Земля под ее ногами

13. Остров удовольствий

Путешествие к центру земли. (Стоимость такси от дома Вины четыре доллара с чаевыми.)

Первая остановка сразу за углом от центра земли — студия художника Амоса Войта[224], известная под названием «Бойня номер двадцать два». По рождению Амос был Войтылой, и много лет спустя, после появления польского Папы, будучи уже в летах, он всерьез заявлял, что подаст на Иоанна Павла II в суд за плагиат[225].

В «Бойне» среди эстампов и фотографий, как жаждущие дождя горгульи, торчат по углам стайки миллиардеров, наблюдая за входящими и выходящими с киностудии фигуристыми девицами в сопровождении крутых мачо. У Амоса ни один миллиардер не забыт, ни одного из них он не игнорирует дольше, чем нужно, так что они довольны. В данный момент Амос плачет Вине в жилетку — у него умер друг, Эрик. Приятель был найден голым в пустой ванне в убогой квартирке в Верхнем Уэст-Сайде. «Как Марат Давида[226]. Убит жестоким героином», — безжалостный голос Войта звучит как женский вздох. «Плохи дела, — говорит он. — Когда ушел Король-ящерица[227], его ванна была, по крайней мере, полна воды». Вина обнимает его. «Я туда ездил, — добавляет он. — Это было ужасно. Одиннадцать долларов с чаевыми».

Чтобы немного подбодрить Войта, Вина ведет его в центр земли выпить шампанского и апельсинового сока и съесть сандвич с мясом (тридцать шесть долларов девяносто три цента, включая налоги). Это лишь в паре кварталов от студии. Место называется «Остров удовольствий Сэма». Никакого Сэма не существует, но если удовольствие доставляет вам удовольствие, то вы не ошиблись, придя сюда.

(Даже те, кто никогда не посещает подобные места, испытывают некое нездоровое, можно сказать даже низменное, удовлетворение — не от себя, а от других, от самого факта их существования, который подтверждает, что важнейшая часть контракта Америки с ее гражданами выполняется. Стремление к счастью — и к смерти.)

— Ну и ну, — входя, удивляется Амос. — Люблю Нью-Йорк. Этот город полон людей, все еще занимающихся тем, что они бросили делать много лет назад.

Лу поет «Wagon Wheel»[228]. Хороша! А вон Реми Осер и Марко Сангрия, никто не знает о музыке больше Марко и Реми.

— Что скажете, ребята? — спрашивает Амос. — Она вам нравится?

Реми отвечает: мы должны освободить нашу душу от повседневности и открыть ее для influxus mentium superiorum, для воздействия высшего разума. А для этого необходимы пустота и отчуждение. Когда высший разум обнаруживает наш ум неотягощенным, он дарует нам частицу вселенского знания.

— Это значит, ему нравится, — поясняет Амос Вине.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает она.

— Да тут всё просто: он с Мартиники, — открывает ей глаза Амос. — Это всё чушь французская; у него, между прочим, получается ничуть не хуже, чем у самих французов. В разных городах люди танцуют по-разному, большинство из нас подлаживается, но только не наш Реми. Мне это нравится. Это так здорово — уверенно и бессмысленно. А ты что думаешь?

— Я хочу, чтобы ты познакомился с Ормусом, — говорит Вина. — Мы теперь выступаем вместе.

— Только не проси меня продюсировать ваш альбом, — отвечает Амос. (У него сегодня действительно дрянное настроение.) — Попроси какого-нибудь другого ублюдка, ладно?

— Никто тебя ни о чем и не просит. — Вина игриво хлопает его по голове, и волосы у него разлетаются — словно маленький взрыв. — Будь умницей, Амос, ты на Острове.

Вот Ормус, с повязкой на глазу, он выглядит еще мрачнее Войта.

— Я тебе скажу, что между нами общего, ну, кроме того, что имена у нас похожи, — откровенничает Амос, подхватывая Ормуса под руку. — Мы оба вернулись из мертвых. Ты попал в катастрофу, а меня кто-то подстрелил, — можешь себе представить, это была женщина, такая мужеподобная. Никто не верил, что я выкарабкаюсь, а я просто подумал: почему бы нет?

— Старый пройдоха! — набрасывается на него Вина. — Ты знаешь всё и обо всех. А сам притворяешься только что вылезшим из норы подслеповатым маленьким кротом.

— Как крот в земле, я подкопаю эту гору, — говорит Ормус.

— Ой, смотри-ка, старые ниггерские песенки! — резко бросает Войт, явно намеренно употребляя этот архаичный термин в век лозунга «Черное прекрасно».

Внезапно он поворачивается и откровенно таращится на Ормуса. Цветные блики омывают их лица красным и лиловым.

— А какого ты вообще цвета? В наше время это непросто определить, — требовательно и даже укоризненно вопрошает Войт. — Ты знаешь, что говорят о Вине. Говорят, что она коричневая девчонка, которая хочет быть черной, а это наглость, и кроме того совершенно несправедливо по отношению к девушке с натуральными мелко вьющимися волосами и страстью к авантюрам. В общем, какого цвета она, мне понятно, но я не слишком хорошо осведомлен о пигментной ориентации мужчин-парсов, так что, пожалуй, мне придется спросить тебя об этом напрямик.

— А что, я обязательно должен быть какого-то цвета? — заливаясь краской, бормочет Ормус. — Мы можем наконец выйти за эти рамки? Вернее, можем мы проникнуть под кожу?

— А, зануда, испортил все удовольствие. Мог бы сказать, что ты зеленый, цвета лайма, да, зеленый — хороший цвет. — Тут Войт поворачивается к ближайшей даме из числа тех, что играют своим полом, как фокусники. — А ты, милашка, какого ты цвета?

— Думаю, бархатистого, дорогуша. Есть такой цвет?

— Конечно, пусть будет бархатистый, а твоя подружка?

— Она? Она — Близнецы.

Войт поворачивается к Ормусу.

— Видишь, здесь у Сэма есть все цвета и оттенки. Кстати, ты знаешь Анатоля Бройяра? Он умеет такое! Каждое утро он входит в метро в Бруклине черным, но к тому времени, когда появляется на работе в «Нью-Йоркере», он уже абсолютно белый[229]. А про Джина Тумера ты когда-нибудь слышал? Самый главный писатель негритянского Возрождения. Ты знаешь, его книгу «Тростник» еще в 1923 году Уолдо Фрэнк[230] назвал предвестником литературной зрелости Юга, — он имел в виду, что они очнулись от наваждения, помутнения рассудка вследствие затянувшегося расового кризиса. Заря честного и бесстрашного творчества — так, кажется, он выразился. По-моему, тебе бы эта книга понравилась.

Тут Ормус теряет осторожность.

— У меня есть идея песни, — заявляет он. — Границу кожи стерегут злобные псы.

— Тебе точно понравится Тумер, — мягко повторяет Войт. — Он светлокожий, как ты. Ты знаешь, он исчез. Ходили слухи, что он преодолел цветной барьер. Но, как говорил Арна Бонтан[231], это вовсе не значит, что он решил расовый вопрос. Накидка-невидимка не спасла его от общих проблем.

— Извините, — говорит Ормус, — не хочу портить вам вечер, но я очень устал, голова болит. Спокойной ночи.

— Ух, — выдыхает Амос, глядя вслед Ормусу. — Ух, это задевает.

Теперь он в хорошем настроении. Он сжимает Винину руку:

— Это была отличная идея, дорогая. Здесь так весело.

В самом сердце «Острова удовольствий Сэма» находится двор короля Юла. Посидите, если вам повезет, рядом с Юлом за его персональным столиком — со слепым Юлом, попивающим свой фирменный коктейль «Manhattan on the Rocks»[232] и покуривающим толстую «Кохибу», — и рано или поздно весь мир явится засвидетельствовать вам свое почтение. Никто не способен перещеголять его в одежде, перепить, перекурить, — в общем, быть в чем-либо круче Юла. Вина подсаживается поближе к Юлу, Амос слева от нее.

— Сегодня все здесь, — ухмыляется Юл. — Хотите — можете проверить.

Здесь содомские лесбиянки-вампиры[233]. Милый, говорят они, мы все рождаемся голыми, остальное лишь мешает.

Здесь жирный гигант, голый, если не считать застегивающегося на молнию мешка на голове, скрывающего лицо. Посмотрите, у него член сзади, торчит между мягко колышущейся плотью.

Здесь же Ангельская Пыль и Сладкий Щелкунчик, две Роскошные порноактрисы, собственность Войта.

— Я их всех называю клячами, — говорит он, — потому что каждые несколько недель их отправляют на фабрику по производству клея, и они заканчивают свой путь на каком-нибудь, коричневом конверте, или на десятицентовой марке, или еще на чем. По крайней мере, их там лизнут еще один, последний, раз.

А вот Лу, она закончила выступление. Разве она не прекрасна? Это ее новый ухажер, Лори. Какой мужлан!

Вон тот парень тебе поможет, если ты только что приехал в город и хочешь узнать, где проходит вечеринка и с кем можно потом потрахаться.

А эта женщина последней видела живым парня, который удавился, пытаясь вызвать у себя эрекцию на нее, — можешь себе представить, как у бедняжки теперь плохо с самооценкой.

Это ребята, которые жгут деньги.

Эти умеют утюжить пенис, варить яички, есть дерьмо, варить пенис, поедать яички. Вон там королева супермарафона, она пропустила через себя сто одного мужика, четверых за раз, трахаясь с ними в режиме нон-стоп семь с половиной часов. Она по-прежнему поддерживает с ними отношения и называет их своими далматинцами. Конечно же, она просто молится на любительницу мехов Крюэлу де Вил[234].

Вот мать всея земли, усыновившая девятнадцать детей с разных концов света, из мест, пострадавших от войн и катастроф. Но когда обстановка там нормализуется, она меняет этих приемышей на еще более несчастных детей из других горячих точек. (Каждый раз, когда я делаю репортаж о войне, я думаю, кто из осиротевших малышей попадет к ней, а кто окажется на улице.)

А вот Ифредис Уинг. Вся ее жизнь — акт поклонения, и весь свой жар она отдает Иисусу. Вот собрат ее с терновым венцом на голове, ему следует объединиться с бедной девочкой. Отто уже, конечно, сделал ноги. Он теперь буддист, улетел в Дхарам-салу с бритоголовой девицей, которую считают вроде как настоящей святой, но она еще и мастер боевых искусств, так что г-ну Уингу надо быть осторожнее.

Вот еще верующие. Они верят в Божественную Мать — в Богиню Ma — и поклоняются ей в бетонной высотке в Дюссельдорфе. Они думают, что самосожжение — это круто. Они верят, что имя Господа написано на каждом семечке арбуза. Они верят, что носители мудрости летят к ним на хвосте кометы. Они верят в рок-н-ролл. Они считают, что сознание и психология — это костыли, которые нужны, пока ты не пришел к мудрости. Потом, когда ты достигнешь ее, ты отбросишь их и сможешь танцевать. Они считают себя здоровыми, а всех остальных сумасшедшими. Они верят в Удовольствие и в Остров Удовольствий. Они не верят слухам о том, что если ты задержишься здесь слишком долго, то превратишься в ослика[235].

О, и космические боги сегодня здесь. Вон герой гитары, рожденный на астероиде неподалеку от Марса. Вон Солнце Ра, еще один пришелец. Вот сухопарый Лайми[236], раньше, когда он только упал на Землю, он занимался поисками НЛО.

А вот Нил, он с Серебряных космических кораблей. Он — живое доказательство, что на других планетах тоже есть рок-н-ролл.

Здесь все. Весь западный мир.

Войт сегодня безжалостен.

— Ормус Кама — не тот ли это мальчик, который поет о границах, — спрашивает он Юла, — о переходе за грань, о пересечении границы?

— Как же! Пока что он едва смог переступить порог.

— Это не может быть одновременно и грань, и центр, — говорит Вина, не желая глотать наживку.

— Может, дорогуша, — отвечает Юл Сингх. — Оглянись вокруг. Конечно может.

Уставшие от войны, разобщенные, после унизительного вывода войск из Индокитая потерявшие веру в глобальную власть своего могучего орла американцы обнаруживают, что им интересно то, что говорит Ормус Кама. Вертолеты кружат над посольством в Сайгоне, как ангелы судного дня, живые цепляются за них и молят о спасении. Мертвые уже осуждены и признаны виновными по факту поражения. Лишившиеся конечностей ветераны в своих психопатических фантазиях возвращаются к цитаделям лесов и гор, им снятся залитые водой рисовые поля и Кинг-Конг, вздымающийся из воды прямо перед их перекошенными от ужаса лицами; а вот и вертолет — чтобы свернуть им головы. Можно вытащить мальчишек из войны, но вытащить войну из их голов невозможно. Лишившись своих иллюзий и потеряв все ориентиры, Америка как никогда открыта для парадоксов, звучащих в песнях Ормуса; на самом деле она открыта самому парадоксу, так же как и его двойственной природе, как у неидентичных близнецов. Армия Соединенных Штатов (и ее рок-музыка) отправилась на один Восток и вернулась с разбитым носом. Теперь музыка Ормуса стала явлением другого Востока, она вошла в самое сердце музыки американцев, влилась в реку их грез, но она — плод демократических убеждений Ормуса, сохраненных им еще с тех дней, когда Гайомарт напевал ему на ухо свои песни о будущем, эта музыка и его тоже, она родилась не только в США, но и в его сердце, очень давно и очень далеко. Подобно тому как Англия более не может предъявлять исключительные права на английский язык, так и Америка более не является единственным правообладателем на рок-н-ролл — вот подтекст песен Ормуса (Вина, вечная скандалистка, бросающая всем вызов, очень скоро разъяснит это — что конечно же не понравится некоторым патриотам).

История о помолвке на целое десятилетие и об обете воздержания, который дал Ормус, очень быстро становится всеобщим достоянием и неудержимо влечет публику к Ормусу и Вине. Новая группа взлетает на пик популярности почти сразу, и мощь ее взлета потрясает землю. Начав как никому не известные музыканты, они быстро вырастают в гигантов. Ормус, празднующий победу завоеватель, штурмует крепости рока, и оружием его, как и предсказал Юл Сингх, стал голос Вины. Этот голос — слуга его мелодий, его пение — слуга ее голоса. Голос Вины — уникальный инструмент, своим звучанием способный заставить волосы зашевелиться, а более низкие и нежные тональности Ормуса превосходно сглаживают ее пиротехнику, и оба голоса, сливаясь, рождают волшебный третий, более праведный, чем у «Братьев-праведников», более эверливый, чем у Эверли, более суперский, чем у «Сюпримз». Это идеальный брак. Ормус и Вина, разлученные своими клятвами, воссоединяются в песне. V-T-O-o-o! Америка, сбившаяся с пути, ищущая новое звучание, не может не поддаться магии их голосов. Молодая Америка, устремляясь к новым пределам, садится в Восточный экспресс «VTO».

Та часть американской души, которая спряталась, ушла вглубь, находит утешение в повторении новыми звездами великих американских музыкальных истин: темп притопа, начинающийся с ходьбы и затем вдруг обнаруживающий сокрытый в нем танец; бит, не оставляющий тело равнодушным; берущий за сердце ритм-энд-блюз. И эта Америка, которая, потеряв уверенность в себе, вновь повернулась лицом к миру, живо реагирует на совсем не американские звуки, добавляемые Ормусом к звуковой дорожке: сексуальность кубинских труб, искривляющие сознание ритмы бразильских барабанов, жалобы чилийских деревянных духовых инструментов, напоминающие гнетущий вой ветра, африканское мужское хоровое пение, похожее на раскачивающиеся на ветру свободы деревья, голоса великих старух алжирской музыки, с их пронзительными призывными воплями и улюлюканьем, святая страсть пакистанских кваввал. «Слишком многое из создаваемой людьми музыки довольствуется слишком малым, — сказал Ормус в своем интервью по поводу выхода их первого, названного их именами, альбома (на обложке которого он — с прикрывающей глаз бархатной повязкой цвета бургундского вина). — Музыка предлагает людям крохи, а им нужны банкеты».

Он хочет работать с тем, что он называет «оркестр в полном составе», подразумевая не покойников в смокингах, а все аспекты воздействия музыки на человека: эмоциональный, интеллектуальный и, конечно же, моральный; он хочет, чтобы эта музыка могла сказать всё и всем, но прежде всего, чтобы она что-то значила для кого-либо. Он заговорил своим новым, громким голосом, и этот кто-либо ему внимает.

Рассерженная Америка тоже слушает его очень внимательно: Америка, понесшая утраты, Америка, оказавшаяся побитой и не совсем понимающая, как такое могло случиться или чем она заслужила эту боль (эта Америка не считает мертвецов Индокитая, ее интересуют только свои). Эта негодующая Америка реагирует на ярость Ормуса, — а он очень зол, зол на Вину, на себя и жестокую судьбу, лишившую всякого смысла это десятилетие его высочайшего триумфа, ведь все это время постель его пуста.

Она реагирует двояко. С одной стороны, она его оценила. Но под той Америкой, которая открыла свое сердце для «VTO», есть другая страна, настроенная против него, она стискивает зубы и отворачивается.

Ормус и Вина начинают наживать могущественных врагов.

Кто-то должен заткнуть этих наглых крикунов раз и навсегда.

Меланхолия и воздержание ведут к сублимации, согласно воззрениям жившего в пятнадцатом веке флорентийца Марсилио Фичино, и именно сублимация дает выход furor divinus[237]. Сначала в «Peace Ballads»[238] Ормуса Камы, затем в его легендарном альбоме «Quakershaker» ярость звучит в каждом аккорде, каждой музыкальной строке, в каждом слове, — ярость, поднимающаяся из глубины, как черная вода из отравленного колодца. Божественное происхождение имеет этот furor или земное — вопрос, открытый для серьезного обсуждения.

Если Фичино полагал, что музыка создается нашей жизнью, то наш современник, чех Милан Кундера, придерживается противоположного мнения: наша жизнь создается подобно музыке. «Сам того не ведая, человек творит свою жизнь по канонам красоты, даже в пору самой глубокой безысходности»[239]. Если элегантно перевернуть с ног на голову старый принцип красоты формы, то это значит, что в жизни мы следуем диктату нашей потребности в форме.

Браво, Ормус. Нужно отдать парню должное. Притащившись домой с сумкой, полной нелегко доставшихся мне образов падения Сайгона, и с пожизненным запасом ночных кошмаров, вернувшись к продавцам сладкой дури и счастливцам с перепачканными порошком носами, облепившим гроздьями ступени домов у собора Святого Марка, я вдруг — гляди-ка! — натыкаюсь в газетном киоске на углу на нашего Орми, уже известного своей застенчивостью и нелюбовью к публичности, а тут попавшего сразу в три мишени и на одной неделе украсившего собою обложки «Роллинг Стоун» (вместе с Виной), «Ньюсуик» (в котором Вина вынесена в приложение) и «Тайм» (без малейшего намека на Вину). Он не только выпихнул новости с театра военных действий куда-то на задворки, но и затмил собою одну из прекраснейших женщин своего времени, стремительно возносившуюся к мировой славе. Каков затворник! А какая известность! Должно быть, он действительно задел публику за живое. Два быстро записанных альбома — «VTO» и «Peace Ballads» (в те дни, до наступления господства видео и маркетинга, музыканты выпускали пластинки намного чаще) — один за другим! — и он уже на вершине мира.

They made peace in the other world too. (Baby I've got one of my own.) Ain't no better than it is for you. (Good to know we're not alone.) Well the war is over and the battle's through. (But I can't reach you on the phone).

I call your number but you ain't home. I call your number but you ain't home. Seems I made this long journey just to wait on my own. It's been a long journey home. A long journey home[240].

«Баллады» с пластинки «VTO» бросают вызов идеям отвергающего иронию cineaste[241] Отто Уинга. «Picking up the Pieces», «(You Brought Me) Peace Without Love», «Long Journey Home», «Might As Well Live»[242]: во многих песнях Ормуса слышна горькая ирония, вызванная крушением иллюзий. Но у музыки, с которой он явился, — беспечный, почти противоестественно высокий темп. В общем и целом это звучит на удивление жизнеутверждающе, это почти гимн, и для многих молодых людей желчные строки его антиутопий становятся, как ни странно, гимнами взросления, несущими облегчение, новон начало, освобождение. В моем квартале я слышу, как молодые наркодилеры — Джонсон Мило-Мило, Гарри Жеребец, Скай Мастерсон, Большая Жули и Натан Детройт — насвистывают песенки Ормуса. Мир без любви: они продают унциями именно этот продукт, качество гарантировано. Это их единственное занятие, так было всегда. И когда у вас заканчивается «снежок», «колеса» или «герыч», вам всегда рады здесь, на Хэппи-Вэлли, где вы получите новую порцию, — конечно, если есть бабло. Чего не скажешь о любви, по крайней мере наркодилеры со мною согласятся.

Американцы покупают «Баллады» вагонами, но антивоенная направленность альбома вызывает некоторый ропот недовольства. Структуры, видящие свою задачу в том, чтобы защитить страну от «пятой колонны», от дестабилизации, начинают проявлять к певцу скрытый интерес. Юлу Сингху звонит на личный номер вежливый голос, представившийся Майклом Бакстером в начале разговора и Бакстером Майклсом при прощании. Предупредительный выстрел. Намек для понимающих. «У нас вызывает определенную озабоченность содержание некоторых песен. Речь, разумеется, не идет о каком бы то ни было нарушении прав человека, гарантированных Первой поправкой, но, насколько мы понимаем, их автор не является гражданином США. Гость, который не хочет портить отношения с хозяевами, не должен писать на их любимый ковер».

Юл Сингх вызывает Ормуса и Вину в свой просторный офис на Коламбус-сёркл и предлагает им прогуляться по парку. Обычно ньюйоркцы щеголяют своим равнодушней к славе и знаменитостям, но небывалый успех «Баллад» вынуждает принимать особые меры. Для Ормуса это старый хипповый пиджак, огромные очки с фиолетовыми линзами и устрашающий парик. Вину переодеть сложнее. Ее рост, прическа афро-шок, ее манеры не поддаются маскировке. После долгих препирательств она соглашается наконец надеть трепанную широкополую фетровую шляпу ярко-алого цвета, и только потому, что она гармонирует с ее длинным итальянским кожаным пальто. Юл Сингх отказывается от привычной белой трости и опирается вместо этого на железную руку Уилла Сингха. Еще полдюжины Сингхов незаметно следует за ними на некотором расстоянии на случай, если толпа проявит к хозяину интерес. В парке, скрывшись в листве, приободрившийся Юл передает им содержание телефонного разговора с фэбээровцем. Вина пренебрежительно фыркает, отказываясь принимать угрозу всерьез — Сейчас у всех на хвосте висит ФБР, это даже модно! — и пускается в свои обычные безумные рассуждения: «Что они там знают, все равно никто никогда толком не понимает тексты рок-песен. Я всю жизнь думала, что Хендрикс голубой. Ну, ты знаешь, „извини меня, что я целую этого парня…“. А теперь земля под ногами поехала. Раньше я восхищалась сюрреализмом рок-н-ролльных текстов, их безумной алогичностью. А потом поняла, что все дело в моих гребаных ушах».

— Ормус, — тихо говорит Юл Сингх, — мы живем, скажу я тебе, в непростое время, люди чувствительны, у них нет кожи, может быть ты несешь им слишком много правды. Я просто хочу сказать, хотя, конечно, тебе решать… ну, в общем, тебе нужно контролировать свои рискованные высказывания и, если можно так выразиться, ее непечатные выражения.

— Ну и денек! — рявкает Вина и, отшвырнув шляпу и очки, широким шагом быстро удаляется в бликах солнечного света — великанша на тропе войны. Люди оборачиваются ей вслед, но грозовые тучи вокруг нее отпугивают их, и они не решаются ее беспокоить.

Слежки нет. Кто-то решил позволить ей уйти. Атака на Ормуса начнется через год и три месяца, после выхода песен о землетрясении.

Культуре необходим вакуум, который она стремится заполнить, культура — это аморфность в поисках формы. Отложенная любовь Ормуса и Вины, это божественное отсутствие, которое мы можем заполнить своими фантазиями, становится эпицентром нашей жизни. Кажется, что город организует себя вокруг них, как будто бы они являются неким принципом, чистой платонической сущностью, придающей смысл всему остальному.

Льщу себя мыслью, что использую слово «мы», говоря о людях, к которым сам не принадлежу.

Они живут отдельно друг от друга. Она — на последнем этаже трехэтажного дома в центре, к западу от Канал-стрит в просторном помещении, спасенном от постиндустриального упадка и разрушения, в здании с брутальными фойе и лестницами, удовлетворяющими ее инстинктивному стремлению к грубой простоте, хотя ее этаж сам по себе вполне комфортабелен. Она заполнила его аквариумами с рыбками, составившими ей молчаливую компанию, стены заставила hi-fi — оборудованием, призванным заглушить шум с Вест-Сайд-хайвей, но еще более эффективно этот шум заглушается постоянно стоящим в ее ушах, рокочущим, как океан в приложенной к уху раковине, отсутствием Ормуса. Он живет в огромной пустой квартире, не в центре, в старом Родопы-билдинг, историческом здании в стиле ар-деко; оно словно окутано пространством, фасад его, с расположенным перед ним водоемом, ориентирован на восток. В комнатах нет ничего, кроме пианино, гитары и нескольких подушек. Целое состояние потрачено на системы звукоизоляции и очистки воздуха. Ормус почти не расстается со своей повязкой на глазу и никогда не появляется без нее на концертах, будучи уверенным, что она помогает ему сосредоточиться. Но здесь, в этой роскошной, изолированной от шума камере, он дает волю своему безумию, — двойному видению: он пришпоривает его и укрощает, словно мустанга. Несмотря на данный им обет воздержания, он позволяет Марии приходить к нему.

Число их слушателей множится, концертные залы забиты полностью. Музыка звучит все громче. Он выходит на сцену с берушами, но слуху его уже нанесен невосполнимый ущерб. У Вины в ушах шумит океан, у него же — звенящий звук, напоминающий далекий сигнал тревоги. С этим звуком он засыпает, и каждое утро именно этот звук первым проникает в его сознание. Иногда ему кажется, что это воздух воет в трубах, под полом, или ветер свистит сквозь разбитое стекло. Звенящий звук — это моя жизнь, пишет он в своем дневнике, это еще одна вещь, от которой я не могу избавиться.

После начального периода напряженности в отношениях, когда они иногда вместе проводят вечера, испытывая болезненную неловкость, они договариваются, что будут встречаться только на репетициях вместе с другими музыкантами, для обсуждения финансовых вопросов и на выступлениях. И теперь они никогда не бывают наедине, никогда не ужинают вместе, не ходят потанцевать, не кормят зверей в зоопарке, не прикасаются друг к другу. Подобно разведенным супругам, они избегают встречаться взглядом. И все же с непостижимым упорством они продолжают утверждать, что оба глубоко, бесповоротно, навеки влюблены друг в друга.

Что это может значить?

Это значит, что они всегда вместе, даже когда они вдали друг от друга. Стоя в душе, она представляет себе, как он по ту сторону стеклянной двери наблюдает, прижимая губы к запотевшему стеклу, за стекающими с ее тела водяными струями. Она прикладывает губы с другой стороны стекла, воображая, что он ждет ее. Вода ласкова, как его руки, и ее руки скользят вдоль собственного тела, ища его прикосновений и часто становясь ими. И он тоже, лежа в своей постели, убеждает себя, что место рядом с ним еще хранит ее тепло, как будто она только что вышла из комнаты; он закрывает глаза, и она возвращается, она подходит ближе. Их изогнутые тела — два вопросительных знака в конце ставящего в тупик предложения — прожитого порознь дня.

Написав строчку, он всегда думает, что она скажет об этом, слышит, как ее божественный голос берет его мелодию и подбрасывает ее высоко в небо, где она остается висеть сверкающей звездой. Когда она обедает, одна или с кем-то, она всегда вспоминает о его плотоядных привычках в еде, его ежедневном потреблении красного мяса средней прожаренности, и на ее лице появляется выражение усталой привязанности, которое она (если она не одна), к удивлению окружающих, отказывается объяснить.

Ее решение выставлять напоказ свою личную жизнь смущает и даже унижает ставшего абсолютно чуждым всякой публичности Ормуса; и все же каждый новый день заставляет его удивляться непристойной смелости ее соглашения с окружающим миром, ее готовности ходить голой по его улицам в угоду тому, что она считает правдой. В ответ на ее чрезмерную раскованность его сдержанность только усиливается, окружая его плотной стеной. Она стучит по ней кулаками как и по его знаменитой клятве; но к его выбору, как и к нему самому, она относится с уважением, которым не удостаивает никого другого.

Входя в одно помещение, они чувствуют себя двумя одинаково заряженными частицами, их любовь искрится и потрескивает. Разумеется, не обходится без ссор. То, что он считает своей приверженностью моногамии, она определяет как растущий абсолютизм. Она обвиняет его в тирании, которую он называет верностью. Их разделяет не что иное, как ее натура, отвечает он. Ее выбор в пользу неверности, ее нежелание ценить то, что являет собой истинную ценность, а именно любовь хорошего человека, его любовь. То, что он называет неверностью, она считает свободой. То, что он считает неразборчивостью в связях, она провокационно провозглашает демократией. Эти споры никуда не ведут, как, наверное, и ссоры всех влюбленных, хотя их ссоры не могут завершиться, не могут быть погашены, как у других, — поцелуем забвения.

Все остается в памяти.

И они могут целоваться только во сне, лишь в своих сновидениях.

Вина продолжает постоянно рассказывать всё и всем. И у интимных подробностей больше всего шансов стать достоянием публики. Выходя на сцену, Ормус встает спиной к залу, лицом к музыкантам — как дирижер, Караян с гитарой «Стратокастер», а она в это время выкрикивает число, которое, как всем известно, означает количество дней, прошедших с того дня, когда она последний раз спала с Ормусом. Она объявляет имена своих любовников — временной замены Ормусу, заявляет о своей непоколебимой вере в животворную силу оргастической энергии и многократных оргазмов и разглагольствует о природе своих сексуальных предпочтений.

(Доминирование, рабское подчинение, агрессия, перемещающаяся с покорностью, наказание, уступка — задолго до своих подражателей в восьмидесятые она открыто говорила об этих знакомых многим маленьких секретах наших запертых сердец, выставляя для обозрения на освещенную софитами сцену то, что раньше пряталось в темноте; она нарушала табу и превращала их в стиль жизни. За что незамедлительно удостоилась прозвания Порнограф-фонограф и «создательница стереотипов стерео» от тех, кто не хотел замечать очевидного, а именно — ее колоссальной, постоянно растущей потребности в нем — потребности, о которой она кричала на всю планету, чтобы приуменьшить ее и таким образом выжить, а она била по ней каждое утро ее жизни с удвоенной силой — по сейсмической шкале ее сердца, как по шкале Рихтера, умножалась снова и снова, понуждая ее к еще большим крайностям в поведении-назло-всем, к скандалам, распущенности и наркотикам. А если быть точным, то лишь одного человека в мире она стремилась обидеть: независимо от масштабов аудитории и возмутительной непристойности ее поведения настоящая ее цель была глубоко интимной, ее истинная публика состояла из одного человека.

Ну, может быть, если мне будет позволено тщеславие хоть на мгновение, — из двух.

Я говорю так, потому что она, королева саморазоблачения, никогда не выставляла на всеобщее обозрение меня.)

Заклятый враг скрытности, она до самого конца держит в секрете мое существование. При ее жизни Ормус так никогда и не узнает о наших долгих послеобеденных часах на моей огромной медной кровати. А почему? Да потому что я для нее не пустое место. Потому что в наших отношениях есть продолжительность — начало и будущее, вот почему. Потому что коту позволено смотреть на королеву и, может быть — только может быть, — иногда королева тоже смотрит на этого голодного молодого кота.

Ее случайные любовники, о которых она говорит на публике, будучи названы по именам, уже не имеют никакого значения. Ни один из них надолго не задерживается: несколько недель, в лучшем случае — пара месяцев. Мой роман с нею — точнее, половина романа, потому что только половина из нас двоих была влюблена, — продолжался почти восемнадцать лет.

Гайомарт Кама выпрыгнул из головы Ормуса и исчез. Великий человек лишился брата-близнеца, но (сам не зная того) обрел меня. Я — его Другой, его живое, остающееся в тени «я». Я делил с ним его девушку. Она не говорит ему обо мне, потому что это имело бы для него значение. Это разорвало бы его на части. Ведь именно те люди, с которыми вы делите историю, могут оставить вас тонуть у обломков корабля.

Вот так и Вина однажды оставит нас обоих.

Если Другой не может быть назван, то находящееся в тени «я» должно быть тоже, по определению, лишено своего «я». Она не дает мне никаких прав на себя, приходит и уходит когда вздумается, призывает меня и отвергает, позволяя себе эти царственные капризы. Не мне возражать против кавалькады ее дружков; и уж конечно не мне ревновать ее к Ормусу. И все же каждое ее новое сексуальное откровение становится для меня тем, что я стал определять как «удар под дых». А факт существования Ормуса — любви, которая не может реализоваться, но и закончиться не может, — медленно поворачивающийся в сердце нож. Она публично высмеивает его воздержание; я веду свой счет. Каждый уходящий день приближает его к цели, к тому дню, когда он попросит ее сдержать свое обещание.

«Для меня существует только один мужчина, и он недоступен мне! — кричит она толпам поклонников. — Послушайте, я спою вам его прекрасные песни вместо него».

Он продолжает стоять спиной к слушателям. Он не может допустить, чтобы они увидели его боль.

Разрушение границ, которое Эрвин Панофски[243] определил как отмену разграничений между различными явлениями, в период Ренессанса дало толчок формированию современного представления о гении. Манифесты и трактаты живших в пятнадцатом веке Альберти, Леонардо и Ченнини не оставляют у нас ни малейшего сомнения в наличии теснейшей взаимосвязи между этой отменой и урбанизацией художественного восприятия, или, скорее, завоеванием города художником. Художник Ренессанса — это уже не рабочая пчела, не просто пляшущий под дудку покровителя ремесленник, это эрудит, знаток анатомии, философии, мифологии, зрительных способностей и законов восприятия, адепт магического глубинного видения, способный передавать самую суть вещей. Достижения современных художников, считал Альберти, доказывают, что мир не обессилел. Пересекая границы, объединяя различные отрасли знания, технические приемы и интеллект, высокое и низкое, современный художник легитимизирует весь проект под названием общество.

Таков гений! Леонардо, Микеланджело: они претендуют на родство, даже на равенство с богами. Противостоящие друг другу бессмертие и разрушение — их удел.

Ну а что касается Ормуса, то поначалу, сразу после его прибытия вертолетом на Манхэттен, он впадает в состояние восторга, дивясь этому новому Риму, глядя на него с разинутым ртом, как Альберти на Флоренцию в 1430-х. Он дает себе слово, что каждый его аккорд станет пеаном, хвалебным гимном вознесшемуся в небо городу. И если город смог покорить высоты, то он тоже сделает это.

Ему бы нужно было быть сыном моей матери, а мне следовало бы быть сыном его отца.

Можно было бы предположить, что восхищение Ормуса Камы городом быстро становится взаимным и город начинает боготворить его. А вслед за ним, этим Римом, очень быстро и все города мира.

Увы, это было бы слишком просто. Ормус приземляется на Манхэттене провинциалом с горящими глазами, но окружающая обстановка очень быстро отрезвляет его. Ржавчина разрушения, разъедающая город на корню, его бесцеремонная вульгарность, приметы третьего мира (бедность, наркотики, деградация пьяниц, пустые глазницы ветшающих зданий, уродливые скамейки на улицах) и диковинки, которые Вина поначалу настойчиво демонстрирует ему в богемной Мекке «Остров удовольствий Сэма» и в «Бойне», — все это только усиливает его уже известное отвращение к безнравственности. Манхэттен-кайф ничуть не лучше Лондон-свинга. Ормус удаляется в высотный рай и оттуда наблюдает за плывущим в космосе городом. Этот звездный Манхэттен он любит. Он будет нанизывать свои любимые звуки на нити этой благородной тишины.

Внутри него все кричит. Его страдание выплеснется наружу музыкой.

Дай мне медную монетку, и я расскажу тебе золотую историю. Так, согласно Плинию, сказители древности предваряли свои волшебные сказки о людях, превращавшихся в зверей и обратно, о видениях и колдовстве — сказки, рассказанные не обычным языком, а украшенные самыми разнообразными способами, причудливые, с явным пристрастием к пиротехнике, стремящиеся всячески привлечь к себе внимание. Когда писатели переняли приемы этих сказителей, а это случилось потому, что, как сказал Роберт Грейвс[244], они «обнаружили, что сказка дает им более широкое поле для описания современной морали и нравов, перемежающегося философскими отступлениями, чем какой бы то ни было иной респектабельный литературный жанр».

Какие надежды на литературную респектабельность могу питать я, всего лишь путешественник, щелкающий затвором фотоаппарата, сборщик урожая банальных образов во всем их изобилии? Подобно Апулею, греческому колонисту в Марокко, стремящемуся стать одним из латиноязычных гигантов Рима, я (запоздало) попрошу прощения за свою (пост)колониальную неуклюжесть и надеюсь, что вас не отпугнула некоторая странность моего повествования. Как Апулей не стал полностью «латинизировать» свой язык и стиль, предпочтя отыскать собственный идиолект[245], позволивший ему выразить себя подобно его греческим предкам, так же и я… Но все же между мною и автором «Метаморфоз», произведения, более известного под названием «Золотой осёл», есть существенное различие. Да, скажете вы, есть такая мелочь, как талант, и вы не услышите от меня возражений; но я вовсе не к этому клоню; а к тому, что Апулей с радостью признаёт, что его истории являются плодом вымысла, я же продолжаю настаивать на правдивости моего рассказа. В своем сочинении он проводит четкую границу между сферой вымысла и сферой фактов; в моем скромном труде я пытаюсь правдиво рассказать о жизни человека, понявшего раньше нас всех искусственность подобного разделения; собственными глазами видевшего разрушение этого железного занавеса и смело пустившегося в пляс на его руинах.

Итак:

Оставаясь один в своей гигантской квартире, Ормус снимает повязку, и двойное видение возвращается. Он смотрит прямо в сердце потустороннего, видит его кровоток. Рушатся барьеры между миром снов и действительностью, между сферой реального и воображаемого. Есть движение вперед. Что-то меняется. Раньше он видел другой мир словно сквозь прорези, теперь же это окна с размытыми контурами. Иногда они столь большие, что трудно определить, где кончается этот мир и начинается тот. Его квартира здесь выглядит точно так же, как его квартира там.

Границы размываются. Возможно, недалеко то время, когда они исчезнут вовсе. Осознание этого вместо радостного волнения вселяет в него ужас. Если расходящиеся дорожки сходятся, если впереди — точка их слияния, что это может значить для жизни на земле, на той земле, которая ему знакома? Если границ не будет и все истины внезапно станут ложью, сможем ли мы пережить это? Не пришло ли время строить бункеры, вооружаться, пристегивать значки, подтверждающие нашу принадлежность к этой реальности, а не к той, другой, — пугающей (а может, вскоре и ненавистной)?

И если каждый из нас живет параллельно в другом континууме, то какие из наших возможностей будут реализованы, а какие просто пропадут?

Если все мы двойняшки, то кто из нас должен умереть?

Убедившись в том, что Ормус не намерен нарушить данный им обет воздержания, призрачная Мария приходит все реже. Но когда она появляется, она обычно угрюма и протестует против попыток Ормуса избавиться от нее, надев повязку на глаз, не говоря уж о его клятве. Она не задерживается надолго, но всегда успевает напомнить ему, чего он себя лишает.

Он замечает, что часто она приходит запыхавшаяся и вспотевшая. И выглядит усталой. Может быть, когда две сущности постепенно сливаются, становится все труднее ходить туда-сюда по этому беспокойному сверхъестественному пути? А возможно ли такое, что, когда слияние завершится, оба мира станут подчиняться одним и тем же природным законам и Марии придется входить к нему и выходить, как и всем, через дверь?

Если это так, то будет ли квартира — ее квартира — ждать его в Бомбее? Не появится ли в гостевой книге отеля «Вселенский танцор» запись о номере люкс, который они снимали для той предполагаемой ночи страсти много лет назад?

Сможет ли он теперь когда-нибудь снова отличить факт от вымысла?

Начинает болеть голова. Он снова закрывает глаз повязкой и ложится в постель.

На сегодня достаточно.

It's not up to you no more, you can't choose if it's peace or war, just can't make choices any more, your nightmare has come true; and when the day becomes the night, and when you don't know wrong from right, or blind from sight or who to fight, don't tell me you feel blue.

For Jack and Jill will tumble down, the king will lose his hollow crown, the jesters all are leaving town, the queen has lost her shoe, the cat has lost his fiddling stick, so Jack be nimble, Jack be quick, as all the clocks refuse to tick, the end of history is in view.

The earth begins to rock and roll, its music dooms your mortal soul, and there's nothing baby nothing you can do. 'Cause it's not up to it's not up to it's not up to you[246].

Сотрясающие землю песни Ормуса Камы — набор громких слов, воспевающих наступление хаоса, — как это ни парадоксально, созданы музыкантом, достигшим высочайшего уровня мастерства. Его песни — о разрушении всех стен, границ, оков. В них говорится о столкновении миров, двух I разрывающих друг друга вселенных, стремящихся стать одной и в этом своем стремлении уничтожающих друг друга. I Сновидения становятся явью, в то время как рутина и будничность перемещаются в наши сны.

Некоторые его песни — затейливые узоры, вытканные из переплетающихся звуков. В других же Ормус совершенно сознательно избегает приходящих к нему в избытке фантазий, переключаясь на сухие диссонирующие ноты, требующие от Вины ее пронзительной агрессии, к которой она добавляет свою пугающую искренность. Эта нарочитая дисгармония — что-то совершенно новое для Ормуса. В нем говорит отчаяние, вызванное его воздержанием, мильтоновская боль нереализованной любви.

Гармониею прирожденной, / От всех оков освобожденной…[247]

Многие из этих сырых песен — адресованные непосредственно Вине иеремиады, поэтому в ее исполнении они вызывают странные чувства, сбивая с толку, ведь в ее уста он вкладывает — то бишь она выплевывает — слова, которые ему столь необходимо сказать ей. В своем искусстве он вовсе не затворник. Музыка — его нагота. Это нас возбуждает. Наблюдая за ними на сцене, слушая их обоих на пластинках и кассетах, мы видим, мы чувствуем напряженность в их любовных отношениях, перед которыми воздвигнуты столь странные препятствия. Напряженность, даже надлом в их огромной, переспелой любви, в которой они упрямо продолжают отказывать себе так долго, так долго. И поэтому они — единственная пара, об отношениях которой мы все с нетерпением ждем новостей.

Некоторые из их песен, исполненные стремительным, резким голосом Вины, высвобождают в слушателях что-то первобытное, даже животное. Несмотря на то что их содержание полно нигилизма, их музыкальное воплощение столь мощно, что способно покорить лишенную права голоса и склонную создавать себе идолов молодежь. Ормус, юношеская необузданность которого уже в прошлом, а чувственность превратилась в чистоту благодаря его непреклонному воздержанию, некогда певец плотских наслаждений, ставший ныне последовательным проповедником духовности, он, потрясенный расточительностью, с которой Новый мир проматывает свои привилегии, теперь порицает своих поклонников за их беспутство, распущенность и разврат. С высоты своей добродетели и целомудрия он обрушивается на погрязшее в гедонизме поколение, затерявшееся в архипелагах вседозволенности и неуемных желаний, но объекты его гнева отвечают на эту ярость преданной любовью. Он предрекает страшный конец — и становится самым любимым из предполагаемых обреченных. Вина своим волшебным голосом выпевает пророчества Ормуса, а предаваемая им анафеме молодежь западного мира зачарованно внимает ему. Они устремляются в ближайшие магазины грамзаписи и раскупают все.

Каждое исполнение песен из альбома «Quakershaker» вызывает неистовство толпы. Слышится неумолчный вой, похожий на волчий. Прочесывающие толпу прожекторы открывают взору дикие, дионисийские сцены. Одержимые музыкой фаны рвут на себе одежду, рвут друг друга на части, в клочья рвут воздух. Руки девушек, извиваясь подобно змеям, тянутся вверх и, переплетаясь, превращаются в крылья. Девушки — верхом на плечах своих возлюбленных. Лица мужчин обращены в самих себя и в сторону раздвинутых ног партнерш, их оголенной плоти, вызывающей сопение, слюноотделение и свиноподобное хрюканье. Рев толпы похож на львиный рык, иногда заглушающий звуки, напоминающие змеиное шипение.

Исчезают люди. Молодежь не возвращается домой, и в конце концов приходится признать, что они сбежали. Уже пошли слухи об оборотнях. В сточных канавах обнаруживают змей, в парках гуляют дикие кабаны, а на небоскребах восседают удивительные птицы в необычайном оперении.

Может быть, меняются законы вселенной, и подобные метаморфозы, как это ни странно и ни ужасно, станут обычным явлением.

Возможно, мы теряем то, что есть в нас человеческого. А когда потеряем все, что может оградить нас от превращения в динозавров, саблезубых тигров, шакалов, гиен и волков?

Что в состоянии удержать нас от этого сползания, когда мрак объемлет землю и (как сказано в орфическом «Гимне ночи») везде воцарится ужасная необходимость?

Консерваторы усиленно обличают новую супергруппу и ее поклонников, в прессе их называют невротиками, паразитами, грабителями, распутниками и мошенниками. На концерте в Торонто худощавый потный полицейский начальник в очках, похожих на зеркало заднего вида, предупреждает Вину, что ей следует воздержаться от некоторых слишком откровенных жестов, которые она позволяет себе во время выступления. Не надо грязи. Не надо всяких глупостей. Не хватай себя за разные места, о'кей? Заметив поблизости телекамеру Вина читает бедняге копу пятиминутную лекцию о Первой поправке и свободе творчества, и, выйдя затем на сцену, она хватает себя так усердно и так часто, что кажется, будто сама разорвет себя на части. Полицейский, опасаясь бунта, не вмешивается.

Культ «VTO», фанаты которого стали называть себя новыми квакерами — в этом случае буйные крадут имя у умеренных, — растет с каждым днем, подогреваемый напыщенными экзегезами текстов Ормуса в исполнении Вины, как сказано в серии критических статей, написанных хранителями огня рок-музыки — италоамериканцем Марко Сангрия и франкофоном с Мартиники Реми Осером.

Неотъемлемая особенность рок-музыки — ввергать людей, в обычных обстоятельствах весьма рассудительных, в состояние экстаза, безграничного восторга. Музыкальной журналистике вообще свойственна безудержность в излиянии чувств, но Марко и Реми превзошли всех. Напыщенность и высокопарность их статей вызывает зависть у коллег по цеху.

«Голос Вины Апсары, — восклицает Сангрия, — это в буквальном смысле музыка, музыка в глубинном ее смысле. Отношения Вины и Ормуса выражают напряженность между мудростью и красноречием. А интервалы в гитарных импровизациях Ормуса вполне могут быть, выражаясь математически, структурным базисом не только всей вселенной, но и самой человеческой души. Когда мы исследуем наш внутренний космос, — с нами согласятся и буддисты, и физики-ядерщики — мы обнаруживаем там микрокосм, равный макрокосмосу: музыка Ормуса открывает нашим сердцам идентичность великого и малого. Она передает музыку души нашим конечностям, и когда мы танцуем, это танец не тела, а души».

Реми развивает эти выкладки в эзотерическом духе.

«Борьба великого музыканта, — пишет Реми, — заключается в его стремлении петь не только возвышенную, чистую аполлонийскую песнь, но и двигаться в грязном дионисийском ритме. Разрешение конфликта между аполлоническим и дионисийским началом мы называем гармонией. Там, где разум и свет сталкиваются с безумием и темнотой, где наука встречается с искусством, а мир — с войной, там, где взрослый становится ребенком, а жизнь смотрит в лицо смерти и смеется над ней, — там создавайте свою музыку».

«Певец использует неистовство богов, — пишет Реми. — Грань между империями Аполлона и Диониса разрушается под натиском этой божественной ярости. Существует четыре уровня furor divinus. Поэтический furor успокаивает душу, жреческий furor готовит дух к экзальтации, пророческий furor возносит нас до уровня ангелов, эротический furor объединяет душу с Богом. В музыке Ормуса все они присутствуют в своем высшем проявлении».

«Есть два великих духа, — пишет Реми. — Spiritus humanus, связывающий душу и тело, и spiritus mundi, связывающий мир подлунный и надлунный». Эти лунатические термины — осеровская версия доктрины Ормуса о двух реальностях — об этом мире и мире другом. «В музыке „VTO“ эти два духа объединились. И это, — скромно делает вывод Реми, — вероятно, великая объединяющая теория души: на неких невообразимо высоких уровнях тепла и компрессии — иными словами, на уровне гения — мы и космос едины. Ормус Кама является живым воплощением этой теории, подтверждением ее истинности».

Легионы жаждущих духовной пищи, которые заполняют стадионы, жадно глотают приведенные выше словесные излияния. Но что их действительно волнует, так это неизбежность катастрофы: строка за строкой, образ за образом, пересказанные и истолкованные Марко Сангрией эсхатологические взгляды Ормуса. Землетрясение грядет. Оно поглотит нас всех. Танцуйте под мою музыку, потому что завтра, ублюдки, мы умрем.

Эсхатология и сплетни: уран и плутоний конца двадцатого века. Вина сама создала историю своей жизни, а история Ормуса превратилась в известную на весь мир мыльную оперу. Знаменитый обет воздержания вызывает столь сладостную дрожь, что половина женщин земного шара выстраивается в очередь, чтобы предложить Ормусу то, от чего он, они надеются, будет не в силах отказаться. Эти яблочные евы не очень-то отличаются от завсегдатаев баров мужского пола, хвастающихся своими победами, попутно испытывая силу своих чар на всех недоступных женщинах — кинозвездах, лесбиянках и женах их лучших друзей. Равнодушие Ормуса к лести и уговорам вызывает у некоторых из этих женщин даже тягу к насилию. Они уверены, что это его самоотречение неразумно, и воспринимают его отказ как оскорбление всем женщинам из плоти и крови. В его адрес поступают угрозы, что влечет за собой присутствие полиции на концертах «VTO» и усиление охраны в Родопы-билдинг. Такая вакхическая ярость — лишь одна из особенностей нравов того времени.

У Вины тоже есть свой столик у Сэма. Там она и проповедует, окруженная любовниками и учениками — Марко, Реми — да кем угодно. Ей необходимо поделиться своей мудростью, она считает, что мир должен знать о ее взглядах, например на новейшие квазинауки. Клинический мониторинг и когнитивная трудотерапия, ортомолекулярность и макробиотика. Она восхваляет чудодейственные свойства ямайского кизила, компрессы из капустного листа, терапевтическую пользу звуковых волн. Ее воинствующее вегетарианство не позволяет ей пить кровь ящериц и летучих мышей, но она милостиво признаёт, что лечебные свойства этих напитков не допускают никаких сомнений.

Ее книги о диете, фитнесе и здоровом образе жизни становятся мировыми бестселлерами. Потом она первой из знаменитостей успешно выпустит видеокассету с гимнастическими упражнениями и получит лицензию на несколько видов естественным, органическим путем выращенных вегетарианских продуктов питания, которые, под маркой «Овощной стол Вины», тоже станут популярными. (В рекламных роликах этой продукции ее молодые, здоровые потребители повторяют жесты рок-фанов: два раздвинутых пальца — V, символ победы; Т — спортивные тренировки, и О из большого и указательного пальцев — знак одобрения. На языке знаков нам будто бы рекомендуют «VegeTableOrganics», на самом же деле, к это часто бывает в рекламе, подразумевается совсем другое).

Женщины во всем мире, отвечая на вопрос, на кого хотели бы быть похожими, чаще всего называют ее имя.

Она выступает против расовой дискриминации и поет с трибун политических митингов и на пепелище домов, сгоревших во время расовых волнений на юге и западе Америки. Ее царственная осанка, неповторимый голос и, самое главное, ее известность не позволяют задавать вопрос, вправе ли она выступать от лица чернокожих американцев. Она тоже пересекла цветной барьер, но не наружу, а внутрь.

Она яростный и остроумный собеседник, когда речь заходит о правах женщин в противовес замызганной imperium мужчин. Это делает ее уязвимой для нападок одной из фракций женского движения. Как же это так получается, хотят знать эти сестры, что эта сильная, свободолюбивая женщина столь одержима страстью к явно вышедшему из употребления пенису и настолько, вопреки веяниям времени, нуждается в соитии, что позволяет себе публично хвалиться своими новыми «победами»? Разве после этого она не раба секса, так же как и разоблачивший себя шовинист Норман Мейлер?

Почему она исполняет только песни Ормуса?

Почему она не использует свой голос дня выражения творческих воззрений современных женщин? Почему она не пишет свои собственные песни?

Как она может быть свободной, будучи лишь инструментом, с помощью которого воплощает себя искусство этого одного мужчины?

Подобные дебаты — страстные, информативные, идеологически направленные — тоже примета беспокойного духа времени. Вина игнорирует всех критиков и продолжает свое плавание — могучий галеон в поисках мифического сокровища. Она — «Арго», и Ормус плывет на ней. А музыка — это золотое руно, которое они ищут.

Нарушив собственное правило встречаться лишь по поводу работы, одновременно почувствовав непреодолимую потребность, необъяснимое желание побыть вместе, они едут в пустыню Невада и, используя все четыре колеса, пишут на песке свои имена. «Буквы получились настолько огромными, — говорит Вина Ормусу, — что нас будет видно с луны, как Великую Китайскую стену». После этого они называют себя Великой Китайской Стеной. Когда Вина по возвращении в Нью-Йорк объясняет одному журналисту смысл этой шутки, все неожиданно оборачивается против них: их обвиняют в высокомерии и даже в нападках на религию, потому что верная себе Вина умудряется добавить к сказанному, что их имена заняли площадь, превосходящую любую из церквей. С луны не видно никаких церквей. Этого замечания вкупе с недавними приветствиями в адрес движения «Власть черным» и явно направленным против истеблишмента содержанием песен Ормуса оказывается достаточно. На них начинается столь долго откладывавшаяся атака. Вина, американская гражданка, родившаяся в США, вынуждена терпеть ночные ничем не обоснованные визиты полиции; ее «приглашают» в полицейский участок, чтобы с пристрастием допросить о ее политических связях с «Йипи»[248], «Пантерами», с некоторыми представителями профсоюзного и левого движения, а также с подозрительной публикой из эксцентричного окружения Амоса Войта. В ее доме регулярно ищут наркотики (всегда безуспешно, она не настолько глупа), а налоговая служба с пристрастием шерстит ее финансовые документы, как будто это камни, под которыми притаились ядовитые змеи. Ормуса, как иностранца, постоянно вызывают в Службу иммиграции и натурализации. В марте 1973 года суд по делам иммигрантов выносит вердикт, согласно которому Ормус должен покинуть страну в течение двух месяцев. Причиной служит та фатальная автокатастрофа, в которой пострадал и он сам, и хоть он не был за рулем, анализ крови, который ему тогда сделали, показал присутствие в ней запрещенного наркотического вещества. При оглашении этого вердикта в суде Ормус понимает, что столкнулся с такой могущественной силой, с которой ему не приходилось иметь дела раньше, силой, настолько влиятельной, что она может свести к нулю все старания Малла Стэндиша и Юла Сингха и сделать достоянием публики то, что долгие шесть лет удавалось сохранять в тайне.

(Повторю снова: тогда некоторые битвы еще не были выиграны. Тогда будущее еще могло проиграть прошлому, радость и красота могли быть побеждены ханжеством и железом. Одна война заканчивается, начинается другая. Роду человеческому никогда не живется спокойно.)

Однако, обнаружив в себе зачатки того, что впоследствии окажется самым настоящим упрямством, Ормус подает апелляцию. Америка — это место для жизни, — говорит он во время случайной пресс-конференции на ступеньках здания суда. — Я не намерен удирать с награбленным, чтобы залечь на дно.

По правде говоря, у него и шансов-то нет удрать куда бы то ни было. Он стоит рядом с тремя надутыми, сверкающими зубами адвокатами, возле него — Малл Стэндиш — ему уже к шестидесяти, но он по-прежнему холеный, все еще выглядит опасным соперником — и Вина, в леггинсах и в золотом нагруднике поверх черной футболки. У Ормуса, сына знатока классики, ее наряд вызывает ассоциации с Афиной Палладой, готовой к битве, — Афиной Палладой с кастетами на пальцах и в темных очках кинодивы. Они окружены семью Сингхами в одинаковых солнцезащитных очках и кольцом из лучших представителей полиции Нью-Йорка, которые, взявшись за руки и не скупясь на угрозы, оттесняют не только прессу, но и мечущихся, улюлюкающих «новых квакеров», самые отчаянные из которых — волосатые харизматики, психический склад которых роднит их с фанатичными верующими, протыкающими себя острыми прутьями в самой гуще процессий шиитов в месяц мухаррам: обитатели психотропиков Козерога, земли, где приносят в жертву козлят.

— Почему бы вам не выйти за него замуж? — без обиняков, прямо в лицо Вине бросает вопрос один из репортеров. (Это Нью-Йорк.) — Если вы выйдете за него замуж, проблема будет решена. У него автоматически появится право остаться.

— Это право должно у него быть в любом случае, — отвечает Вина, — и это право дает ему его дар. Он сделал этот город лучше просто потому, что появился здесь.

— Почему бы вам не жениться на ней, — задает тот же репортер вопрос Ормусу, как будто Вина ему не ответила. — Зачем выбирать долгий путь, если есть короткий?

— У нас уговор, — отвечает Ормус, имея в виду свою клятву. В толпе журналистов слышится хихиканье, когда он пытается пояснить. Ормус хмурится и замыкается в себе. — Я дал слово.

Стэндиш молниеносно реагирует на ухудшение его настроения, стукнув тростью по ступеньке. (Его британский стиль одежды сам по себе уже произвел впечатление на толпу: какие шансы могут быть у джинсов и кроссовок против костюма-тройки с Севил-роуд, рубашки с Жермин-стрит, перламутровых пуговиц и туфель на заказ?)

— О'кей, это всё, дамы и господа. На сегодня шоу закончено. Спасибо за ваше внимание и интерес. Офицер, не могли бы вы нам помочь? Давайте теперь пройдем к лимузину.

Идея снова запрячь Стэндиша принадлежала Вине. Отгородиться от него Атлантическим океаном — тоже изначально ее стратегия. Как большинство уверенных в себе талантливых людей, она не видела необходимости делиться куском пирога с человеком нетворческим; она сама могла справиться с «Колкис Рекордз». В этом не было никаких сомнений. У нее уже был контракт на сольные выступления, она вытребовала многое (автоматическое продление, щедрое финансирование звукозаписи), она не сомневалась, что хорошо знает дорогу, обходящую неприятные места Города Контрактов, так же, как и путь на его роскошные, ярко освещенные бульвары, в темные переулки, где могут подстерегать грабители, и к сияющим огнями шатрам доходов с продаж, так что даже теперь, когда босс Юл решил объявить «VTO» войну, она считала, что сможет сама заключить и этот контракт.

Первые сомнения появились вскоре после подписания. Продажи были огромны, ведь у нее был статус суперзвезды, пластинки выпускались миллионными тиражами, но суммы, поступающие на банковские счета, были шокирующе мизерными. По ее совету Ормус купил эту здоровенную белую квартиру в Верхнем Вест-Сайде и был должен банку колоссальную сумму. Ормус, который всегда был доверчив, предоставил возможность вести дела Вине и нанятым ею адвокатам и бухгалтерам. На встречах, посвященных обсуждению финансовых вопросов, он зачастую просто засыпал, и Вине приходилось расталкивать его и вкладывать в его пальцы ручку, чтобы он в нужном месте поставил свою подпись. Теперь ей уже казалось, что, возможно, ему не следовало бы спать на этих встречах. Она не стала делиться с ним своими опасениями, но признала, что хотела бы вернуть в их команду Малла Стэндиша, даже просто для того, чтобы иметь возможность выслушать еще чье-то независимое мнение.

«Сначала, если честно, — призналась она Ормусу, — я вроде как немного ревновала. Потому что он любит тебя. Смешно, правда? Я имею в виду, что я была смешной. Но сейчас нужен кто-то, кто встанет между нами и Юлом Сингхом. Нам нужен буфер, некоторая дистанция. Для нас это будет более выгодное положение».

Это было после «Peace Ballads», примерно в то время, когда ЮСЛ немножко перегнул палку в вопросе относительно ее политических высказываний и т. д. Поэтому, когда Вина задумалась, не обирают ли их, или, как она выразилась, не стрижет ли Юл Сингх их золотое руно, Ормус заподозрил, что в этом есть что-то личное. Он хотел напомнить, что Юл был очень добр к ним, но, увидев выражение ее лица, решил не спорить. Кроме того, он и сам соскучился по Маллу Стэндишу.

Стэндиш оставался в Англии, не находя в себе сил оторваться от несчастного потерявшего разум Уолдо, который собирал листья в садах Спенты Месволд. Но затянувшееся присутствие Стэндиша было истолковано Спентой как признак интереса к ее вызванному отчаянием предложению о «партнерстве». Последовала медленно разворачивающаяся грустная комедия непонимания в стиле театра но или пантомимы: Спента не решалась высказать свои надежды, а Малл Стэндиш не находил слов, чтобы разрушить их. Вайрус Кама молча наблюдал за всем этим, в то время как Уолдо был теперь способен лишь на самые простые и невинные замечания по поводу птичек, пчелок, цветов, деревьев и неба над головой. Стэндиш чувствовал себя в капкане, он разрывался между благодарностью к Спенте, давшей Уолдо подобие нормальной жизни, и тревогой за нее; дело зашло слишком далеко, и правда — а именно то, что она отдала свое стареющее сердце человеку, неспособному принять его, — теперь только унизит ее. В этой удушающей атмосфере он чувствовал, как жизненные силы покидают его. Он начал задумываться над тем, о чем никогда раньше не позволял себе думать: что жизнь, возможно, в конечном счете, положила его на лопатки.

Звонок Вины был для него подобен переливанию крови. Он тотчас же запустил в движение свой давно разработанный план по избавлению от всех своих британских компаний, даже от его любимого журнала знакомств, побившего выскочку-конкурента и вкупе с его местными версиями, выходившими в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме и Глазго, полностью захватившего весь сегмент рынка. Что же касается Спенты, то теперь у него был благовидный предлог, чтобы покинуть ее. Когда он сообщил ей о предстоящем отъезде, ее подбородок задрожал лишь на мгновение. Затем, смирившись в этот миг со своей судьбой, она ответила: «Конечно, поезжай. Я присмотрю за нашими несчастными детьми. В конце концов, случилось так, что мы стали вроде как семьей, правда? Семьей, перенесшей несчастья и потери».

Малл Стэндиш кивнул головой и удалился.

В Нью-Йорке, ужаснувшись подписанным Виной контрактам, он вновь стал самим собой — могущественным и влиятельным. Он настоял на полном контроле над ситуацией — никаких возражений — и уволил всех консультантов группы через пять минут после прочтения документов. Затем он вызвал Ормуса и Вину на кризисную встречу в своем вновь открытом офисе в центре городе. Пока там был лишь секретарь и ксерокс, но уже планировалось масштабное расширение.

— Это, конечно, катастрофа, — заявил он, барабаня пальцами по столу. — По этому контракту вам гарантирован лишь один альбом и возможность продления на последующие восемь. Причем они могут выкинуть вас, когда им заблагорассудится, а вы, как бы вы того ни хотели, не можете ни уйти от них, ни изменить условий договора. И за все ваши труды — всего одиннадцать процентов от предполагаемой розничной цены, три из которых вы сразу отдадите продюсеру. И только взгляните на эти цифры — все эти непредвиденные расходы и промоушен. Я вам объясню на конкретном примере, что вы в результате получите. За одну кассету «Баллад» покупатель заплатит, скажем, семь долларов, пусть будет круглая цифра. Отсюда отнимите двадцать процентов за упаковку и получите базовую стоимость для расчета — пять долларов шестьдесят центов. Ваши одиннадцать процентов будут равняться шестидесяти двум центам с каждой проданной кассеты. Но, как вы помните, из этих одиннадцати процентов продюсеру причитается три, то есть двадцать один цент. Кстати, о продюсере: догадываюсь, что это не кто иной, как наш друг мистер Сингх. А потом вдруг — оп-ля! — у нас вычитают взятые с потолка двадцать процентов на какие-то непредвиденные расходы, так что можете распрощаться с пятой частью того, что осталось. В итоге в вашем распоряжении всего тридцать два и восемь десятых цента, из которых еще нужно заплатить музыкантам группы, Ла Бифу и Батсам, каждому по одному проценту, щедро до глупости. Это обойдется вам еще в двадцать один цент. Вам обоим остается ровно одиннадцать и восемь десятых цента с кассеты, это на двоих, но сначала вы отнимаете четверть миллиона на расходы по звукозаписи и целых сто пятьдесят тысяч за независимый промоушен — сто процентов от всей суммы! — и вы это подписали?! И можете себе представить, есть ведь еще тридцатипятипроцентный залог. Сколько они продали? Шесть миллионов экземпляров, это максимум сто тысяч долларов с каждого миллиона; после уплаты всех ваших налогов вы увидите, может быть, пятьдесят пять процентов от этого, и то лишь в том случае, если у вас хороший бухгалтер, а это не так. Я думаю, после уплаты налогов получается тысяч пятьдесят максимум, и это с мегахита. Вы как дети малые. И в то же время так сорите деньгами, как будто они выходят из моды: квартиры за миллионы долларов, затейливые электронные игрушки, — не сомневаюсь, что вы теряете деньги и на ваших разовых ангажементах. Я еще не начинал разбираться с жалкими контрактами Ормуса на его песни, а вы удивляетесь, откуда у вас долги. Господи Иисусе!

— И что же нам теперь делать? — спрашивает Вина незнакомым, почтительным голосом. — Я хочу сказать, нас что, поимели навсегда? Как нам из этого выбраться?

Стэндиш откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся:

— Начнем играть краплеными картами. Мы будем действовать тонко.

Транс- и межконтинентальные перемещения Юла Сингха делают его трудноуловимым. Ему принадлежит винодельня Напа-Вэлли, никому не известное ранчо-нора в Аризоне, остров в Карибском бассейне и довольно значительное собрание скульптуры классического периода, припрятанное от любопытных глаз в банковских хранилищах, предположительно в Торонто, Бостоне и Саванне. Говорят, что он посещает эти сейфы один, по ночам, и ласкает своих крылатых мраморных Ник и полногрудых Афродит в подземелье со стальными стенами толщиной в два фута. У него куча любовниц и протеже, он всегда в эпицентре заговоров и назначений и держит карты так, чтобы никто не мог заглянуть ему через плечо. У него есть и коровы. Молочное стадо голштинской породы, его оценивают в шестьдесят шесть миллионов долларов, большая часть поголовья штата Массачусетс. «Коровы священны, они таинственны, — отвечает он любопытствующим. — Ну и бизнес в полном порядке».

По совершенно непонятным причинам он изучил все премудрости и правила безопасности и теперь неукоснительно следует им, заказывая билеты сразу на несколько авиарейсов, отправляющихся одновременно в разных направлениях, используя вымышленные имена, избегая какой-либо предсказуемости своих передвижений. «Ты всего лишь крупная рыба в мире звукозаписи, ради бога, — саркастически замечает Стэндиш на их первой встрече в «Колкис», в комнате, увешанной платиновыми и золотыми дисками. — Почему ты ведешь себя как Карлос или Арафат?»

На что Юл отвечает: «Послушай, Стэндиш, не обижайся, ты мне нравишься, но ты вне игры. Факт тот, что все подписано и скреплено печатями, твои артисты связаны по рукам и ногам и лежат с кляпом во рту на моем личном жертвеннике, я понятно выражаюсь? Они мои, Фауст так не принадлежал дьяволу, как они принадлежат мне. Эти малыши — мои со всеми потрохами, они мои».

У Стэндиша везде есть уши, чуткие, всегда настороже, — всё его старые знакомые еще со времен, когда он был одним из крупнейших застройщиков в городе, и, когда Юл Сингх, как он и ожидал, дает ему отлуп, он снова прибегает к их услугам. «Я хочу, чтобы он знал, что детские игры кончились, — говорит он Ормусу и Вине. — Он должен понять, что переговоры будут вестись на высшем уровне. Для этого мне необходима внутренняя информация». Он не упоминает о том, что первой полученной им новостью стало сообщение, что ему самому нужно быть крайне осторожным. Его бывший любовник Сэм Тропикана прослышал, что он вернулся. Были высказаны откровенные угрозы, кое-кто стал свидетелем того, как побагровевший Сэм метал громы и молнии в мрачных интерьерах эксклюзивного клуба «Никербокер», а также в менее формальной атмосфере — на улице у пиццерии «Катанья» в Бронксе, рядом с мясным магазином братьев д'Ория и церковью Пресвятой Богоматери Маунт-Кармель на 187-й улице. Нельзя было закрывать глаза на тот факт, что Сэм Тропикана стал большой шишкой, но Стэндиш не собирался впадать в панику.

«Забудьте об этом, это всё в прошлом, — говорит он информаторам. — Время течет только в одном направлении, я не верю во вчерашний день».

Наконец эта команда является с хорошей новостью, и когда Юл Сингх, опираясь на руку Уилла, входит в зал аукционов в Сан-Нарцисо, Калифорния, — в старейшее здание города, построенное еще до Второй мировой войны, — в темное лобби, пахнущее воском и бумагой, с натертым до блеска полом красного дерева, его приветствует постукивающий тростью Малл Стэндиш.

— Ты?! Какого хрена! — в полном замешательстве и без тени элегантности вопрошает Юл.

— Похоже, твоя дымовая завеса не сработала, ЮСЛ, — ухмыляется Стэндиш. — Теперь наверняка кому-то не сносить головы.

— И что ты тут делаешь? — быстро придя в себя, спрашивает Юл.

— Позволь, сначала я расскажу тебе, что тут делаешь ты, — отвечает Малл. — Оказывается, ты интересуешься заговорами, подпольными организациями, военизированными отрядами, короче — всеми параноидальными штучками американских правых. Кто знает почему. Ты здесь, чтобы прицениться к памятным вещицам какой-то уже не существующей иммигрантской группы заговорщиков, которая, было время, писала на стенах домов слово «Смерть». Никогда не спорь с трубой. У них был символ — труба. Мило.

— Да, глубоко копнул, — огрызается Юл. Самообладание уже вернулось к нему. — Позволь напомнить тебе о законах Вселенной. Закон Диснея: никто не трахает мышь. В моей версии это звучит так: никто не трахает вошь, это я. Закон Исаака Ньютона: сила действия равна силе противодействия. Но так было раньше, до телевидения, и в Британии. Я скажу: нет, сэр, сила противодействия не будет равной, если я вообще что-то понимаю. Ты трахаешь меня, я трахаю тебя дважды и твою младшую сестренку в придачу. Не спорь с трубой, ты правильно понял. Ты разве не знаешь, что я играл на кларнете? Так что условия сделки таковы. Это закон законов. Орел — выигрывает Юл, решка — ты проигрываешь.

— Рад был с тобой побеседовать, — отвечает Стэндиш и уходит: нарочито медленно, как повернувшийся спиной к быку матадор. Нередко в битве презрение побеждает быка. Иногда, однако, бык вонзает рога вам в спину.

Судебные баталии между двумя самыми щеголеватым мужчинами музыкального мира — легендарным боссом «Колкис Рекордз» и менеджером всемогущей группы «VTO» — сотрясают бизнес. Военные действия ведутся оружием, которому в английском нет названия. На эзотерическом правовом поле боя у Стэндиша действует целая команда индийских адвокатов, и «Колкис Рекордз» становится мишенью для армады судебных исков и арсенала судебных постановлений. Компания звукозаписи в долгу не остается. Они как сцепившиеся пауки, а музыка «VTO» — застрявшая в их липкой паутине муха.

Вина спрашивает Стэндиша:

— А мы не могли бы как-нибудь… ну, не знаю… договориться, что ли?

— Нет, — отвечает он.

— Это ведь никогда не кончится, — говорит Ормус.

— Кончится, — уверенно заявляет Стэндиш. — Я тебе объясню, что происходит. Мы пытаемся выиграть уже проигранную нами войну. У него есть ваши подписи, а у нас — только индекс вредности. И если мы будем раздражать их достаточно долго, если под арестом окажутся достаточно большие суммы из их оборотного капитала — ведь они ведут судебную тяжбу, — тогда в конце концов он придет и сядет с нами за стол переговоров.

— И это всё? — разочарованно спрашивает Вина. — Это всё, что у тебя есть?

— Да, это и индийские адвокаты, — невозмутимо отвечает Стэндиш. — Это мастера судебных проволочек. «Джарндисы против Джарндисов»[249] — для этих ребят такие дела как прогулка по парку. Они марафонцы, и Юл это знает. Это золотые медалисты по части волокиты.

— Но что, если… — начинает Ормус, но Стэндиш прерывает его.

— Это прямая дорога, вход через парадные двери, — продолжает он. — Может быть, есть и проселочная дорога, черный ход. Но не спрашивай меня об этом. Возможно, мы никогда ее не найдем, по крайней мере точно не сейчас.

Продано более двадцати миллионов экземпляров альбома «Quakershaker», спродюсированного самим Ормусом на «Масл Шоулз и Монтсеррат» (Юл Сингх ни разу не появился в студии), на все вырученные деньги, до последнего пенни, из-за судебной тяжбы наложен арест. После своего возвращения из Европы Юл Сингх приглашает Стэндиша (оплачивающего все это время текущие расходы Вины и Ормуса из своего кармана) в свой офис в Нью-Йорке — просто поговорить. За неделю до назначенной встречи власти начинают атаку на Ормуса и Вину.

Малл Стэндиш принадлежит к числу людей, не верящих в совпадения. Он нанимает еще адвокатов, индийцев и неиндийцев, но за кулисами сам лично дирижирует защитой. Чем больше трудностей встает перед ним, тем сильнее его энергия, тем более целенаправленны его действия. Он организует концерты в поддержку Ормуса, в которых принимают участие «Филморз», «Ист энд Вест», Дилан, Леннон, Джоплин, «Кантри Джо энд зе Фиш»[250]. Лестные характеристики Ормусу дают мэр Линдсей, Дик Каветт[251] и Леонард Вудкок, председатель Объединенного профсоюза работников автомобильного транспорта, — все они говорят о цельности его натуры и неоцененном вкладе в искусство. В суд поступает иск с требованием поднять документы по его делу и отменить решение иммиграционных властей. В иммиграционный комитет тоже подают апелляции.

В июле 1974 года апелляция отклонена. Ормусу вновь дают два месяца, чтобы покинуть страну, или он будет выдворен из страны силой.

В период этих военных действий «VTO» не выпускает новых альбомов. Ормус скрывается за стенами Родопы-билдинг, а если и пишет, то никому не говорит об этом, даже Стэндишу и Вине. Между влюбленными в Ормуса Каму Виной и Стэндишем возникает какая-то удивительная близость, дружба, основанная, с одной стороны, на том, что его тело им обоим недоступно, а с другой стороны, их объединяет свойственная им обоим задиристость и боевой дух. Вина сопровождает Стэндиша на его встречи с голубыми бизнесменами из Большой готэмской бизнес-лиги и участвует вместе с ними в лоббировании политиков в связи с усилившимися нападками на гомосексуальное сообщество, взамен же заручается их поддержкой в деле Ормуса. Стэндиш и Вина становятся влиятельной парой лоббистов. Они нанимают Джека Андерсона, отчет которого доказывает, что наркотик, обнаруженный в крови Ормуса после автокатастрофы, ему подсыпали в напиток, а также свидетельствует, что более чем ста другим негражданам с гораздо худшей репутацией в том, что касается наркотиков, было позволено остаться в США. Это, в свою очередь, побудило нью-йоркского конгрессмена по фамилии Кох выступить с инициативой внести в закон поправку, позволяющую генеральному прокурору Соединенных Штатов предоставить Ормусу Каме американское гражданство. Очень медленно, но волна отступает.

В октябре 1975 года Кассационный суд США отменяет решение о депортации, а годом позже Ормус получает гражданство. Он снова чувствует под ногами нечто, похожее на земную твердь.

Празднования по этому поводу недолги, как вечеринка по случаю премьеры, которая прерывается при появлении какого-нибудь зануды, размахивающего «Таймс» с разгромной рецензией на спектакль. Как смех, замирающий на губах Макбета при появлении того, кого Юл Сингх однажды метко назвал Банкетным Привидением. Теперь сам Сингх становится явившимся на пир призраком. Находясь в явном смятении от победы Ормуса, он только тверже стоит на своем. Он встречается со Стэндишем и просто говорит: «Никаких сделок». Затем окапывается и начинает долгую войну, изматывая противника, в расчете взять Вину и Ормуса на измор. В конце концов, это их деньги заморожены. Его доступ к другим денежным средствам ничем не ограничен.

После того как становится ясно, что впереди их ожидают долгие годы судебной тяжбы, Стэндиш начинает обрабатывать дистрибьюторов «Колкис» — компанию «WEC», упирая на то, что из-за непреклонности Юла Сингха и его нежелания проявить благоразумие и сесть за стол переговоров вышла из игры группа номер один в мире, а это в первую очередь бьет по карману именно их, дистрибьюторов.

Ормус Кама — крепкий орешек, доказывает он. Если надо, он будет петь за гроши на улице, но не позволит превратить себя в раба. Кстати говоря, видели ли они обложку «Роллинг Стоун», там, где Ормус и Вина обнаженные и в цепях? И сколько это стоило?

К нему прислушиваются, но Юл Сингх — большой человек и надавить на него непросто. Пройдет еще пять лет, прежде чем закончится эта битва. К 1980 году Стэндиш уже потратит большую часть своего состояния, и его поражение явно не за горами. К 1980-му он использовал все свои козыри.

Вот тут-то и открывается боковая дверца, а за ней обнаруживается проселочная дорога к успеху.

В разгар всей этой войны против «Колкис» Ормус устанавливает у себя в квартире печь и проводит дни, выпекая свой любимый хлеб — белый с хрустящей корочкой, зерновой черный, обсыпные булочки, — при этом никого не пуская в дом. Это его способ удалиться от мира. Повинуясь некоему побуждению, Стэндиш и Вина тоже решают спрятаться ото всех, они направляются в горы Пир-Панджал, в Дхарамсалу, место изгнания Тензина Гьяцо, четырнадцатого Далай-ламы, — по мнению Стэндиша, самого честного человека в мире. Вина звонит Ормусу, чтобы сообщить ему о предстоящем отъезде. Он говорит только о хлебе.

Индия никуда не делась. Индия неизменна. Индия — это третье, что связывает Вину и Стэндиша. Обстановка в Дели накалена. Город все еще возмущен вылазкой сикхских экстремистов; загнанные в угол, они укрылись в Золотом Храме Амритсара, ставшего их последним оплотом. (Это была так называемая террористическая банда Вагахвале, названная так по имени Мэна Сингха Вагахвале, лысого как яйцо маленького бородача, живущего лишь памятью о своей семье, погибшей в резне при разделении Индии, и теперь, как и другие маленькие бородачи в разных частях света, носящегося с мечтой о своем собственном микрогосударстве, маленькой крепости, где он мог бы укрыться от всех за высокими стенами, назвав это свободой.) Террористы уже мертвы, но гнев, вызванный кощунством, совершенным индийской армией по отношению к святая святых сикхизма, все еще витает в воздухе. Опасаются актов возмездия, а затем — ответных репрессий, и так без конца, по печально знакомой спирали. Это не та Индия, куда стремятся Вина и Стэндиш. Они торопятся к подножию Гималаев.

Индийцы — скажем так: живущие на равнинах индийцы — при виде снега ведут себя как дети, — он для них будто из иных миров. Крепостные стены гор, простейшие деревянные постройки, люди, которым, кажется, неведомы амбиции, присущие остальному миру, прозрачный воздух, чистый, подобно дисканту мальчика-хориста, холод и, главное, снег — все это заставляет самых искушенных городских жителей повернуться душой к тому, что обычно не представляет для них никакой ценности. Звуки колокольчиков, аромат шафрана, неспешность, созерцание, мир.

(В то время был еще и Кашмир. Мир Кашмира сейчас разрушен, возможно навсегда — нет, ничто не может быть навсегда, — но есть еще Дхарамсала.)

Вина снова обнаруживает, что в компании Малла Стэндиша она играет вторую скрипку, и, как ни странно, ничего не имеет против. Корни тибетского буддизма в учении индийских проповедников Махаяны[252], различные школы и направления, влияние «желтошапочников»[253], Четыре Благородные Истины[254]: по всем этим и другим вопросам Стэндиш — неиссякаемый источник информации. Вина всё впитывает. Много лет назад Стэндиш встречался с самим Далай-ламой, и тогда у него сформировалась особая связь с божеством Дордже Шугденом, который, говорят, беседовал с Гьяцо через вошедшего в транс монаха и открыл ему тайный маршрут, по которому тот скрылся от захвативших Тибет китайцев, проделав свой путь в Индию.

Дордже Шугден взирает на мир тремя красными глазами и выдыхает молнии. Но несмотря на его устрашающий вид, он — один из Защитников.

К сожалению, во время этой поездки аудиенция у Далай-ламы не предполагается, он за границей, но Стэндиш собирается исполнить ритуал поклонения Шугдену. Он тоже человек, ищущий свой путь.

Он спрашивает Вину, не хочет ли она принять участие в церемонии. «О'кей, — соглашается Вина. — Почему бы и нет, если уж я здесь». — «Тогда мы станем ваджра[255]-братом и ваджра-сестрой, — поясняет Стэндиш. — Ваджра неуничтожима, это как молния, алмаз. Это самая крепкая связь, не менее прочная, чем кровное родство».

Но при входе в стоящий у подножия горы храм Шугдена их ожидает Отто Уинг с плохой новостью. Обритый наголо, в каком-то балахоне, истово верующий каждой клеточкой своего тела, вернейший из верных (очки в темной оправе — единственное напоминание о резвившемся с Ифредис Уинг в Темпл-Харбор целую жизнь назад Отто), он, цедя слова сквозь осуждающе поджатые губы, сообщает Стэндишу, что Далай-лама порвал с Дордже Шугденом. Теперь его проповеди направлены против божества и полны осуждения поклоняющихся ему. Он говорит, что культ Шугдена отвлекает верующих от самого Будды; просить о помощи таких духов — значит отвернуться от Будды, а это позор. «Вы не должны здесь молиться, — наставляет Отто потрясенного Стэндиша. — Путь к Четырем Благородным Истинам больше не пролегает через это место».

Напряженные, выстроившиеся в боевом порядке монахи культа Шугдена признают, что он говорит правду. В раю существует разделение. Тибетскому буддизму всегда было свойственно сектантство, и одна из этих сект начала укрепляться. Стэндиш расстроен, он не намерен оставаться там. Отто Уинг суетится вокруг него, настаивая, чтобы они вместе занялись медитацией, но Стэндиш от него отмахивается. Мы уходим. Что означает: «Я больше не один из вас. Я не могу о рести покой даже в этом раю».

Не успели они притащиться в горы, как приходится снова садиться в еле ползущие автобусы и поезда и возвращаться в городскую жару. Вина соглашается, ибо отчуждение, отразившееся на лице Стэндиша, наполняет ее страхом за него. Этот человек столько сражался и столь многое потерял: детей, иллюзии, деньги. Она боится, что он может не пережить этого, последнего, удара.

Они возвращаются в Дели. Город охвачен беспорядками. В результате покушения погибли четверо: сикхские телохранители убили Индиру Ганди, обоих ее сыновей и влиятельную политическую фигуру шри Пилу Дудхвалу. Сикхское население города подвергается страшным репрессиям. Воздух пропитан злобой и жестокостью. Вина и Малл поселяются в старой гостинице «Ашока» и сидят в оцепенении, не зная, что предпринять. И тут раздается стук в дверь. Служащий отеля в фуражке с кокардой вручает Стэндишу пухлую потрепанную папку, туго перевязанную тонкой мохнатой веревкой. Папку оставил у портье человек, не пожелавший назвать своего имени. Получить описание этого человека сначала не удается. Затем, после долгих уговоров и увещеваний, портье признаёт: не исключено, что курьер был в шафраново-бордовом одеянии тибетского монаха. В тот день в лобби отеля также были замечены бывшие члены свиты Пилу Дудхвалы и, возможно, хоть это никем и не подтверждено, оплакивающая своего великого мужа Голматол Дудхвала.

В такую жару не только Вина, но и Стэндиш легко готов поверить любому слуху, поверить во что угодно, даже в то, что прислал им эту папку не простой смертный, а некое божество, в час, когда оно было низвергнуто, ощутившее свое некое родство с «VTO», — может, это даже сам мудрый Шугден-защитник прислал им сей бесценный дар.

В папке — неопровержимые доказательства — в виде факсимильных копий документов, чеков и т. д., надлежащим образом заверенных нотариусом, — того, что всем хорошо известный господин Юл Сингх, индиец, проживающий за пределами страны, тот самый Юл Сингх, который проявлял постоянный интерес к американским подпольным культам и движениям, Юл Сингх, убежденный рок-н-ролльщик, позиционирующий себя как истинный космополит, человек светский, без каких-либо религиозных предпочтений, живущий по западному образцу, Босс Юл, крутейший из крутых, — так вот, этот Юл Сингх, фанатик, тайный последователь культа Вагахвале, долгие годы был финансовой опорой и снабжал оружием и боеприпасами террористическую группировку сикхского националистического движения, лидеры которого были недавно убиты в Амритсаре, а теперь, уже из могилы, осуществили свое страшное возмездие.

Не была ли эта посылка посмертной местью Пилу своим убийцам?

Вина и Стэндиш сидят в прохладе кондиционера и в полной растерянности размышляют об этом даре, который только что преподнесла им Индия, этот величайший из всех богов из машины. А за стенами гостиницы, всего в паре миль вниз по дороге, жаждущая крови толпа, подстрекаемая чиновниками из правящей партии, вершит резню ни в чем не повинных сикхов.

Малл Стэндиш, человек тонкий и мыслящий, настолько потрясен врученным ему подарком, что позволяет себе высказывание, которое в данных обстоятельствах можно было бы счесть признаком дурного вкуса: «Чем больше я узнаю Запад, — говорит он, — тем больше убеждаюсь, что все лучшее в жизни приходит с Востока».

Когда в лесу падает большое дерево, можно выручить деньги от продажи дров. После того как Стэндиш по возвращении в Нью-Йорк посылает некоторые фотокопии попавших в его распоряжение материалов на домашний адрес Юла Сингха (из соображений конфиденциальности), глава звукозаписывающей компании приглашает его на Парк-авеню выпить и встречает у лифта — спокойно, без малейших признано ненависти.

— Твоя взяла, — сразу признаёт он. — Я называю это хорошей работой. Я всегда говорил этим малышам, что им повезло с тобой. Человек носит множество масок, и лишь некоторым удается снять их все. Преступник и сыщик, шантажист и его жертва крепко повязаны между собой — редкие супружеские пары могут похвастать столь крепкими узами. Они прочнее стали.

Крепче ваджры, думает Стэндиш. Горы и громы.

— Жена читает мне почту дома, — добавляет Юл, — а значит, нет нужды объяснять тебе, что я чистосердечно признался ей во всем, теперь она всё знает.

Он ведет Стэндиша в просторную комнату, стены которой увешаны предметами, представляющими интерес для этого любящего Индию человека: здесь серебряный чепрак слона, растянутый и помещенный в раму; маленькие бронзовые Натараджи[256], головы гандхарвов[257]. Мари-Пьер д'Ильер — в дальнем конце комнаты, она стоит неподвижно, в руке — узкий, как флейта, бокал с шампанским. Ее темные волосы гладко зачесаны назад и, собранные низко на затылке в узел, ложатся на ее длинную, теперь уже слегка высохшую шею. Она высокая, худощавая, полностью владеющая собой и ничего не прощающая. Она заставляет Стэндиша почувствовать себя тем, кем он, вероятно, и является, — шантажистом, хуже того — грабителем, отнявшим у нее всю радость жизни.

— У меня к вам лишь один вопрос, месье Стэндиш, — говорит она с легким французским акцентом. — Вам и вашим подопечным теперь выплатят огромную сумму денег, действительно огромную — такое богатство даже во сне не приснится. (Слова «вопрос» и «огромную» она произносит по-французски.) Так вот, я хочу знать: если вам будет предложена хорошая цена, вы купите моих коров? Мне всегда не нравилось, что мы занимались молоком, но в конце концов я полюбила своих гольштинок. Уверена, вы идеально подходите для этого бизнеса. Молокодоение и так далее.

Руки слепого мужа и всевидящей жены на мгновение соприкасаются. И в этот самый момент, когда употребленное Мари прошедшее время звучит в ушах Стэндиша погребальным звоном, он понимает, что сказал жене Юл Сингх о своих намерениях и что она пообещала в ответ.

— Пожалуйста, сюда. — Юл Сингх подводит его к столу, на котором разложены бумаги. — Документы составлены задним числом; ни один исполнитель в мире еще не работал на таких условиях. К тому же они получают статус особого благоприятствования. Пожалуйста, не торопитесь и внесите любые изменения, которые сочтете нужными.

Закончив читать, Стэндиш достает ручку и ставит множество подписей. Юл Сингх уже всё подписал.

Стэндиш встает, чтобы уйти.

— Не можем ли мы, — бормочет Мари-Пьер д'Ильер, — учитывая эти документы, достичь какого-либо соглашения?

Бык — на коленях, в ожидании coup de grâce[258].

— Нет, — отвечает Стэндиш. — Мне жаль. Вы должны понять, что меня здесь просто использовали и людей я этих не знаю. Если я не буду предпринимать никаких шагов, они непременно предадут огласке содержание этих документов иным способом. Так что я не могу вам помочь. Что же касается молочного стада, то да, это предложение нас заинтересовало, — конечно, если цена нас устроит.

Он оставляет их, где-то далеко, в самом конце просторной комнаты их жизней, потягивающих шампанское «Кристал», словно это яд. «Цикута», — думает Стэндиш, лифт закрывается, и он спускается вниз.

Об их смерти (слишком много снотворного) объявляют на следующий день. Некрологи пространны и выспренни, подобно некрологам звезд. Новость об улаженных разногласиях между компанией «Колкис» и «VTO» замалчивают в течение двух недель, в знак уважения к гению скончавшегося.

Интересно, что документы, свидетельствующие о его причастности к движению сикхов, так и не были преданы огласке, несмотря на то что Юл Сингх в прощальном письме к совету директоров «Колкис», объясняя свои действия, упомянул об их содержании. Обнародование этого послания было явно не в интересах компании. Стэндиш предпочитает не говорить о том, что ему известно, и никто другой не пытается сделать это вместо него. Очевидно, некто, предоставивший эти документы в его распоряжение, вполне удовлетворен и не собирается преследовать Юла Сингха в мире ином.

В «Острове удовольствий Сэма» столик Крутого Юла остается свободным в течение целого месяца, охраняемый от глупых и невежественных посетителей устрашающей фалангой Сингхов. В течение этого месяца персонал «Острова удовольствий» следит за тем, чтобы под рукой у отсутствующего Юла всегда были «Manhattan on the Rocks» и сигара «Кохиба».

Ну а потом жизнь города возвращается в прежнее русло.