Землепроходцы

Глава тринадцатая. Осада.

Утром 22 мая 1711 года к вновь построенному ка­зачьему укреплению на Большой реке приплыло на ба­тах камчадальское и курильское войско. Птичьи и рыбьи кафтаны соседствовали с кухлянками из оленьих кож и собачины, нерпичьи и бобровые шапки перемеши­вались с медвежьими и пыжиковыми малахаями. Из батов густо торчали чекуши, копья и дротики с костя­ными и каменными наконечниками.

Высадившись на берег, ратники обложили крепость подковой, отрезав стоящий на берегу острог от тундры.

Осаждающие насчитывали до пятисот воинов — по полтора десятка на каждого защитника крепости. Весь день камчадалы стояли в тундре, за полверсты от укреп­ления, не предпринимая никаких военных действий. Ночью огненной дугой запылали в тундре костры.

Минул всего месяц, как после трех с половиной лет жизни в Верхнекамчатске партия Анцыферова снова пришла на Большую реку. Князец Карымча был убит, а Каначу удалось уйти. За месяц казаки не успели еще поставить стены из бревен, и острог был опоясан только земляным валом высотой до сажени. Вал защи­щали две медные пушечки и три десятка казаков, во­оруженных ручными пищалями.

Оставшийся на свободе Канач собрал воинов всех пяти камчадальских родов, обитающих на Большой ре­ке и ее притоках, и привел их к казачьей крепости.

Идти на приступ камчадалы не спешили. Кроме угрожающих криков, доносившихся от костров, неприя­тельские воины пока ничем себя не проявляли. Долж­но быть, они решили отсиживаться вне досягаемости ружейного огня, пока голод не заставит казаков вый­ти за вал.

В землянке у Завины горела плошка. Возле нестру­ганого, сколоченного кое-как стола сидели Семейка с Кулечей. Отдуваясь, пили чай из оловянных кружек. В углу, на лавке, зевая и крестя бороду, полудремал Мартиан.

После полуночи появился и Козыревский, сменивший­ся с караула на валу. Все сразу оживились, ожидая от него новостей.

— Что там, наверху? — подал голос Мартиан.

— То же самое, — с досадой ответил Иван. — Си­дят тихо, нас стерегут.

— Говорила же я, чтоб убил его! — воскликнула Завина, сердито глядя на Семейку. — Вот он теперь пришел!..

Семейка покраснел, обиженно отставил кружку.

— Кто же его знал, что так выйдет? — В его голо­се с некоторых пор прорезался басок, и, когда Семейка обижался и говорил тихо, голос его казался густым, взрослым.

— Будет, будет, Завина! — вмешался Иван. — Канач ведь тоже не убил его. Друзья были, надо по­нимать... А теперь что ж... Не Канач, так другой во­жак нашелся бы. Липин с Чириковым так озлобили здесь все стойбища, что о мире все равно не дого­вориться.

— Истинно так, Иване, — подал голос Мартиан. — Всякое стадо находит своего пастыря. Рассеем с божь­ей помощью неприятеля.

Семейке пора было вставать в караул. Поэтому, до­пив чай, он поднялся из-за стола, солидно пробасив:

— Ну, бывайте!

За ним сразу поспешил Кулеча. Мартиан тоже не стал задерживаться.

— Всяк, кто веру имеет и крестится, спасен бу­дет,— сказал он на прощанье. — Не страшись, Ива­не, завтрашнего дня. Стрелы язычников господня рука разнесет прочь, как ветер разгоняет тучи. Думаю, крест сей не одного язычника обратит в бегство.

Увидев в дюжей руке Мартиана тяжелый, фунтов на двадцать, медный крест, Козыревский улыбнулся:

— Серьезное оружие. Не только язычника, но и бы­ка испугает.

— На сей щит мой и меч все мое упование в завт­рашнем бою, — подтвердил Мартиан.

Семейка с Кулечей, выйдя из землянки, долго шеп­тались о чем-то, после чего Кулеча перебрался через вал и исчез в ночной тундре. Каким чудом было бы, если бы их с Кулечей план удался, думал Семейка, заступая на свой пост рядом с Анцыферовым.

Утро не принесло никаких изменений. Камчадалы по-прежнему стояли в тундре, держась вне досягаемо­сти для ружейного огня.

Семейка, взобравшись на вал, попытался вызвать Канача на переговоры, но, когда возле его уха про­свистела стрела, он соскочил с вала внутрь укрепления. Наверняка стрелу эту послал Канач. Вряд ли кто дру­гой мог послать стрелу на такое расстояние. «Кулеча, ну что же ты, Кулеча?» — тоскливо подумал Семейка. Видно, их план не удался.

После скудного завтрака — казаки доели остатки рыбы и выпили последнюю воду — Анцыферов велел Мартиану служить молебен. Следовало немедленно идти на вылазку, пока казаки не ослабели от голода, не измучились в ночных караулах.

Молебен отстояли с обнаженными головами. Ветер с гор, несший редкие белые облака и суливший хоро­шую погоду, развевал волосы казаков — русые и тем­ные, рыжеватые и совсем белые, как лен, выгоревшие на солнце.

Прочитав краткую молитву о даровании победы, Мартиан закончил так:

— Братья-казаки! Идя в сражение, будьте тверды духом, все грехи ваши отпущены, и не смерть пусть страшит вас, но всякое колебание прийти на выручку попавшему в беду товарищу. Всякая мысль обратиться вспять — гибельна, ибо если нынче дрогнет один — погибнем все. Тот, кто дрогнет, проклят мной заранее! Аминь!

Суровая эта речь произвела на казаков впечатление, они почувствовали себя еще крепче связанными друг с другом.

В тот миг, когда Анцыферов уже стал поднимать руку, чтобы подать казакам знак о выступлении, Се­мейке вдруг почудилось какое-то смутное движение в неприятельском лагере. Солнце било в глаза, мешая рассмотреть получше, что там происходит, но походило это на какую-то военную схватку. «Кулеча!» — радост­но подтолкнуло его что-то изнутри, и тогда он вскочил на ноги, вцепился в руку Анцыферова.

— Стойте! Стойте! — звонко и ликующе разнесся его голос над укреплением. — Смотрите туда! Сейчас произойдет что-то.

Анцыферов с Козыревским, как и все казаки, вна­чале с недоумением уставились на Семейку: уж не спя­тил ли хлопец, но потом стали всматриваться в сто­рону неприятельского лагеря.

Там действительно происходило что-то непонятное: в центре подковы словно бы кипел бой. И туда, к этому центру, с левого и правого крыла двигались неприя­тельские воины. И вот, когда все камчадалы и курилы стянулись к месту схватки, бой постепенно стал за­тихать.

— В чем дело? — подступили казаки к Семейке. — Что там происходит?

— Там Кулеча! — с горящими глазами ответил он, словно одно это имя должно было все объяснить сби­тым с толку казакам. — Я его послал туда сегодня ночью.

— Зачем? — удивленно спросил Козыревский.

— Там ведь князцы с ближних рек, которые никогда не хотели войны. Войны хочет один Канач и его ближ­ние. Я велел Кулече передать, что мы готовы забыть все обиды, если нам выдадут Канача и согласятся пла­тить ясак, как и прежде.

— Гляди-ка! — весело приподнял брови Анцыфе­ров. — Казак Ярыгин уже решает за меня с Козырев­ским отрядные вопросы!

Семейка покраснел до ушей.

— Ну будет, будет! — положил ему на плечо ру­ку Анцыферов. — Что краснеть, как девица? Еще не­известно, что там происходит у них.

В неприятельском стане между тем бой совсем утих. От толпы камчадалов отделилась кучка воинов и дви­нулась в сторону укрепления. Когда они подошли бли­же, удалось разглядеть, что передний воин держал в ру­ке высоко поднятое копье, на древке которого болтал­ся пук белых перьев — знак мира.

Анцыферов стиснул Семейку в объятиях.

— Ну, хлопец, по гроб жизни мы все тебе обязаны!

— Подрастет да заматереет — быть ему казачьим головой, — убежденно проговорил кто-то из казаков.

В середине шествия несколько камчадальских вои­нов несли что-то тяжелое, завернутое в шкуру. Семей­ка разглядел улыбающегося Кулечу и весело помахал ему рукой.

Приблизившись к валу, воины вытряхнули из шку­ры связанного Канача.

Переговоры с князцами вели Анцыферов и Козы­ревский, а Семейка, подойдя к распростертому на зем­ле Каначу, опустился возле него на корточки. Перед ним лежал настоящий богатырь с полуприкрытыми, по­тухшими глазами. Видно было, что он узнал Семейку, но не выказал ни удивления, ни ненависти.

— Канач, — сказал Семейка, — ты первый предал нашу дружбу, а разве плохо нам с тобой было, когда мы жили мирно?

— У тебя все еще слишком мягкое сердце, как у ребенка, — равнодушно, с оттенком презрения и пре­восходства отозвался Канач. — Мир нужен трусливым собакам, которые предали меня, а не великим воинам. Если ты настоящий воин, убей меня. Мне теперь все равно.

— Ну уж нет, — поднялся Семейка на ноги. — По­верженных мы не убиваем. Посидишь в аманатах, пока в сердце твоем не растает жестокость. И тогда ты пой­мешь, что милосердие выше жестокости.

— Этого никогда не будет, иначе я убью себя сам, — зло отозвался Канач.

Несколько казаков унесли Канача в аманатскую землянку.

Переговоры завершились полным успехом. С княз­цов взяли шерть [6], одарили их из государевой пода­рочной казны и отпустили в стан, с тем чтобы отряды могли сняться еще до полудня. С вала было видно, что благополучное возвращение князцов встречено в камчадальском стане всеобщим ликованием.

Большинство камчадальских и курильских воинов погрузились в баты и отплыли в верховья и низовья Большой реки. Остальные отряды ушли пешими.

— И рассеялась злая туча, аки наваждение, — про­говорил Мартиан, оглядывая с вала опустевшую тундру.

Весь остаток дня Кулеча ходил сияющий, ибо те­перь он считал свою вину перед казаками полностью искупленной.

Анцыферов с Козыревским, понимая, что теперь мир в здешней тундре установлен надолго, если не навсег­да, уже прикидывали сроки выхода на юг, на поиски далекой земли. Путь туда теперь был свободен.