяренные волны, а в ковше было тихо и спокойно. Беда словно гналась за мореходами по пя­там, да чуть-чуть опоздала. Казаки то ли в шутку, то ли всерьез объясняли свою удачу присутствием на суд­не Матрены, хотя Треска по-прежнему не разделял их мнения.

Оставив на судне нескольких человек во главе с Тре­ской и Бушем для постройки зимовья и ухода за ло­дией, Соколов с остальной командой пешим ходом от­правился в Большерецк, с тем чтобы оттуда двинуться в Нижний Камчатский острог.