Землепроходцы

Глава последняя.

Всю наступившую после этих событий зиму Семейка провел в обители.

Козыревский одобрил намерение Семейки отбыть в Москву, с тем чтобы поступить в Навигацкую школу, и охотно учил его письму, счету, умению снять чертеж с местности — всему, что знал сам. Они готовили для Соколова карту Камчатки, Курил и бассейна Ламского моря. С карты этой Семейка снял копию, чтобы предъ­явить при поступлении в Навигацкую школу.

Семейка заметил, что одно упоминание о Завине причиняет Козыревскому нестерпимую боль. Поэтому в разговорах с Иваном он старался поменьше ворошить прошлое. Выяснил он только, что из прежних его знако­мых Харитон Березин был сожжен вместе с Анцыфе­ровым камчадалами на Аваче, а Григорий Шибанов казнен за убийство приказчиков.

Козыревский намеревался снять монашеский сан и выехать с Камчатки.

— Надеюсь, скоро свидимся, — говорил он Семейке при прощании. — Попаду в Якутск, так и до Москвы найду случай добраться. Не могу тут жить, где все на­поминает о ней...

«Она», как сразу понял Семейка, — это была За­вина.

Проститься с Семейкой вышел и Мартиан. Рыжая борода его была перевита сединой, словно густым ту­маном, лицо изрезали морщины. Трижды поцеловав и перекрестив молодого казака, он сказал коротко и ла­сково:

— С богом, сынок... Не забывай о нас... в глуши пребывающих.

Метельная и снежная, с частыми ураганными вет­рами, которые валили человека с ног, миновала кам­чатская зима.

План Мяты остаться навсегда на Камчатке чуть было не рухнул. Дважды обращался он со своей прось­бой к Соколову, и тот оба раза отказывал. Мяту спас Треска. Сообразив, что если Мята останется на Кам­чатке, то судно удастся уберечь от присутствия жен­щины, мореход, не упоминая имени Мяты, высказал Со­колову пожелание оставить в Большерецке кого-либо из команды, с тем чтобы было кому встречать прибы­вающие из Охотска суда, ибо в следующие плавания решено было проводить судно в устье Большой реки.

— И кого же ты надумал оставить? — спросил Со­колов.

— Уж и не знаю, Кузьма, — схитрил мореход. — Чать, каждому охота в Якутск вернуться. Прямо жалко того казака, которого придется оставить. Вот если б кто по доброй воле согласился...

— Постой-ка, постой, — перебил его Соколов. — Кажись, есть такой человек. Не далее как два дня назад у меня Мята просился на Камчатке его оставить.

— Да ну? — притворно удивился Треска. — Тогда надо не мешкая звать его да спытать, не переду­мал ли.

Вызванный к Соколову Мята подтвердил, разумеет­ся, свое желание остаться в Большерецке. К нескрывае­мой радости беглого бунтовщика и плутоватого море­хода, Соколов написал Мяте соответствующий наказ и выдал жалованье за год вперед.

К устью Колпаковой прибыли в первых числах мая. Лодия спокойно покачивалась на синей глади ковша. Встретивший Соколова и Треску Буш доложил, что судно вполне готово к отплытию: припасы погружены, пресной воды взято с расчетом на месяц плавания. В море, правда, еще видны плавучие льды.

Потянулись дни ожидания.

Наконец льды на море исчезли. Треска хотел вы­ждать еще недельку-другую для верности, однако, усту­пив требованию всех казаков, вынужден был дать команду сниматься с якоря.

Семейка прощался с Мятой.

— Ну вот, хлопчик, и пора тебе, — говорил Мята, ероша Семейкины волосы своей широкой ладонью. — Свидимся ли когда — одному богу ведомо. Теперь, сла­ва богу, не один ты. Соколов не даст тебе пропасть. Однако же, если худо будет, помин о том, что есть у тебя на Камчатке человек, который тебя всегда как отец примет.

Мята крепко обнял Семейку за плечи, трижды поце­ловал и, перекрестив, отпустил. Семейка, пряча слезы, поднялся на борт лодии.

Мята и улыбающаяся по своему обыкновению Мат­рена, стоя на косе, долго махали вслед судну.

Берега Камчатки уходили все дальше и дальше. Давно слились с берегом фигурки Мяты и Матрены, сам берег потерял очертания и вытянулся темной ни­тью; потом и эта нить рассосалась в синем мареве го­ризонта, и только белоглавые вершины хребтов до самого вечера висели в чистом небе, словно отделившие­ся от земли облака.

На другой день утром исчезли и горы. Пустынное море со всех сторон окружило судно, катя белопенные валы навстречу резавшему их форштевню.

Миновали еще одни сутки, и другие, и третьи, а суд­но, гонимое попутным ветром, все так же спокойно шло на запад. Казаки уже надеялись, что плавание закон­чится благополучно, что не далее как еще дня через три они увидят охотский берег.

Утро пятого дня выдалось моросливым и холодным, судно вошло в стену тумана. У Трески явилась страш­ная догадка, что туман рожден ледяными полями. Ча­са через два у бортов лодии стал слышаться шорох. Казаки сквозь туман разглядели на волнах ледяную крошку.

А предательский туман все наплывал и наплывал и вскоре сгустился до такой плотности, что с трудом мож­но было различить пальцы на вытянутой руке. Треска, скрипя от ярости зубами, носился по судну, выгоняя всех казаков на палубу и требуя одного: смотреть во все глаза, чтобы не налететь на ледяную глыбу. Одна­ко требование его оказалось невыполнимым: даже Умай ничего не различал в тумане. Парус на передней мачте убрали, и судно замедлило ход. А ледяная крошка все терлась и терлась с шорохом о борта, шорох этот ста­новился с каждым часом громче. Наконец первый лег­кий удар в днище известил о том, что началась полоса более крупных льдов. Убрали парус и на кормовой мач­те, и судно застыло на месте. Впрочем, и с неубранным парусом судно едва продвигалось вперед — в тумане ветра почти не чувствовалось, хотя сам туман и не стоял на месте: полосы и сгустки его текли возле са­мых глаз, словно мутная река, в которую судно погру­зилось, как стоячая сонная рыбина.

В тумане простояли до самой ночи. При этом не раз в борта лодии ударялись льдины, из чего можно было заключить, что льды перемещаются по воле морского течения. Ночь провели в тревоге и неведении.

К утру поднялся небольшой ветер, и туман рассеял­ся вместе с ночным мраком. За ночь неведомо откуда взявшиеся льды со всех сторон обступили судно от горизонта до горизонта, и только сама лодия дрейфо­вала в небольшой прогалине чистой воды. К полудню и этой полыньи не стало. Льды стеснились вокруг суд­на, зажали его в белые тысячепудовые тиски. Лица ка­заков посинели от холода и страха. Каждую минуту ожидали они страшного треска, гибели судна, раздав­ленного льдами.

Однако к вечеру лед вокруг лодии смерзся в еди­ный монолит, и теперь судно могло погибнуть не рань­ше, чем будет раздавлена льдина, в которую судно ока­залось включено, как букашка в слиток янтаря.

Треска оказался прав: они вышли в море слишком рано. Казаки, которые особенно яростно настаивали на немедленном отплытии от камчатского берега, боя­лись встречаться взглядом с запавшими глазами море­хода.

Минула вторая неделя с того дня, как льды скова­ли судно, а конца ледяному плену все еще не предвиде­лось. И хотя почт весь май погода стояла солнечная, однако солнце слишком медленно съедало лед.

В ночь накануне петрова дня Семейка проснулся оттого, что его кто-то тряс за плечо. Привстав на топ­чане, он увидел Соколова. За столом, возле зажжен­ной плошки, охватив голову руками, сидел Треска.

Семейка торопливо поднялся, уселся рядом с Тре­ской, догадываясь, о чем пойдет речь. Соколов устроил­ся за столом напротив и, внимательно оглядев Семей­ку, велел докладывать.

Неделю назад они уже собирались вот так же. Тогда было решено урезать ежедневную выдачу пищи казакам на четверть. Кажется, на судне никто даже не заметил того, что порции уменьшились, благо воды каждый пил, сколько хотел: сберегая взятую с собой пресную воду, Семейка с Умаем каждый день закла­дывали три кадушки льдом. К утру воды в них было столько, что хватало всей команде на день.

— Сладкая трава кончилась. Остатки выдал за ужином, — начал Семейка. — Да то не беда. Казаки не великие сластены. Кореньев сараны полмешка еще есть. Дня на три казакам хватит.

— Растянешь на неделю, — приказал Соколов.

— Мне — что! Растяну, — буркнул Семейка. — Да хлеба ж нет! Муки ячменной полмешка осталось. Кеты соленой почти целая бочка еще.

— Кету не вымачивать. Пусть казаки, насолившись, больше воды пьют. Нерпичий жир есть еще?

— Этого добра полбочонка. Плошки заправлять можно полмесяца.

— Никаких плошек! Жир на освещение больше не выдавать.

— Аль кто его есть станет? — удивился Семейка.— Стошнит же. Он затхлый.

— Может статься, через недельку и нерпичьему жи­ру казаки рады будут. Понял?

— Понял, чего ж не понять? — обиделся Семей­ка. — А только вы на меня зря серчаете.

— Ну-ну, будет, хлопец, — строго глянул на него Соколов. — Не до капризов ныне. Серчаю я не на те­бя, а на самого себя, что Треску не послушал, не вы­ждал на Камчатке еще с полмесяца.

— Да что уж там, Кузьма, — махнул рукой Тре­ска. — Сдается мне теперь, что по здешнему морю пу­скаться в плавание раньше середины июня вообще опас­но. То-то и оно, что море здешнее раньше проведано не было. Мы первые, нам и все беды первыми от него принимать. Однако надежды я не теряю. Недели через две лед разойдется.

— Через две недели? — ахнул Семейка. — Чем же я казаков кормить буду?

— Тяни, хлопец, тяни, как можешь. В этом теперь наше спасение, — устало сказал Соколов. — Надо вы­жить. Я прикажу казакам поменьше шляться по судну, больше спать.

Спустя несколько дней после этого разговора на мо­ре разыгралась буря. Льды с грохотом наползали друг на друга, однако льдина, в которую вмерзло судно, устояла. Вслед за бурей начался затяжной дождь-мел­косей. День за днем висел он над судном, а просвета в тучах все не было видно. От голода и промозглой сы­рости казаки впали в уныние, стали раздражительны и угрюмы. Кому-то пришла в голову нелепая мысль, буд­то все беды проистекают оттого, что на судне находят­ся душегубские пожитки Петриловского. Если их не вы­бросить в море, льды не выпустят судно.

Мысль эта захватила почти всю команду, и на судне едва не вспыхнул бунт. Соколову с Треской стоило боль­шого труда отговорить казаков от покушения на госу­дареву казну.

Вслед за тем казаки начали утверждать, будто сча­стье отклонилось от них из-за того, что они оставили на Камчатке Мяту с Матреной. Если бы-де Треска из-за своего предубеждения к камчадальской женщине не заставил Соколова освободиться от нее, никаких муче­ний они не терпели бы. Камчадалка-де приносила им удачу.

Конец этой распре и всеобщей грызне положил голод.

Опухнув и потеряв силы, казаки вповалку лежали на нарах, молясь и ожидая смерти.

Семейка с Умаем, сами едва держась на ногах, трижды в день поили ослабевших водой. Кроме кро­шечного кусочка отваренной кеты, за обедом они каж­дому казаку выдавали кружку кипяченой воды с рас­топленным нерпичьим жиром. Жир казаки пили с тру­дом, некоторых тут же рвало.

Долгожданное солнце снова появилось наконец на небе. На судне сразу сделалось теплее. Кое-кто из ка­заков нашел в себе силы выползти наверх.

После полудня задул резкий, свистящий ветер. Он не стихал до вечера, дул всю ночь, а к утру стал столь силен, что начали со скрипом гнуться мачты, гро­зя обрушиться на палубу.

Утром казаки сперва увидели далеко, у закраины ледяного поля, чистую воду, и у них появилась надеж­да на спасение.

Ночью впервые за долгие недели под днищем был слышен плеск воды: льдина подтаяла снизу. Судно, должно быть, дрейфовало в струях теплого те­чения.

Со следующего утра казаки стали делить день на часы, ибо с каждым часом ледяное поле уменьшалось и уменьшалось, словно по какому-то волшебству.

Семейка в этот день отварил целую кетину. Кроме того, из затаенной горсти муки он испек последнюю ле­пешку, и казаки получили на обед по крошечному ее кусочку.

Ночью Семейка был разбужен грохотом и сотрясе­нием судна. Вскочив с топчана, он едва удержался на ногах: судно накренилось на правый борт. Затем оно дернулось и накренилось влево. И вдруг плавно и легко закачалось с борта на борт!

Торопливо одевшись, вместе с Умаем выскочили они на палубу.

Там уже толпились возбужденные казаки. Треска, не­истово сверкая глазами, проорал ставить паруса на всех мачтах. Ослабевшие казаки с трудом выполнили его приказание. Лодия дернулась и, медленно набирая ход, пошла вдоль трещины.

Вскоре Семейка заметил, что расколовшаяся льди­на перестала расходиться и ее половины начали сдви­гаться. Теперь все поняли тревогу Трески и его поспеш­ность. Если они не успеют выскочить из водного кори­дора до того момента, как льдины сомкнутся, страшно подумать, что произойдет.

Судно между тем шло уже полным ходом, пеня чер­ную, как деготь, воду. А белое чудовище — льдина — все продолжало сжимать стальную пасть.

У Семейки от напряжения выступил на лбу холод­ный пот.

Судно едва успело выскочить на чистую воду, как позади с треском сошлись льдины.

Семейку оставили силы, и он опустился на палубу. По лицам казаков струились слезы.

Держа в руке факел, Соколов приказал казакам идти спать, Семейке же с Умаем велел немедля сварить поесть для Трески и Буша: мореходам предстояло всю ночь дежурить у кормила.

Наступившее утро исторгло из казачьих глоток крик радости: впереди, совсем близко, маячили белые вер­шины гор.

К полудню судно бросило якорь возле устья какой-то речушки.

Решено было спустить бот и наловить сетью рыбы.

Однако ни у кого из казаков, не исключая и Соко­лова, не было уже сил сесть на весла. На ногах дер­жались только Треска с Бушем да Семейка с Умаем. Они и отправились на устье.

До берега гребли, поочередно меняясь на веслах. Вытащив бот на приливную полосу, они вынуждены бы­ли лежать на песке, пока смогли подняться на ноги. Затем снова столкнули бот в воду и вошли в устье реки. Была она совсем невелика, не шире их сети. Но ры­ба толклась в ней густо, лезла прямо под весла.

С первого же замета взяли два десятка кетин.

Опасаясь, что не хватит сил добраться до судна, ре­шили изжарить пару рыбин на костре. Ели без соли. Затем, погрузив в бот подсохшую сеть, отупевшие от забытого ощущения сытости, взялись за весла. К судну пригребли уже в сумерках.

Простояв на якоре двое суток, пока казаки наби­рались сил, судно взяло курс вдоль берега. Льды за­несли их далеко на юг от Охотска.

Пятого июля мореходам открылся лиман Охоты и Кухтуя, стены и башенки Охотского острога.

Сойдя на берег, казаки целовали песок на охотской кошке, обнимали землю, ощупывали ее руками: им еще не верилось, что они добрались живыми до твердой суши.

На берегу Семейку с Умаем ожидали печальные но­вости. Прошлым летом по тайге прошел черный мор, унесший целые стойбища. Умер старый Шолгун, умерла Лия. Привезенное Умаем известие о том, что на Камчат­ке действительно много незанятых тундр, удобных для оленеводства, теперь мало кого из ламутов могло заин­тересовать, разве что северные роды Долганов и Уяга­нов, меньше пострадавшие от мора.

Семейка, распрощавшись с другом, отправился вме­сте с Соколовым и всей командой в Якутск. Прибыли они туда осенью. Сил Соколова хватило ровно настоль­ко, чтобы доложить воеводе об удачном окончании экспедиции, сдать пушную казну и ясачные книги. Однако он успел поговорить с воеводой о своем толма­че, и тот выправил Семейке нужные бумаги для путе­шествия в Москву.

В покосившейся хате казацкой слободки прощался Семейка с Соколовым. Прощание было тягостным. Из всех щелей дома пятидесятника глядела нужда. Ше­стеро ребятишек — от пяти до двенадцати лет — копо­шились в тряпье на печи. Жена Соколова, вялая, изму­ченная женщина, тихо всхлипывала в углу, предчув­ствуя беду.

Соколов силился улыбнуться Семейке.

— Ты езжай... — говорил он. — Не дам я одолеть себя косоротой старухе. Как доберешься, сразу же от­пиши мне. Я пришлю тебе денег на учебу. Мне за службу мою полагается получить немало. Четыре года жен­ке моей воевода не платил жалованья — накопилось много...

Выходя из дома, Семейка уже знал, что прощание это — навсегда. Пятидесятник был так плох, что Се­мейке стоило большого труда сдержать слезы...

В тот же день обоз с ясачной казной отправился из Якутска. С ним выехал и Семейка — в Москву, в Навигацкую школу.