Земля под ее ногами

17. Мира на экране

Приехав в Родопы-билдинг, я не вижу там швейцара Шетти. Крошечная Клея, поджав губы, сообщает мне, что его наконец-то отправили на заслуженный отдых. Клея, сама ходячая древность, чей возраст невозможно определить, презрительно и без тени иронии заявляет, что Шетти давно уже нужно было уволить, он слишком стар, чтобы работать. Они держали его только из-за Мадам, говорит она, но теперь будет лучше, если он отправится на пенсию. Он в Минеоле, штат Нью-Йорк, там отличный дом престарелых, и рядом крематорий — очень удобно. Он получает, по словам Клеи, щедрое пособие, у нас не было по отношению к нему никаких обязательств, но ведь он все-таки ее Папа. Шетти и Сингхи никогда не питали особой любви друг к другу, и как только он лишился Вининой защиты, его судьба была решена. Немного выждав для приличия, Клея разыграла свой эндшпиль. Ему нечем было защищаться. Шах и мат в один ход.

Я беззвучно говорю прощальное слово: «Старик, ты хотел умереть на боевом посту, но в старости наши способности писать собственные сценарии ослабевают, и всякие лавочники безжалостно переписывают последний акт драмы нашей жизни. Прощай, Привратник. Наслаждайся закатами, если сможешь».

Клея поступила с Шетти с обычной для нее жесткостью и четкостью. Тем более удивительно, что по дороге в центр города, в лимузине, эта всегда столь хладнокровная леди выказывает признаки глубочайшего волнения. Мне приходит в голову, что лишь немногие, кроме Сингхов, бывали там, куда я сейчас направляюсь: в той атмосфере полнейшей тишины и полумрака, теперь полностью окружающей Ормуса Каму. Ормус стал невидимкой с тех пор, как я последний раз был у него в отеле «Гвадалахара Хайат». Шетти рассказал мне о его жизни — о его визитах к Богине Ma и т. п., — но вполне возможно, что с тех пор ни один чужак не был в его тщательно охраняемом логове. Столь заметная озабоченность Клеи — явный признак исключительности этого события. «Никаких камер», — настоятельно заявляет она перед отъездом. Я и не собирался их брать, но этот запрет показался мне любопытным. Насколько плохо сейчас выглядит Ормус? Что именно он или его слуги не хотят показывать миру?

Люди моего рода занятий всегда мыслят подобными категориями, укоряю я себя. Нет такого закона, по которому человек должен соглашаться быть сфотографированным только потому, что он хочет поговорить с фотографом. Оставьте человека в покое.

Клея трещит без умолку всю дорогу от «Орфея» до Родопы-билдинг. Мистер Рай, вы знаете, что у людей длинные языки, и, может быть, вам приходилось слышать, что мы плохо заботимся о Господине. Возможно, до вас доходили злобные комментарии по поводу его физического и душевного здоровья и ужасные измышления по поводу того, как мы распоряжаемся его средствами. Господин Рай, взгляните на всё непредвзято. Если вы пожелаете, я могу показать вам все бухгалтерские книги, предоставить информацию обо всех счетах; вы увидите, что мы можем отчитаться за каждый цент, и все предприятия у нас в полном порядке. Если вы потребуете, я представлю вам его личного врача, который подтвердит, что мы строго соблюдаем все его рекомендации. Если вы пожелаете, мы всё объясним.

Он умирает, вдруг осенило меня. Это его последние дни, и Клея и ее люди страшно перепуганы.

— Не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете, — говорю я.

— Видите ли, господин Рай, Сэр — такой одинокий человек. Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю он думает только о бедной Мадам. Вы, старый добрый друг Мадам, для него как брат. Ему грустно оттого, что вы так давно у него не были.

Я не оспариваю это замечательное утверждение. Помоги Ормусу. Я твердо намерен это сделать, и теперь не время для мелочных старых обид или злости.

Клея призналась еще не во всем.

— Господин Рай, Сэр в очень тяжелом состоянии. Пытаясь пережить свою утрату, он прибегает к неверным средствам. Я боюсь за него, господин Рай.

«Неверные средства», — повторяю я. Она на пределе, буквально ломает руки. Затем приглушенным голосом начинает перечислять названия наркотиков. Сегодня нас везет Уилл Сингх. С каменным лицом он ведет машину, глядя прямо перед собой.

— Как много он употребляет? — спрашиваю я и, услышав ответ, понимаю, что несчастье не заставит себя долго ждать. — Как все это попадает в его руки?

Клея смотрит на меня с вызовом.

— Я могу достать все, что потребует Господин, — просто отвечает она. — Это моя обязанность, так же, как я делала это для господина Юла и для Мадам.

Я воображаю, как крошечная Клея, в сари, торгуется в наркопритонах с личностями, подобными Гарри Жеребцу и Кондитеру Си, завоевывая их уважение своей невозмутимостью, вниманием к мелочам и требуя товар только высочайшего качества.

— Видите ли, Клея, — замечаю я, стараясь, чтобы мой голос звучал дружелюбно, — многие не согласятся с тем, что, потворствуя этой привычке Ормуса и позволяя ей зайти так далеко, вы действовали как подобает настоящему другу. У многих людей ваши мотивы вызовут сомнения.

Клея Сингх гордо выпрямляет спину; кажется, она шокирована.

— Но, господин Рай, я ему не друг, как вы могли такое подумать. Я его слуга. С тех пор как Мадам и Господин спасли нас, мы их преданные слуги. Я не задаю вопросов и не оспариваю его просьбы, господин Рай. Я соглашаюсь. Подчиняюсь.

— А этот врач, — продолжаю я, — он не испытывает никаких угрызений совести из-за того, что творится?

— Он свой человек в мире шоу-бизнеса, — отвечает Клея Сингх с прежним металлом в голосе. — Господин Рай, я не сомневаюсь, что вы много повидали на этом свете. К чему эта ирония? Мир таков, каков он есть.

Даже после всех этих предостережений вид Ормуса, поджидающего меня у лифта, потрясает. Он держится прямо, но это только сейчас. Меня не покидает ощущение, что эта совсем не убедительная демонстрация его хорошей физической формы устроена специально для меня. Не будь меня здесь, он бы опирался на руку одного из Сингхов. Боковым зрением я замечаю озабоченно наблюдающих за происходящим дюжих молодцов, облаченных в белую форму доя кунг-фу.

В Гвадалахаре он был худым, теперь же он просто истощен. Я вполне мог бы поднять его одной рукой. Волосы у него почти все выпали, и хотя то, что осталось, сбрито, все же заметно, что он совсем седой. Нос болезненно заострился. Несмотря на теплый вечер, он дрожит, хоть и укутан в роскошную шаль-пашмину. Он ходит, опираясь на трость, и в свои пятьдесят четыре выглядит почти на девяносто. Возможно, я опоздал, и его уже не спасти.

Повязки на глазу нет. И я понимаю, что он тоже знает о конце того, другого, мира. В отношении которого он был одновременно прав — потому что, действительно, два мира должны были столкнуться, теперь я это знаю — и неправ, потому что другой мир был по природе своей ничем не лучше нашего. В конце концов та версия мира оказалась слабее. А наша выиграла, или, скажем так, выжила.

В этом и была суть безумия Ормуса: в мыслях своих он отдавал предпочтение той, другой, версии мира. Может быть, сейчас, если только он выживет, рассудок вернется к нему и он сможет обрести себя в реально существующем мире. В нашем мире.

— Спасибо, что пришел, — шепчет он. — Есть кое-что — ты должен увидеть, чтобы, ну, подтвердить. — Он поворачивается и с трудом ковыляет сквозь свою пустую белую вселенную.

Размеры его апартаментов ошеломляют, в сравнении с ними даже его мексиканское пристанище в «Хайат» кажется просто карликовым: это бесконечные белоснежные просторы, открытые дверные проемы, пустота, пространство. В дальнем углу одного из этих огромных пустых помещений я замечаю белый футон и белую лампу на низком белом столе; в другом огромном зале нет ничего, кроме белого концертного рояля и стула перед ним. Ни соринки, ни одного использованного стакана или предназначенного для стирки предмета одежды. Сколько же нужно сингхов, чтобы убирать за Ормусом, блюдя такую первозданную, неземную чистоту?

Он шепчет на ходу. Чтобы расслышать, мне приходится не отставать от него.

— Кёртис Мэйфилд парализован, Рай. На него упало осветительное оборудование. А после этого его дом сгорел. Да-а. Стив Марриотт сгорел заживо, ты слышал. Еще один пожар. Да. И Док Помус умер. Дэвид Раффин скончался от передозировки. Похоже, слишком много соблазна, хм… Уилл Синотт утонул. Лео Фендер, Дядя Мит, Джонни Сандерс, Стэн Гёц, «RIP»[349], малыш. Этот ребенок, выпавший из окна пент-хауса. Просто ужасно. И говорят, что Меркьюри долго не протянет, а Брайан Джонс убит. Брайан Джонс, у них доказательства. Что происходит, Рай? Я не понимаю, что происходит. Они стирают нас с лица земли.

Я осознаю, что это его версия светской беседы, полная ассоциаций, странная болтовня находящегося в абсолютной изоляции человека. Я его не осуждаю. Я еще не забыл свой список мертвецов, предъявленный мною совсем недавно Джонни Чоу. Разные имена, но одна и та же одержимость. Все они — новые приятели Вины, ее ближайший круг общения в раю или в аду.

Следом за Ормусом я преодолеваю сверкающие белизной необъятные пространства, и наконец мы сворачиваем за угол; белая дверь, для звукоизоляции обшитая специальным материалом, распахивается и снова закрывается, и неожиданно я оказываюсь в уменьшенной копии Центра управления полетами из фильма «Управление миссией. Хьюстон»: все четыре стены в огромной студии звукозаписи сверху донизу увешаны мониторами, посередине — пульт управления космической одиссеей: компьютерные базы данных, столы, где осуществляется волшебство аудио- и видеомикширования, клавишные инструменты «Ямаха», «Корг», «Хэммонд», «MIDI-B» и пара белых крутящихся стульев.

На всех экранах — а их, пожалуй, штук триста — вертятся и надувают губы двойники Вины. Звук выключен; от трех сотен раскрывающих рот и скачущих не-Вин кружится голова. Если мне для серии фотографий нужна модель, очень похожая на Вину, — а это так и есть, — я, похоже, пришел туда, куда надо.

По сей день меня не перестает удивлять, какой доход приносит рок-музыка. Даже в голове не укладывается, сколько денег нужно, чтобы иметь такую квартиру, оборудовать в ней оснащенную по последнему слову техники аудио- и видеостудию, превосходящую по своим пиксель-миксельным возможностям все аналоги, — ведь если ее перепрограммировать, то вполне можно использовать в качестве системы наведения для ракет средней дальности, — нанять армию специалистов, чтобы отследить и записать на пленку каждый шаг сотен и сотен двойников Вины. Трудно себе представить и немыслимую роскошь получать все что захочешь, едва вымолвив слово, в полной уверенности, что все будет тотчас исполнено, а ты даже не заметишь, сколько это стоит.

Каково это, получать мир на блюдечке, а?

Когда в голове проясняется, начинает щемить сердце, и не только от жалости к себе, но и к Ормусу тоже. Одержимость — это проявление скрытой боли. Я понимаю, что до этого момента я не воспринимал его записку всерьез. Для меня это была лишь мольба утопающего о помощи; мне и в голову не пришло, что ее можно понять буквально. Теперь, следя взглядом за этими подделками под Вину, я понимаю, что он действительно верит, что одна из этих жалких подражательниц — настоящая, любимая нами бедная раздавленная Вина, восставшая из своей могилы-пропасти и поющая старые хиты ковбоям, бойцам милиции, а может, и «унабомберам»[350]. И пропойцам в Гранд-Айленд, штат Небраска, или в других таких же шумных центрах музыкального мира.

Затем Ормус садится за пульт управления, говорит: Посмотри-ка на это, — нажимает на переключатели — и вот она, сияет более чем с трехсот экранов. Он жмет на звук — и я тону в ее восхитительном, ее неподражаемом голосе.

Вина. Это Вина, возвратившаяся из мертвых.

Не тебе решать, поет она. И снова, и снова, когда старая песенка устремляется к своему концу: Нет, это решать не тебе, не тебе, не тебе. Ее голос — новый и такой до боли знакомый — творит с мелодией что-то невероятное, вытягивая и закручивая звук, привнося в нее джазовые нотки, — так Вина пела, когда бывала в праздничном настроении. В кульминации песни она даже подражает Элле:

Невидимая толпа безумствует. Она улыбается: это Винина улыбка, способная осветить собой самый темный зал. О, Вина, Вина, думаю я. Откуда ты взялась, это невозможно, ты умерла. Три сотни Вин окружают меня, они хохочут и кланяются.

— Я не помню это выступление, — заикаясь, лепечу я. Что это? Старая пиратская запись? Что это за сумасшествие?

Но я вижу дату на пленке. Запись сделана меньше недели назад. И еще я вижу, что хоть это и Вина, вся до мельчайших подробностей, но все-таки она странная, как будто воссозданная из множества Вин, и такой она никогда не была. Ее крашеные рыжие волосы подобраны вверх, словно бьющий фонтан — это навсегда отпечаталось в моей памяти, — что-то вроде хохолка диснеевского дятла; на ней сверкающее золотое бюстье и кожаные брюки, в которых Вина была во время последнего выступления, но этой женщине не за сорок, это не зрелая певица, решившая вернуться на сцену с сольной программой. Этой Вине не больше двадцати лет. Руку ее, однако, украшает кольцо с лунным камнем.

Повернувшись к Ормусу, я вижу слезы в его выцветших глазах.

— Я так и думал, — шепчет он. — Я знал, что это не просто мое воображение.

— Как ее зовут? — спрашиваю я и замечаю, что тоже перешел на шепот.

Он протягивает мне тонкую белую папку.

— Мира, — закашлявшись, отвечает он. — Теперь она живет под этим именем.

Мира Челано, прямо отсюда, из Манхэттена, узнаю я из содержимого папки. Родилась в больнице Ленокс-Хилл в январе семьдесят первого года, так что насчет ее возраста я не ошибся. Тысяча девятьсот семьдесят первый — именно в этот год Ормус дал обет безбрачия — настолько она молода. Она единственный ребенок в семье. Когда она родилась, ее отцу, Томмазо, был шестьдесят один год. По ее воспоминаниям (здесь я дополняю отчет детективного агентства уже своими, тщательно собранными позже сведениями о ней), это был невысокий, широкоплечий мужчина с львиной гривой; в присутствии дочери, которая его просто обожала, он постоянно чувствовал неловкость из-за своего преклонного возраста. Быстро обняв ее, он обычно так же быстро передавал ее любой оказавшейся поблизости родственнице. Это был человек чести, преуспевающий юрист, работавший на крупную корпорацию; жил он в Верхнем Ист-Сайде, однако поддерживал самые тесные контакты со своей общиной и гордился семейными корнями — род его происходил из Ассизи. Во время Второй мировой войны он был летчиком, имел награды, в том числе медаль за потопление японского авианосца «Хириу» в сражении при Мидуэе[351].

Известно также, что он недавно умер, в возрасте восьмидесяти одного года.

Мать Миры была не итальянка. Что удивительно для такого консерватора, как Челано, который долго оставался в холостяках и успел разочаровать не одно поколение американок итальянского происхождения, но в конце шестого десятка он по уши влюбился во врача-индианку, с которой познакомился, прямо как в кино, «при забавных обстоятельствах», когда в южной части Сентрал-парка ее таксист из племени ибо нарочно врезался в его такси, за рулем которого сидел хауса. Оба водителя, страстные болельщики двух противоборствующих сторон набиравшего обороты кровавого столкновения, начавшегося из-за попытки отделения Биафры от Нигерии, вычислили друг друга по заметным издалека наклейкам на задних и боковых стеклах и по агрессивным стикерам на бамперах их машин. После чего они открыли окна и принялись обмениваться оскорблениями: Ты только что спустился с пальмы! Слизняк! Болван! Придурок! — между тем как их машины сантиметр за сантиметром продвигались вперед в плотном транспортном потоке часа пик; пока наконец поддерживавший сепаратистов молодой ибо, разгоряченный этой склокой или просто перегревшись в духоте летнего предвечернего часа, не развернул машину и не протаранил авто дразнившего его хауса. Стекла посыпались дождем, оба шофера остались целы и невредимы, но их пассажиры на заднем сиденье получили несколько ушибов.

Томмазо Челано был галантным джентльменом, поэтому решил убедиться, что леди на заднем сиденье второго такси не пострадала, но потом признался, что у него самого двоится в глазах, и уселся на поребрик, потому что у него голова шла кругом от какого-то, как он выразился, чириканья и звона в ушах. К счастью, дама оказалась дипломированным доктором. Мехра Умригар Челано — родилась она в Бомбее (нигде нет спасения от этих бомбейских парсов), приехала на Запад изучать медицину, а потом осталась здесь — вышла замуж за Томми всего лишь через девять недель после биафрской войны таксистов, назвала их дочь Мирой, потому что такое имя есть и у индийцев, и у итальянцев, к тому же оно легко произносится, и, несмотря на то что сама была онкологом-консультантом в нью-йоркской больнице, умерла от очень быстро развившегося рака груди незадолго до своего сорокового дня рождения, когда ее дочери было всего четыре года. Старик Челано, объявив, что он слишком стар, чтобы заботиться о ребенке, отправил Миру на воспитание сначала одним, потом другим родственникам, которые, как быстро поняла малышка, были нетипичными итальянцами: их злила обязанность, как членов большой семьи, заботиться о ребенке, они неспособны были на какие-либо изъявления любви и не желали долго терпеть ее рядом. Несмотря на эту нестабильность дома и частую смену школ, Мира стала круглой отличницей, примером прилежания и была принята в Школу журналистики Колумбийского университета. После чего сразу же пустилась во все тяжкие, как будто бы ее усердие в учебе и примерное поведение были до этого момента не более чем хитрой уловкой узника, способом приблизить дату освобождения. Она всю жизнь прятала свои крылья, а теперь раскрыла их, чтобы взлететь.

На первом курсе у нее обнаружился голос, и она сразу же стала звездой кампуса, связалась с беспутной компанией и забеременела — всё за один-единственный семестр. Она решила оставить ребенка, бросила колледж, отец сразу же отказался от нее, после чего неосмотрительно упал замертво, играя в теннис в Кейп-Порпойз, штат Мэн, сделав таким образом их примирение невозможным. Он наклонился, чтобы принять подачу, и в это мгновение был убит сильнейшим сердечным приступом — а заодно и проиграл. Он упал лицом на цемент корта, все еще держа в руках ракетку, но, к сожалению, не сумев спасти игру. Он умер, не успев закрыть руками лицо, поэтому при падении сломал нос, что весьма повредило его респектабельной внешности, и после смерти лицо его приобрело несвойственную ему при жизни грубость. С этим своим свернутым на правую сторону носом он уже выглядел не большой шишкой, а профессиональным боксером, проигравшим последний из не самой удачной для него серии боев. Конец был скорый, но все же старик успел вычеркнуть Миру из завещания: «Ни единого цента моей дочери Мире, разочаровавшей меня на старости лет».

Деньги поделили. Часть пошла на благотворительные проекты итальянской общины в Манхэттене, Бруклине и Бронксе, а все остальное досталось тем самым родственникам, которые отравили юные годы Миры. Счастливые наследники и пальцем не шевельнули, чтобы помочь своей обделенной родственнице, а на похоронах отца они даже демонстрировали ей свое презрение, будто для того, чтобы она поняла: забудь о нас, милая, не звони, не пиши, ты сама по себе. Мира приняла вызов. После неудачных попыток пробиться в журналистику, даже самого низкого пошиба, она стала петь за ужин в сомнительных барах. Она брала с собой маленькую дочку в переносной колыбели, прятала ее за сценой, или под пианино, или в туалете, или еще где-нибудь, моля бога, чтобы та не проснулась во время выступления, и подкупала мойщиков посуды и официанток на тот случай, если это все-таки случится.

Девочке сейчас чуть больше года. Ее зовут Тара, что на «хаг-ми» значит «звезда».

Пока я знакомлюсь с содержимым папки, Ормус, прихрамывая, отправляется в туалет и явно там задерживается. Мне бы нужно было вмешаться, но я не знаю как, по крайней мере пока не знаю. К тому же я занят чтением. И не знаю, где туалет.

Легко понять, откуда взялся этот интерес Миры Челано к Вине. Несмотря на все их различия — разное этническое происхождение, разные возможности и социальная принадлежность, — у нее все же очень много общего с ее идолом: она тоже полукровка, тоже рано осиротела, в детстве была лишена родительской любви, и в ней такое же глубокое, характерное для изгоя, чувство отверженности. Такое же ощущение, что находишься за пределами круга, но какая-то мощная центростремительная сила тянет тебя в середину, в эпицентр действия. И Мира тоже без гроша в кармане, совсем как Вина в начале пути.

И конечно, голос, так долго таившийся. Может быть, у нее, как и у Вины, были свои потаенные места, где она пела. Свой Джефферсон-Лик, где-нибудь в парке.

Я очень живо могу себе представить, что, когда она начала петь, в тот ее единственный семестр в Колумбийском университете, ее тотчас же окружили восторженные поклонники, говорившие ей, что она — новая Вина Апсара и даже лучше, убеждавшие сделать пробные записи, забыть про журналистику и устремиться к звездам. Но потом вдруг она оказалась на мели, бывшие рядом с нею в беззаботное время университетские друзья забыли о ней, а промоушен, продюсеры и звездный статус были где-то очень далеко. Двойники же Вины процветали. Поэтому, как она потом рассказывала мне, если я не могу быть новой Виной, я буду старой. Так я решила. Я повесила твою фотографию — ту, где Вина снята во время землетрясения, — на стену в своей комнате и решила: о'кей, отныне я — это она.

Ормус, вернувшийся из туалета, выглядел одновременно и лучше, и хуже.

— У меня есть и другие записи, — говорит он и начинает нажимать на кнопки.

Вот Мира Челано со спящим ребенком, — подглядывающая за нею встроенная высоко в углу камера передает изображение на три сотни экранов. Она в крохотной полутемной гримерной, одетая в тонкий халатик-кимоно, собирается снимать грим. Когда она сдергивает рыжий парик и надетую под ним сетку для волос, я не могу сдержать возгласа удивления: темные волосы до пояса рассыпаются по спине. Тряхнув головой, она берет расческу, наклоняется вперед, так что волосы закрывают лицо и свисают до пола, и расчесывает спутанные пряди. Затем, сев перед зеркалом, она принимается за лицо. И снова я потрясен: темный цвет ее лица остается на салфетках. Эта девушка меняет цвет кожи, чтобы быть похожей на Вину, найдя свой способ преодолеть взрывоопасный цветной барьер. Натуральный цвет ее кожи — хотя качество записи не позволяет сказать это с полной уверенностью — светло-оливковый.

Она закончила. Теперь в зеркале отражается красивая, хоть и несколько измученная, молодая девушка, на вид скорее латиноамериканка, чем индианка, молодая мать-одиночка, которая борется за жизнь в этом жестоком городе, и на самом-то деле вовсе не похожая на свой талончик на бесплатный ужин — на бесплодную Вину, миссис Ормус Кама, мою умершую любовь. Осознание этого напоминает пробуждение ото сна.

— Тебе не следовало этого делать, — говорю я Ормусу, пытаясь прикинуть количество людей, которым нужно было заплатить, чтобы позволить себе этот вуайеризм. — Это нехорошо, — добавляю я.

— Посмотри, — шепчет он; мои угрызения совести его не занимают.

На мониторах Мира Челано снимает кимоно. Под ним — нагое тело — тело Вины. Эта Вина более светлокожая, но все равно это она, до мелочей: размер и форма ее груди, упругая окружность бедер, несравненная Винина задница — полная, упругая, густая поросль на лобке, не знающая бритвы. Стоя позади Ормуса, я до боли прикусываю кулак. Если бы я позволил себе вздох изумления, мой секрет был бы раскрыт, а сейчас, как никогда, я хочу сохранить его в тайне: «Сейчас, когда она вернулась, — посещает меня сумасшедшая мысль. — Когда она восстала из могилы».

Ормус снова нажимает на кнопки. Вот Мира Челано идет домой, толкая перед собой маленькую коляску с Тарой. С замиранием сердца я узнаю Бауэри[352], Купер-Юнион[353], собор Святого Марка. Эта девушка живет совсем рядом со мной. Она машет рукой слоняющимся по улице продавцам наркотиков, поднимает коляску на несколько ступенек, отпирает дверь. Входя, она что-то кричит, но качество звука очень плохое, я не могу разобрать слов.

— О'кей, подожди немного, — бормочет Ормус, и я понимаю, что произнес это вслух.

Следующие тридцать секунд он творит чудо аудиоинженерии, отделяя ее голос, вычищая фон, компенсируя неизбежные при таких манипуляциях искажения звука.

— О'кей, вот, — шепчет он. — Так хорошо.

Эй, я дома! Дома-а! Эй!

Если там мужчина, думаю я, если она зовет любовника, а не пару подружек, то, возможно, мне придется его убить.

— Ты понял, что она нам говорит? — спрашивает Ормус, останавливая кадр: он поймал Миру Челано в ловушку — на пороге дома, посреди эй. — Она говорит, что вернулась. Она говорит: привет, милый, я дома.

— Это безумие, — я снова возвращаюсь к реальности. — Ормус, ты должен прекратить это. Похоже, будто ты ее преследуешь. Да ты и вправду ее преследуешь.

— У нашей пресвятой девы есть преследователь, который говорит то же самое, — рассеянно бормочет он. — Можешь в это поверить? Этот парень является к ее дому каждый вечер и звонит в домофон, словно муженек, отработавший с девяти до пяти, наконец-то пришел домой. Привет, милая, я дома.

— Да-а, — отвечаю я, вытирая со лба холодный пот, — я могу в это поверить, и на сей раз этот чокнутый — ты.

Он снова упрямо нажимает на кнопки. Теперь Мира Челано у себя в комнате — третий этаж, без лифта, вход с улицы, — свет включен, но шторы на окнах не задернуты. Она ходит туда-сюда в кремового цвета комбинации, надетой на бюстгальтер для кормящих матерей, кому-то звонит, жует что-то — явно не конфеты и не чипсы, — запивая из бутылки, но это не «Эвиан» и не «Пеллегрино», потом плюхается на постель — у нее медная кровать! — щелкает пультом, смотрит баскетбол, а может, просто глазеет на звезды, танцует в лунном свете, мечтает, пока Тара, эта крошечная звезда у нее на руках, с довольным видом сосет грудь. Если бы Мира все еще не кормила, думаю я, грудь у нее не была бы такой же большой, как у Вины. Ей пришлось бы подкладывать вату в бюстье, чтобы добиться сходства. С другой стороны, Вина тоже любила смотреть спортивные передачи, особенно баскетбол, этим они похожи. Вина могла отличить Мэджика от Карима и Берда, а когда появился новый парень, она предложила мне — то ли в шутку, то ли всерьез: «Давайте все переедем в Чикаго, чтобы ходить смотреть на Майка».

И вдруг я понимаю: в этой комнате нет мужчины. Что меня безмерно радует.

И еще: я думаю об этой женщине, словно она моя любовница.

Неожиданно, без всякого предупреждения, Ормус выключает систему. Мира Челано исчезает с экранов — и мне не хватает ее. Помогите! — мне правда ее не хватает. Этой совершенно чужой женщины, за чьей жизнью я только что подглядывал. Она — никто, но обладает телом, которое я, пусть и недолго, но по-настоящему любил. Я жалок, говорю я себе, а Ормус и того хуже. Ормус Кама — сумасшедший старик.

— Ормус, тебе нужна помощь, — я заставляю себя произнести эти слова. — Теперь, когда ты позвал меня сюда, я должен тебе это сказать. Если тебе не помогут, ты умрешь, максимум через год.

Он продолжает смотреть на погасшие мониторы.

— Если это она, — шепчет он, — тогда все возможно. Если это она, то есть надежда.

— Это не она, — отвечаю я. — Сходство невероятное, но это другая женщина. Это какая-то Мира Челано, кем бы она ни была. Незнакомый человек, в чью частную жизнь ты преступно вторгаешься. Женщина более чем в два раза моложе Вины и способная иметь детей. И ты видел запись с гримом. Ну же, Ормус.

Он тихо бормочет:

— Если она решила вернуться вот так, тихонько, незаметно, инкогнито, шаг за шагом, я могу ее понять, скажи ей. Скажи ей, что я жду.

Из-за моего совершенно неожиданного волнения голос у меня резкий.

— Ты требуешь, чтобы я вошел в жизнь этой женщины и сказал ей что? — раздраженно бросаю я. — Что умирающий наркоман, живущая в раю рок-звезда, следит за каждым ее шагом, что он хочет, чтобы она играла роль его умершей жены не только на сцене за деньги, но и в его постели до конца ее жизни? Точнее, его жизни? Ты болен, Ормус. Не рассчитывай на меня.

— Ты должен пойти, — шепчет он с откровенной мольбой. — Это должен быть ты. Я не могу пойти. Посмотри на меня. Я не могу.

— Даже если бы я и пошел, — отвечаю я, и мы оба понимаем, что я готов уступить, мы оба знаем, что я тоже должен познакомиться с этой Мирой Челано — кстати, ее фамилия произносится Селейно, американизированная версия итальянского Челано, — если вообразить, что я пошел туда, на эту сумасшедшую встречу, для чего это, черт возьми? Скажи мне, для чего я это буду делать? Что ты хочешь, чтобы я ей предложил? Объясни мне.

— Просто возвращайся домой, — шепчет он теперь так тихо, что мне приходится наклониться к его потрескавшимся губам умирающего наркомана. — Вина, любимая, вернись домой.

Новые места — это «Известия», в паре кварталов от «Орфея», на Бауэри, где играют в основном психоделическую музыку и фоновое техно для новых кислотников (ЛСД снова в моде), грязный «Саундгартен» в районе мясных лавок и «Кукольный домик вуду» на перекрестке Десятой улицы и Эй-авеню, где никому не известные самодеятельные группы поют для публики, состоящей из ищеек шоу-бизнеса с острым нюхом на новые таланты. Ни одно из этих заведений обычно не заказывает исполнителей, поющих, как Мира, в память о Вине, но спираль постмодернистской иронии закручивается все быстрее и все туже, и на пять минут в этом году она закручивается в пользу Миры. Кому-то в «Куколках» приходит в голову, что тематический «некровечер» — посетители, как и исполнители, должны прийти в наряде их умершего идола — будет фантастически клевой китчевой тусовкой и, вполне возможно, станет своего рода праздником музыкальной жизни в год, который шоумены называют годом смерти. Итак, «Кукольный домик» превращен по такому случаю в неоновое кладбище, в полный ритма некрополь, и я впервые вижу Миру живьем, в ночь самых крутых перемен в ее музыкальной карьере.

В ожидании ее выступления я высиживаю череду ничем не примечательных — для меня, по крайней мере, — выступлений: электронное переосмысление «Монстер Мэш» в исполнении «Бич Бойз», выводок синхронно поющих, но бездушных клонов «Темптейшенз», уверенную в себе Маму Кэсс Эллиот, отвязных, даже без намека на иронию «Либерас». А затем выходит Мира, и как только она открывает рот, атмосфера вечера меняется. Это уже не просто костюмированный бал. Люди слушают. А хорошо поет.

Я пришел без костюма, но меня впустили благодаря людям Ормуса, по одному слову Клеи. Я выбрал место в баре, и пока я тяну третью «маргариту» (текила — моя личная дань памяти Вины), я удивляюсь той легкости, с какой возвращаюсь к старому. Я снова покорный «младший брат» Ормуса, снова делаю за него грязную работу. Помоги Ормусу. Я пришел к этой женщине с мольбой от его имени, потому что считаю, что это может спасти ему жизнь.

Сверху, со сцены «Кукольного домика», Мира Челано мечет в мое сердце острые ножи. Чтобы приглушить боль, я пью «маргариту» за «маргаритой».

Публика буйствует — такой успех. Я не сразу могу подойти к Мире. Ее окружила толпа благожелателей, сотрудников компаний звукозаписи и потенциальных соблазнителей. Я стою, прислонившись к стене, в узком коридоре возле двери в женскую гримерную, дожидаясь, когда уйдут фэны и исполнители: Леди Дэй, Бесси, Джуди, Джэнис, Пэтси Клайн, Тамми Террелл, Мама Кэсс и Карен Карпентер, настолько худая, что ее даже жалко, хотя ее исполнение песни «I'll Be Your Mirror»[354] единственное достойно сравнения с выступлением Миры. Когда очередь доходит до меня, Мира уже собирается уходить. Она без парика, грим снят; она устала и раздражена, кажется чем-то расстроенной и какой-то неуверенной; маленькая Тара капризничает.

— Ну, а ты еще кто такой, из какой компании? — монотонным голосом вопрошает она, слишком утомленная, чтобы соблюдать вежливость.

— Я не из шоу-бизнеса, — отвечаю я, — но вы были великолепны, просто великолепны. («Маргариты» сделали меня эмоциональным.)

— Только не говори мне, — пожимает она плечами, — что ты был преданным поклонником Вины, она была самым большим событием в твоей жизни и навсегда украла твое сердце, а теперь я тронула твою душу.

Она поворачивается ко мне спиной и привычным жестом наркоманки зажигает сигарету, не обращая внимания на орущую малышку, которая принялась бросать на пол попадающиеся ей под руку предметы, в том числе полную окурков стеклянную пепельницу. Пепельница разбилась, повсюду осколки и окурки. Мира Челано не двигается с места.

— Ну что, теперь тебе лучше? Тогда расслабься, — говорит она, и, что интересно, ребенок соглашается, откидывается на диванную подушку, покорно вздыхает и успокаивается. Ее мать напускается на меня:

— Ну так что? Может, вы хотите высказать свое мнение?

— Никакого мнения, — отвечаю я.

Она рассеянно кивает, затем, нахмурившись, говорит:

— Значит, вам нужен автограф?

— Нет, дело не в автографе. Я хочу, чтобы вы отвлеклись от своих мыслей и уделили мне немного внимания, это важно.

Кажется, моя настойчивость ее немного испугала. Она встает между мной и ребенком и бросает:

— У вас две минуты, потом сгиньте.

Я указываю на стену, где за ее спиной висит тонущая в текиле Вина.

— Я Рай, — говорю я, — фотограф.

Она — несостоявшаяся журналистка, училась в колледже, к тому же знает биографию Вины, так что мое имя ей известно. Глаза у нее расширяются, и вдруг ее панцирь ломается, она снова молодая девушка, только начинающая жить и еще способная удивляться.

— Вы Рай? Вы Рай? О боже, и правда! Вы действительно Рай.

— То, что вы изображали сегодня на сцене, — говорю я без всякой необходимости, — было всей моей жизнью, моей любовью, я любил ее, я держал ее в своих объятиях, она собиралась, она должна была… мы могли бы… неважно, она села в вертолет, и я больше никогда… никто больше никогда. Я просто оглянулся, а она исчезла.

Исчезла совсем. В этот момент, к моему величайшему смущению, я начинаю плакать. Снова слезы! Что она подумает обо мне, мужчине в два раза старше ее, сделавшем эту фотографию, а теперь ревущем, закрыв лицо руками, как дитя малое, у нее на глазах. Я пытаюсь справиться с собой. Девочка и ее мать ошарашенно уставились на меня.

— Я хочу с вами встретиться, — слетает у меня с языка, — мне действительно нужно с вами встретиться, — и сам слышу, насколько нелепо это звучит, как откровенно и несвоевременно.

Через несколько секунд мы все хохочем, лед тронулся, а малышка заливается громче всех.

— О'кей, я все пыталась понять, ты серийный убийца или просто насильник, но решила, что ты парень ничего, — говорит Мира Челано, вытирая слезы. — Теперь пойдем, проводишь меня домой? Ребенку спать пора.

— Однажды за мной шел какой-то старик, — рассказывает она мне по пути (я качу оранжевую коляску со спящей Тарой). — Сказал, что его зовут Ормус Кама. Трудно поверить, но даже таких, как я, преследуют на улице. Что за город, правда?

— Правда, — отвечаю я. А сам думаю: всё не так, не так, всё пошло наперекосяк. Я должен был помочь боссу Ормусу, говорить от его имени. Но я ощущаю возрождение старых чувств, которые, мне казалось, умерли во мне вместе с Виной: влечение, желание. Что интересно, это уже никак не связано со сходством Миры с Виной, ее переодеванием. Меня привлекает сама Мира Челано, именно Мира взволновала меня. Ее длинные волосы, настолько мягкие, насколько Винины были жесткие, легкость ее походки, ее излучающая счастье улыбка, начисто опровергающая напускную стервозность. В этой девушке всегда живет надежда, а это большая редкость в сегодняшнем мире.

Я начинаю чувствовать свой возраст, он мешает мне. Если я скажу ей, о чем сейчас думаю, ей, наверное, будет смешно. Да-а, конечно, дедуля, но только в твоих радужных снах.

Она рассказывает о себе, я отвлекся, она говорит быстро, и иногда я не успеваю за ней. Но когда я снова включаюсь, то понимаю, что она преподносит мне историю своего вымышленного «я», той девушки, которой она решила стать, после того как от нее отказался отец.

— Эти сегодняшние выступления, — говорит она, — половина исполнителей были похожи на выходцев из обеспеченного среднего класса, учившихся в частных школах, ну, вы знаете, о чем я… Несут всякую чепуху, я не понимаю этих людей, явившихся с планеты отбросов человечества. Вот у меня есть татуировки, я представляю субкультуру. Я вроде как молодая бродяжка.

Пора объяснить ей, что меня бесполезно дурачить.

— Мира, — говорю я, — это чушь собачья. Я знаю, откуда ты.

Я пересказываю ей вкратце то, что вычитал в папке Ормуса. И все это время меня не покидает мысль, что за этой жесткой оболочкой скрыта очень ранимая душа. Не морочь ей голову. Рай. Не добивайся ее сердца, если нет серьезных намерений. Ей и без того нелегко пришлось в жизни.

Мы сворачиваем на ее улицу. Она резко останавливается, вырывает у меня из рук коляску, и, заслонив ее собой, начинает кричать.

— Что это значит? Что тебе от меня надо? Ты что, за мной подсматриваешь, мать твою? — орет она, сунув руку в висящую на плече сумку. — Знаешь, если понадобится, я могу и оружие применить.

Она выкрикивает это предупреждение, слегка пришепетывая: орушшие применить.

На нас смотрят люди. Я не двигаюсь с места.

— Мира, меня просили поговорить с тобой. Ормус Кама, настоящий. Ему нравится то, что ты делаешь, он узнал о тебе всё. Он хочет встретиться с тобой, это все, что я могу тебе сказать.

Она успокоилась, но все еще сердится. Я могу ее понять. Кому это понравится, когда показывают пальцем на тебя того, от которого ты всеми силами пытаешься отделаться. Когда в двадцать лет понимаешь, что прошлое цепляется за тебя, что оно вылезает из могилы, когда меньше всего ожидаешь этого, и хватает тебя за лодыжку вонючей, разлагающейся лапой. Она все еще отстраняется от меня, она вся напряжена, ноги широко расставлены, правая рука в сумке, слегка сдвинутой вперед, левая вытянута в мою сторону, ладонью вверх, пальцы в разные стороны. Держись от меня подальше, гребаный маньяк, говорит все ее тело. И она определенно пытается убедить меня в том, что у нее в сумке пистолет.

Я поднимаю руки вверх, как сдающийся в плен ковбой.

— Не стреляйте в гонца, — усмехаясь, говорю я избитую фразу.

— Ормус Кама? — всё еще на крике переспрашивает она. — Какие у него проблемы? Его что, теперь возбуждает весь этот бизнес двойников? Он теперь посылает за ее двойниками? Пиццу, немного рыжей Вины, может быть несколько мексиканских перчиков на гарнир, — а ты тогда кто, посыльный от этого Домино[355] или его сутенер?

Это Нью-Йорк. Поздняя ночь. Вокруг никого; улица опустела, как только Мира Челано начала свое представление. Остались лишь мы, спящий ребенок и публика за темными окнами.

— Тепло, но не горячо, — тихо отвечаю я. — Мира, успокойся. Секс здесь ни при чем. Скорее, дело в том, что он умирает. С тех пор как Вины не стало, он убивает себя наркотиками, и я думаю, что ему срочно нужна причина, чтобы жить.

— Так чего ты хочешь? — спрашивает она, успокаиваясь, напряжение спадает, ее настроение маятником качнулось в противоположную сторону. — Я не совсем понимаю. Что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Он думает, что ты — это она. Он по-настоящему думает, что она вернулась. А можно сказать — не по-настоящему думает так. Как будто он наполовину думает так, и целиком в это верит, пока думает об этом наполовину, а иногда по-другому. Дело в том, что ему нужно обманывать себя, и он хочет, чтобы остальные подыгрывали ему, и если мы сделаем это — если ты сделаешь это, — то у него появится стимул обрести себя, выжить. Сделай это для него. Надень костюм и пойди к нему. Дай ему надежду.

— Похоже все-таки на секс, — уже спокойно говорит она, явно заинтригованная. Погода у этой женщины меняется с необычайной быстротой.

— Сейчас он настолько слаб, что не может даже мастурбировать, — говорю я. — Видишь ли, мы с Ормусом уже давно не общались. Это акт милосердия. Я обещал это одной нашей общей знакомой. Постараться сделать так, чтобы Ормус отвернулся от врат смерти.

Она двигается вперед, и вот мы уже у ее дверей.

— Тогда это какая-то невероятная самоотверженность, — говорит она уже другим голосом, игривым, почти нежным. — Ты пришел на это ужасное шоу, ждал в коридоре и потом потратил на меня столько времени, и все это ради другого мужчины.

— Я не святой, — говорю я. — Дело не в этом. Я имею в виду, помощь Ормусу — это еще не всё. Я никогда бы не пришел, если бы… если…

— Если бы что? — спрашивает она, и губы ее растягиваются в улыбке, но это не насмешливая улыбка, а счастливая, и она заставляет меня сказать то, что мне даже страшно произнести.

— Если бы я не хотел, — неуклюже договариваю я.

— И какое же у тебя желание? Чего ты хотел? — подойдя ближе, продолжает она. — Это тоже имеет отношение к некротеме? Тебе нужна Вина, но не та старая сорокапятилетняя женщина, — ты хочешь снова двадцатилетнюю Вину, правда? Ты хочешь, чтобы она встала из могилы, но только моложе?

— Возможно, сначала так и было, — опустив голову, мямлю я. — Но теперь это ты, только ты.

— Ты читал Лонгфелло? — внезапно спрашивает она, отбросив всяческое притворство, — она стоит так близко, что я чувствую ее дыхание. — Нет, думаю, не читал. У него есть поэма об одном косноязычном солдате Майлзе Стэндише, который уговаривает приятеля Джона Олдена от его имени попросить руки мисс Присциллы, не зная, что Джон Олден сам влюблен в нее. И старина Джон ради их дружбы выполняет его просьбу, но мисс Присцилла отказывает ему. Теперь вспомнил?

И вдруг здесь, рядом со мной, вызванный из могилы этой юной волшебницей женщиной, появляется призрак Джона Малленза Стэндиша XII, нетерпеливо подталкивающий меня локтем. Но я стою на земле, которая не обозначена на картах, я не знаю, как сделать шаг вперед, куда поставить ногу. Тротуар стал ненадежным, он колеблется подо мной. Я не могу сдвинуться с места…

— Почему ты не говоришь за себя, Джон? — мягким голосом цитирует Мира Челано. — Вот что ответила леди.

— Да, припоминаю, — говорю я. (Что я на самом деле припоминаю, так это Вину в моей постели, Вину посреди одного из ее вечных монологов, ее ормусиад, рассказывающую мне о первой встрече Ормуса с Маллом Стэндишем на борту лондонского самолета.)

— Тогда приходи завтра снова, Рай, — поцеловав меня, говорит Мира Челано. — Приходи не как гонец, а говорить от своего имени.

К тому времени, когда я веду ее к Ормусу, мне уже известны некоторые ее тайны, а ей — все мои. Она лежит в моих объятиях — или я в ее, — я подолгу увлечен ее губами (продолжительность этого занятия на самом-то деле зависит от того, спит Тара или нет, а время ее сна — величина не постоянная). Я обнаруживаю, что рассказываю ей всё о Вине, так же, как Вина когда-то рассказывала мне об Ормусе. Мы повторяем в себе недостатки тех, кого любим. А еще я фотографирую Миру, изучая ее через циклопический глаз фотоаппарата, а она отдается камере с шокирующей меня открытостью и свободой. В беседе, однако, она лаконична и осторожна. Очень быстро я понимаю, что должен быть предельно внимательным, потому что она отказывается повторять уже сказанное ею. Когда я забываю какую-нибудь подробность ее биографии, она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как на предателя: Ты не слушал потому что тебя это не занимает.

Она сразу же сообщает мне, что ее интересует только наименее часто встречающийся вид отношений между мужчинами и женщинами: полная и абсолютная верность. Всё или ничего, сразу, все сердце, без остатка, — или забудь об этом. Это то, что она готова дать, и если я не могу ответить ей тем же, если я не готов к таким отношениям, тогда пока, всего хорошего, было приятно познакомиться, никаких горьких чувств, прощай. Ее дочь, говорит она, заслуживает хоть какого-то постоянства в жизни, а не вереницу сомнительных типов, по очереди проходящих через спальню ее матери; так же, как и она сама, добавляет Мира.

В этом она совершенно не похожа на Вину, тут она — ее полная противоположность.

Чем больше я ее узнаю, тем больше начинаю думать, что в ее максимализме много героического. Бесстрашие невинности — ребенок, доверчиво тянущийся к огню, озорной студент, надевающий клоунский колпак на статую тирана, мечтающий о блистательных подвигах неоперившийся юнец в новенькой форме или красавица в мгновение первого погружения в опасный водоворот любви — все это никогда не производило на меня впечатления. Необстрелянные новобранцы жизни, стремящиеся к краю и за край по причине своей беспредельной слепоты и наивности. Но храбрость Миры иного рода — это храбрость человека, имеющего опыт, а синяки и страх не мешают ему смело идти навстречу опасности. Отвергнутая собственным отцом и семьей, покинутая отцом своего ребенка, вся в шрамах от несбывшихся надежд, она все же готова вновь рискнуть своим сердцем, готова попытаться достичь лучшего, несмотря на опасение получить взамен худшее. Это истинная смелость.

Мира тоже потеряла любимого. У нее тоже в голове живет призрак, хотя она и очень старается не выказывать свою тоску и скорбь. Отец Тары, Луис Хайнрих, покончил с собой, выстрелив себе в голову, но умер только через три дня: «Даже это испортил», — резко замечает Вина, вновь демонстрируя некую развязность. Луис тоже был музыкантом, мятущаяся душа, солист гранж-группы под названием «Уолл-стрит», выступавшей на Восточном побережье. Нью-Йорк, попавший под влияние Сиэтла: как меняются времена. Старое представление о периферии и центре, о музыке как билете из глуши к ярким огням, похоже, изжило себя. Луис многие годы был уличным музыкантом, он поздно начал, но именно успех стал для него фатальным — признание в «Саундгартене», первая пластинка и так далее. По мере приближения даты выхода его альбома он все чаще заговаривал о самоубийстве.

— Я уже сказала тебе, что нам нравилось оружие, — рассказывала она, — у нас было пять или шесть пистолетов, ружья, он содержал их в порядке. Когда начались эти разговоры о смерти, я попросила кое-кого забрать все это, но потом кто-то из его старых приятелей принес ему другой пистолет — пойди найди! И через пару дней он это сделал, застрелился прямо в холле звукозаписывающей компании, так что, думаю, он доказал то, что хотел, что бы это ни было.

Орушшие. Рушшья.

Я кое-что вспоминаю по этому поводу. Об этом случае тогда писали некоторые газеты. Она показывает мне его фотографию, и я понимаю, что встречался с ним. В то время уличная группа называлась «Молл», и мне понятно, почему они изменили название, почему перевернули вверх ногами первую букву «М»[356]. Я помню его красные глаза и жалкую козлиную бороденку, помню, как он играл на гибридном инструменте гиситаре, как он выкрикивал оскорбления в адрес привратника Шетти и был изгнан им из Родопы-билдинг. Когда мы станем знаменитыми, я хочу сказать, когда мы станем очень знаменитыми, я вернусь сюда и, мать твою, куплю этот гребаный дом.

— Что? — спрашивает Мира.

— Нет, ничего, — отвечаю я. — Просто я слышал о его смерти, но не знал о тебе и о нем, не знал, что он отец Тары. Значит, ее зовут Тара Хайнрих?

— Нет, — огрызается она, в гневе сжав губы так, что они побелели. — Ее зовут Тара Челано, и, черт возьми, не забывай об этом, я имею в виду — к черту эту змею Луиса, понял? Этого труса и его латино-тевтонское имя. Он теперь в клубе идиотов вместе с Дел Шеннон, Грэмом Парсонсом, Джонни Эйсом и Поющей Монашкой. Я теперь — единственный родитель.

После его смерти она ненадолго пустилась во все тяжкие, перепробовала все существующие наркотики, один раз ей даже промывали желудок.

— Так что я знаю, что чувствует Ормус, — говорит она, — я была там; чуть было там и не осталась. В машине «скорой помощи» два медика играли в злого доктора и доброго, один говорил: Ну же, милая, не засыпай, у тебя получится, посмотри на себя, ты такая замечательная, большая красивая куколка, пожалуйста, не засыпай, ты сможешь, малышка, ты нам нужна, ты должна жить, сделай это для меня, малышка, да, о, да, да — прямо какой-то секс по телефону, — улыбается она. — А второй парень рычал: Мать твою, шваль, сука, шлюха, тебе нужна наша помощь, ты ее получила, в городе полно людей, которых подстрелили, по-настоящему больных, а мы должны ехать сюда и возиться с тобой, гребаной эгоистичной сукой, проституткой, тебя надо бросить прямо здесь, на улице, подыхать. Меня спас он, злой, — признаётся она. — Я все время думала: Я должна выжить, чтобы заехать этому ублюдку прямо в морду, даже если это будет последнее, что я сделаю.

После промывания желудка она обнаружила, что беременна. А потом от нее отказался отец, и так далее; это был тройной удар. Но на этот раз, вместо того чтобы сломаться, она взялась за работу.

— Ты меня не видел, когда я была Беременной Виной. — Она вдруг начинает дико хохотать. — Мать твою, это было круто.

Она не очень-то хотела рассказывать о своей семье. Я получил основную информацию, и тема была закрыта. Я помню, как долго умалчивала Вина о ее несчастливых детских годах в Чикабуме, и мне хочется сказать Мире: «Дорогая, ты даже не представляешь себе, как ты похожа на Вину», — но интуиция подсказывает мне, что ей это не понравится. С тех пор как мы начали спать вместе, для нее стало очень важно, чтобы у меня не возникало никаких ассоциаций с ее предшественницей. Она перечисляет все, что любила Вина и что она сама терпеть не может. Я ненавижу Толкина, ты это знаешь? А это гребаное Дальнее Дерево, его надо срубить, и я не выношу вегетарианцев, я люблю мясо, дайте мне мяса на обед. Слушая ее, я изо всех сил стараюсь сдержать улыбку, потому что все это напоминает мне Вину тогда, на пляже Джуху, в то время, когда она ненавидела Индию, еще до того, как узнала, что и в Индии есть кое-что хорошее, например Ормус Кама и я.

Однажды Мира заговорила о духовной музыке. Похоже, несмотря на то что предки ее отца были из Ассизи, не все они были столь миролюбивы, как святой Франциск Ассизский. Томмазо ди Челано, основатель рода (умер в 1255 году), по словам Миры, был первым биографом святого Франциска, он же сочинил один из величайших гимнов апокалипсиса — «Dies irae»[357].

— Это вовсе не о любви и мире, не о животных и птичках, не так ли? — говорю я. — Туда, где разлад, мы привнесем гармонию — таков был подход святого Франциска, если я правильно помню, но этого Томмазо ди Челано явно больше привлекал божественный гнев, чем божественная любовь.

Она не обращает внимания на мои поддразнивания.

— Я знаю весь гимн на латыни, — гордо заявляет она. — Хочешь послушать? — И я уступаю. Вот что делает новая любовь.

— Он заканчивается этими замечательными потоками похвалы в адрес величайшего царя, бесплатно спасающего достойных. — Глаза ее сверкают. — В мире сейчас огромный спрос на духовность, — проповедует она. — Я думаю, это все из-за землетрясений и катастроф, предчувствие конца, люди ищут какой-то смысл, — ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Если задуматься, — сардонически замечаю я, — приходишь к выводу, что существует и высшая любовь. (Надеюсь, она не снимет сейчас маску и не превратится в раннюю Ифредис Уинг.)

— Да, именно так, — говорит она, не уловив скрытый смысл моих слов (люди очень часто не чувствуют иронии), и вдруг она снова становится похожей на обычную умную, очень серьезную двадцатилетнюю девушку. — Это правильно. Есть такая музыка — ты слышал? — суфийская музыка; она может быть азербайджанской, узбекской или марокканской — я не очень хорошо знакома с этой верой. Но там потрясающие барабаны, и изумительные синкопы, и трубы, и танцуют они как одержимые. Но это не только в суфизме, теперь так много музыки, перешагнувшей границы! Это и барабаны йоруба[359], и старинные песнопения изгнанных из Испании евреев, персидские макамы[360], синтоистские барабаны, госпел[361], буддийские молитвы, читаемые нараспев. А кстати, ты слышал об Арво Парте, это такая смесь минимализма и нью-эйдж? А Толстого Ахмеда ты слышал, он играл с Руби Гу?

— Да, о нем я слышал, — отвечаю я, уже не пытаясь сдержать смех. Он весил триста восемьдесят фунтов и недавно умер, что стало плохой новостью для его жуликоватого окружения: они облапошивали несчастного, вытягивая у него все что можно, пока этот бедняга не от мира сего, ни о чем не подозревая, сидел, исполняя свои обращенные к богу песни на арене «Голливудской чаши»[362], словно застрявший в собственной паутине паук. — Это самая что ни на есть духовная музыка.

— А что тут смешного? — хочет знать она. — Людям это действительно нужно, они хотят волшебства, надежности; им нужно знать, что есть что-то еще, что-то большее, нечто за пределами этого мира. Медитация, празднование, молитва, это… Черт возьми. Рай, что здесь смешного?!

— Нет, всё нормально, — говорю я. — Извини, это просто ностальгия. Я знал еще одного человека, рассуждавшего точь-в-точь как ты.

— Вот черт! — замечает она. — Мои предки занимались этим еще в тринадцатом веке, но я могла бы догадаться, что здесь она все равно была первой.

Вот полуторагодовалая Тара Челано у меня на террасе, в пушистой розовой, отделанной кожей куртке и ярко-зеленых колготках, поет серенады внимающим ее Крайслер-билдинг и башням Всемирного торгового центра; это песня без слов, что-то вроде «Da Doo Ron Ron». Мира тем временем лежит на коврике, курит, не обращая на дочь ни малейшего внимания. Предоставленная самой себе, Тара растет, как сорная трава; ей повезло, что она смогла выжить, но в то же время она взрослеет раньше времени. С одной стороны, она теперь умеет терпеливо ждать за кулисами, пока не закончится выступление матери; она танцует твист, бьет чечетку, может изобразить паровозик; она научит вас выгуливать собаку, если вы не умеете; отлично ориентируется за кулисами и в туалетах множества манхэттенских клубов и баров, как приличных, так и довольно сомнительных. И при всем при этом она собирает с горшков с кактусами мелкие камешки и пытается проглотить их. Ее как магнит притягивают электрические розетки в моей квартире. Меня не покидает ощущение, что я по десять раз на дню спасаю ей жизнь, но она дожила до сегодняшнего дня без меня, так что Мира, должно быть, все же присматривала за ней, притворяясь, что ей не до ребенка. В любом случае, мне хочется так думать, пока я слежу за тем, чтобы Тара не преуспела в своих попытках забраться на ограждение террасы и нырнуть вниз головой, навстречу преждевременной смерти на Восточной Пятой улице.

Что интересно, тема духовности больше не возникает. Мира, схватывающая всё моментально, поняла две вещи: первое, что я плохо реагирую на подобные разговоры, и второе, что эта дорога снова ведет к Вине. Мира чувствует, что впервые за ее короткую жизнь ей приходится немного конкурировать с призраком Вины. Поэтому так и осталось неясным, действительно ли она религиозна, или это остатки католического воспитания плюс подростковый мистицизм. Или, и тут ей нужно отдать должное, она рассматривает сакральную музыку просто как нечто, что можно использовать, и совсем не обязательно вникать во все это, просто это способ заставить людей слушать, своего рода склад, который можно прочесать, чтобы найти что-нибудь полезное, — так Пикассо в свое время использовал визуальные образы Африканского континента, так западные империи грабили когда-то остальной мир.

Вот что значит разница между поколениями, понимаю я. Я просто неспособен иной раз понять, как устроен такой молодой и незакоснелый ум.

По поводу орушшия у меня появилась своя теория. Думаю, что оно стоит в одном ряду с татуировками (бабочка на лодыжке и маленький дракон под ее левой лопаткой), стилем одежды — как у девицы легкого поведения, ее эксгибиционизмом (несмотря на мои настойчивые просьбы, она всегда ходит по дому полуголая, не удосужившись опустить жалюзи) — короче говоря, со всей этой показной принадлежностью к определенной социальной категории. Это ее бунт против своего класса, способ отделить себя от тех, кто отверг ее. А сцена с пистолетом — это пантомима. Проверив сумочку Миры, я действительно обнаружил там маленький девятимиллиметровый «Джулиани & Кох», но он не заряжен, а обойму с патронами она с собой не носит. Этот город — Мирин театр, а оружие — часть реквизита.

Утром в день нашей встречи с Ормусом она как на иголках, словно подросток перед первым свиданием. Тара же абсолютно спокойна, если не считать того, что она кричит каждому, кто ее может расслышать: «Идем к старику!» Она сообщает эту новость и заглянувшему к нам на завтрак Джонни Чоу.

— Болтушка, ха, — ухмыляется Чоу, откусывая черничный кекс. — Будь осторожна, малышка, язык твой — враг твой.

Тут из спальни появляется Мира в своем наряде а-ля Вина, и он давится кексом. Мне приходится несколько раз стукнуть его по спине, и когда он приходит в себя, вытирая глаза и пытаясь отдышаться, оборачивается к Таре:

— Видишь, я был прав.

К Мире он обращает замечательные слова:

— Рай говорил мне, что у тебя это здорово получается, но я и представить себе не мог — такое, черт возьми, и во сне не приснится. И поешь ты тоже как она! Просто чертовщина какая-то. Должен тебе сказать, это что-то сверхъестественное.

Он уходит, качая головой, все еще откашливаясь.

— После таких слов чувствуешь себя намного увереннее, — робко улыбаясь, произносит Мира.

По дороге, в такси, — Ормус предложил прислать Уилла Сингха с машиной, но я подумал, что будет лучше, если мы приедем сами по себе, — Мира повторяет все, что она знает об Ормусе. Историю его жизни, дискографию, что оказало на него влияние, его болевые точки, например шум в ушах, из-за которого он стал петь в стеклянном футляре.

— Шум, похоже, не очень-то мешает ему в обычной жизни, — говорю я ей. Я вспоминаю, как он очистил звук на пленке, чтобы я мог услышать ее голос. — Даже со всем этим звоном и щелканьем в ушах он слышит достаточно хорошо, чтобы микшировать.

О боже, внезапно осеняет меня мысль, он ведь не настолько сумасшедший, чтобы показать ей эти записи?! Если она увидит себя на всех трехстах экранах, она исчезнет и из его, и из моей жизни и никогда не вернется, и я бы не стал винить ее за это.

Так что теперь я тоже начинаю нервничать.

Гетеротопические тенденции Ормуса, его вылазки в другую реальность, одновременно и привлекают, и пугают ее. Она выросла на песнях Ормуса, его заявлениях об ином мире, но ей не нравится, что этот мир не лучше нашего, а просто другой — не более чем малоудачная вариация, и ей уж совсем не нравится, что этого мира больше нет, что Ормусу больше не нужна повязка на глазу. Я рассказал ей и о Гайомарте, который все-таки был первым гетеротопическим открытием Ормуса. О Гайомарте и его песнях будущего. О бегстве Гайомарта из головы Ормуса во время автокатастрофы много лет назад. О том, что Ормус почти уверен, что именно с Гайо Вина провела последние мгновения, а может быть, и там, внизу, она все это время тоже с ним. Для меня все еще очень непросто говорить обо всем этом нейтрально, не демонстрируя своего личного отношения, но Миру эта история завораживает.

— Мне нравится все это про близнецов, — говорит она. — Это про две половинки нашего мозга, я имею в виду, что мы и понятия не имеем, какой в нас таится потенциал, ничего не знаем о своих собственных возможностях, правда ведь? Этот парень по-настоящему проник в темную сторону своего «я». Это потрясающе, Рай!

— Думаю, вы отлично поладите. (Я уже не просто нервничаю, я помрачнел, и это заметно по моему голосу.)

— Ты ревнуешь? — спрашивает она, чрезвычайно довольная. — Я думала, он старый и немощный, и в ушах у него шумит. Не соперник, правда? Ты ревнуешь, — говорит она, ущипнув меня за руку и улыбаясь во весь рот. Она расслабилась.

— В ушах шумит, — повторяет Тара, сидя в углу. — В ушах шумит, немощный.

Клея ждет нас в холле Родопы-билдинг. На ней всё те же очки с толстыми линзами, делающими ее похожей на крошечную, одетую в сари миссис Крот. Увидев Миру, она выдыхает: «О! Мадам! Слава богу!» Затем слегка вздрагивает, будто прикладывая титанические усилия, чтобы взять себя в руки, и поворачивается к Таре. Она здоровается с нею как со старой подружкой, играет с ней в ладушки, сразу и навсегда завоевав ее молодое-старое сердце. В лифте Тара и Клея явно страдают от головокружения (звучит музыка «VTO»), а я разглядываю себя в зеркале. Я в неплохой форме, но рядом с Мирой являю собой олицетворение консерватизма и замшелости. Я и слово-то такое использую — замшелость. Ормус, при его нынешней дряхлости, я думаю, все равно крут, хотя у меня он ассоциируется скорее с последним писком старости, чем с последним писком моды, но я ведь не двадцатилетняя девушка, попавшая в святая святых монстра рока.

Он ждет нас у дверей лифта, он слаб, но весь в предвкушении встречи. В белом кимоно, как у японских борцов, он стоит, опираясь на руку Уилла Сингха. Увидев Миру, он до боли впивается ногтями в руку Уилла, но тот невозмутим; невозмутимость — сильная черта этого дюжего молодца.

— Да, — говорит Ормус Кама. Только одно слово. Он и Мира целую вечность — пятнадцать секунд или десять лет — смотрят друг на друга. Я с некоторым удовлетворением отмечаю, что ее лицо выражает тщательно скрываемое изумление. Как будто ей явилось привидение, как будто Ормус, точнее это чахлое существо, которое когда-то было Ормусом Камой, — призрак, вернувшийся из царства мертвых. Хотя, собственно, это как раз ее роль в сегодняшней маленькой драме.

— Прошу вас, — говорит Ормус и идет вперед, показывая путь, — все еще опираясь на Уилла — к белому концертному роялю «Ямаха».

Пройдя несколько шагов. Мира дотрагивается до плеча Уилла Сингха:

— Позвольте мне, — она предлагает Ормусу свою молодую руку. Он кивает дважды, с волнением глядя на нее, и они снова двигаются вперед. Уилл идет следом за ними. Тара держит за руку Клею Сингх. Все молчат.

Подойдя к роялю, Ормус садится и начинает играть медленную, полузабытую мелодию госпела. Мира встает рядом, чуть-чуть позади. Остальные смущенно ждут, чувствуя себя здесь лишними. Несколько минут она просто слушает, как он играет, музыка обволакивает ее тело, она, раскачиваясь, закрывает глаза. Ее рука на плече Ормуса, и она не убирает ее, она даже немного сдвинула ее и дотронулась пальцами до его затылка. Мое лицо начинает гореть, но я не вмешиваюсь.

А потом Мира поет, и комната наполняется ее абсурдно сильным голосом, глубоким, как река, и высоким, как горы. Голосом Вины. Услышав ее, Ормус Кама вынужден остановиться, пальцы его дрожат, но она продолжает петь без музыки, похожая на луч солнца в разрушенной церкви.

Lead те to your light, oh sweetheart lead me to your day, I'm down at the bottom in the endless night, won't you please show me the way. If you don't lead me baby then I guess I'm down here to stay[363].

Эта песня — один из золотых хитов «VTO», крик потерянной души, обращенный к ее любимому, но сейчас Мира выводит Ормуса из темноты, именно она вытаскивает его из пропасти. Он заперт в темнице, и голос ее освобождает его.

Его руки возвращаются к клавишам, темп нарастает, и ее голос воспаряет от радости. Клея и Тара хлопают в ладоши. Даже Уилл Сингх, сам мистер Каменное Лицо, присоединяется к ним. Я? Я не хлопаю. Я ничего не понимаю в музыке.

Позже, дома за ужином, когда Тара, довольная, спит в моей кровати, я смотрю на Миру поверх феттучини и кьянти, которые я перед ней поставил, и вижу незнакомку: жесткую, лишенную иллюзий молодую женщину, у которой хватает ума понять, что ей выпал редкий шанс, и способную на глазах у любовника флиртовать с другим мужчиной. Женщину, которая еще до конца не уверена, стала ли эта встреча самой важной в ее музыкальной карьере. Может быть, перед ней откроется новое будущее, а может, это просто безумная фантазия, которая растает на рассвете. Я вижу, что она представляет себе свое будущее, она не может не рисовать себе картины возрождения одной из легендарных групп, где она займет опустевшее место Вины.

— Не строй скоропалительных планов, — говорю я, пожалуй, излишне жестко. — Ты видела, в каком он состоянии. Может быть, у него получится отказаться от наркотиков, а может, и нет. Надежда невелика, ты понимаешь это; ты знаешь, как трудно освободиться от наркотиков, на которых он сидит, они могут оказаться даже сильнее тебя. В любом случае, до шоу на стадионах еще очень далеко.

— Черт, послушай себя, — она стиснула зубы. — Я думала, все это была твоя идея. И ведь ты сам сказал, что мы не должны говорить ему о нас. «Помоги Ормусу», да-а, хорошо, но давайте не будем помогать Мире, давайте не будем строить планов.

Мне нечего сказать. Я просто молча ем.

— Ты мне не веришь, вот в чем дело, — говорит она. — Ты не веришь моим обещаниям. Ты считаешь меня шлюхой.

— Нет, — после чрезмерно затянувшейся паузы отвечаю я, — всё нормально. Я тебе верю, правда верю.

На самом деле я вроде как уверен в ее любви, неожиданной для меня любви, я хочу верить ей слепо, но при этом понимаю, что недооценил Ормуса Каму, он еще очень многое может предложить. Свою музыку, свой статус легенды и — да! — свою красоту. Мира высказывается на этот счет прямо.

— Ты просто слеп, — говорит она. — Он — самый красивый мужчина. Эти глаза, этот мягкий, мягкий голос, — он, черт возьми, просто неотразим. Конечно, жизнь его побила, но ты же не думаешь, что это сделало его менее привлекательным.

— А как насчет его возраста? — Я пытаюсь говорить веселым голосом. — Этот парень, чье детство пришлось на сороковые годы, помнит Вторую мировую войну, «Белое Рождество»[364], раздел Индии, «Оклахому»[365]. Это интересно современной молодежи?

— Это лишь панцирь, лишь защищающий пламя абажур, понял? — отмахивается она от меня. — Его душа молода, пламя еще сильно, и это главное. Как и твоя душа, — утешающе добавляет она, обходя стол и приближаясь ко мне. — К тому же твой панцирь мне тоже нравится.

Ночью, после того как я перенес Тару в соседнюю комнату и она и Мира уснули, я смотрю в потолок и думаю о сюрпризах, которые преподносит нам судьба. Для Вины я был тайным любовником, на вторых ролях. Сейчас мы с Мирой вместе, мы — единое целое, мы любим друг друга — можно назвать это как угодно, — и теперь моя очередь тревожиться о ее тайных отношениях с Ормусом. Так что теперь мы снова соперники. Ормус и я, и в этой ситуации Мира уже заменила Вину. Но несмотря на то что энергия этого треугольника теперь течет в обратном направлении, кое-что осталось прежним: опять встает вопрос о доверии, и Ормус Кама опять не имеет никакого представления о том, насколько важна моя роль в истории его жизни.

Существование пленок, где Мира снята скрытой камерой, — это секрет, который мы с Ормусом храним от Миры, и должны будем хранить всегда. То, что мы стали любовниками, — секрет, который мы с Мирой договорились не раскрывать Ормусу. Теперь я предпочел бы рассказать ему об этом, но моя любимая женщина под страхом ужасного наказания не разрешает мне это сделать. Что же до Миры и Ормуса, то музыка — их тайный язык, на котором они могут объясняться друг с другом, не опасаясь, что я их пойму.

Вот последняя фотография из моей фотосерии о Вине. Я сижу на стуле, на коленях у меня — круглое зеркало. В нем отражается прямоугольное зеркало, в котором — образ Вины Апсары. Нет, не Вины, но самой лучшей не-Вины. Образ Миры Челано, моего нового мучения, моей любви.

Мира, Мира — кто прекрасней всех на свете?

В день четвертой годовщины смерти Вины Mo Маллик приглашает в «Колкис» журналистов из музыкальных изданий. Он улыбается так, будто вот-вот, ко всеобщему ликованию, запоет первую строчку всеми любимого хита. Пресса собрана, чтобы объявить о скором возвращении на сцену Ормуса Камы и новом запуске супергруппы «VTO» — о ее втором рождении. Место ритм-гитаристки Симоны Бат займет восходящая розовая звезда, маленькая замухрышка, которая настаивает, чтобы ее инициалы писали строчными буквами, носит мужские костюмы, монокль, прическу а-ля Луиза Брукс и играет как мечта экспрессиониста. (Сама Бат, озлобленная давними нападками на нее Вины, якобы из-за ее неумения играть, угрожает подать на Ормуса в суд за использование марки «VTO», но все это остается без внимания и не имеет никаких последствий.) «Солистом, как и раньше, будет Ормус Кама, вокал и гитара, — сообщает Маллик, — а в качестве вокалистки — вас ждет сенсация! — мы представим вам Миру Челано, она как никто другой похожа на нашу любимую Вину».

Это подобно вести о воссоединении «Битлз», и даже больше. Старые записи «VTO» по продажам до сих пор опережают современные группы, а классический диск «Quakershaker», выпущенный с новой версией «Beneath Her Feet» в качестве бонусной дорожки, не выходил из первой тройки «Биллборда» со дня Вининой смерти. Приглашение в группу этой замухрышки встречено аплодисментами, публика согласна, что надо идти в ногу со временем, а у драгоценной малышки внушительное резюме. В семнадцать лет она выступала с загадочным «Крафтверк» и писала музыку для прозападно-японской женской танцевальной группы «Такарадзуки», в которой половина женщин были переодеты мужчинами и заслужили поклонение толп фанаток, — и она никогда не оглядывалась на прошлое. О ней очень высоко отзываются такие столь разные гуру шоу-бизнеса, как Глиммер Твинз, Матт Ланж и приятель диджея Джеллибина, продюсер Уитни и Дебби — Тони С. Через год-другой «VTO» должна вознести замухрышку в первую лигу, так что это очень правильный шаг и для нее, и для группы.

О Мире Челано, однако, ничего не сообщается — ни интервью, ни фотографий, ни записей, — и публике это не очень-то нравится. Всегда считалось, что «VTO» — это Ормус и Вина, а остальные не имеют значения, но о деградации Ормуса хорошо известно, и трудно быть уверенным в его выздоровлении; в отсутствие же доказательств обратного мало кто верит, что Мира достойна места великой Вины Апсары. Она — предмет всеобщего обсуждения с явной долей скептицизма, а уж когда выясняется, что она начинала как скромная подражательница Вины, публика просто звереет. Как и всегда, атаку возглавляют брат и сестра Сангрия. Они обвиняют Ормуса в том, что он лишает себя ореола легенды и превращает славное имя «VTO» в мишень для насмешек, в карикатуру на самих себя. (Претенциозных франкофонских сентенций Реми Осера уже не слышно. Он умер от СПИДа, теперь он не больше чем квадратик в лоскутном одеяле. Реми нет, а бывший некогда его любовником мой друг Эме-Сезэр Баскья болен.)

Что же касается «VTO», то мы репетируем, укрывшись от всех в старом авиаангаре в округе Нассау и окружив себя армией охранников. Это тоже один из аспектов современной рок-музыки — к военным меркам и точности, только лишь для того, чтобы встряхнуться, пошуметь и поиграть рок-н-ролл. Когда-то Джерри Эппл со своей гитарой мог прийти на концерт за пять минут до начала, забрать у менеджера свои десять тысяч баксов наличными и выйти на сцену, едва кивнув музыкантам, которых ему собрали для этого выступления. Если кто-нибудь из группы осмеливался спросить его про репертуар, он отвечал: Сынок, сегодня мы сыграем кое-что из Джерри Эппла. Теперь всё по-другому. Те ребята с неуклюжей походкой были бродячими ремесленниками. Сегодня музыка — это индустрия.

Вот секвенсоры, синтезаторы, средства отбора для монтажа — всевозможные «Фэарлайты» и «Синклавиры». Вот музыканты, изобретающие способы вплести нить своей музыки в этот круговорот и вихрь звуков, создать тот звуковой надувной матрац, от которого они будут отталкиваться и взлетать вверх во время шоу. Между Ормусом и малышкой-замухрышкой установилась особая связь, они обмениваются невразумительными музыкальными терминами с техноколдуном Ино Барбером. (Да, это тот Ино, с «Радио Фредди»; сегодня он признанный король электронных повторов, маг звуковой текстуры, Король Ухо. Судьба разъединяет и вновь сводит нас, мы движемся дальше, чуть позже можем опять соприкоснуться друг с другом и снова разойтись в разные стороны. Такова человеческая жизнь, в ней нет места упрощенной линейности событий, она не то чтобы разъединяет и разводит нас, нет, она, скорее, состоит из зыбкой последовательности встреч и расставаний.) Ормус привлек Ино к работе над новым шоу и к записи очередного альбома; очень много времени уходит на обсуждение проекта. Мира злится. Ей, певице, доступ в этот частный клуб инструменталистов закрыт. Этот Ормус не для нее; когда он с замухрышкой, она чувствует то же самое, что чувствую я, когда она с Ормусом.

Сегодня Мира не в духе, в ней нет уверенности; она мечется туда-сюда и не может остановиться, хлопает в ладоши, щелкает пальцами, говорит быстро; глаза ее спрятаны за жуткими, черными как ночь выпуклыми очками. Тара вместе с присматривающей за нею Клеей Сингх где-то в Мирином трейлере. Она достаточно мудрый ребенок, чтобы понимать, что, когда мама в таком настроении, лучше держаться от нее подальше. Я еще не готов следовать этой мудрости. Я рядом, пытаюсь действовать на нее успокаивающе, а на самом деле попадаю под раздачу, когда ей нужно накричать на кого-нибудь, чтобы снять напряжение. Я — жена.

Она пустилась в рассуждения, а когда Мира такая, остается только слушать. Ее вывела из себя злобная шумиха в прессе, она не ожидала, что ей будет так трудно оставаться в тени до поры до времени: «Совсем непросто держать рот на замке, когда за тобой по пятам ходит половина газетчиков страны, когда они говорят ужасные вещи, а тебе есть, что им ответить. Но Маллик сказал: „Если мы выставим тебя сейчас, то просто укажем им мишень еще до того, как сами будем готовы отстреливаться. На сцене ты заткнешь их грязные рты, так что подожди, пожалуйста, просто подожди“». И Ормус тоже поддержал Маллика, так что она согласилась, но теперь сомневается, думает, что ей не следует выходить на сцену в образе Вины, она чувствует, что попала в капкан, она хочет быть собой.

«Послушай, не Вина вытащила его из комы на этот раз, — рявкает она, — это я, Мира, я вернула его обратно из мертвых, я выгнала его афериста-врача, который, воняя луком, накинулся на меня, когда я указала ему на дверь; это я отправила его в реабилитационный центр, к другим, с острыми зубами и безумными глазами, и я, а не кто-нибудь другой, следила, чтобы он прошел весь курс лечения и закончил его, черт побери, с отличием. Когда ему нужен был кто-нибудь среди ночи, он звонил мне, и, малыш, я вставала и шла к нему, ну хорошо, по крайней мере до часу ночи, шесть ночей в неделю. Я имею в виду, не прямо среди ночи, когда мы с тобой… да ладно, ты знаешь, что я имею в виду. Я оставляла собственного ребенка на твое попечение, ладно — иногда с няней, а бывало и с Клеей Сингх, когда он присылал ее ко мне, но, черт возьми, никто не навещал его чаще меня, я играла во все его сумасшедшие игры, я позволяла ему дотянуться до Вины через меня, пока он не окреп достаточно для того, чтобы твердо стоять на ногах, — посмотри на него сейчас, он заново родился, о'кей, браво, честь ему и хвала, я хочу сказать, он передо мной в долгу, пора передать мне эстафету, он должен дать мне свободу. Я вытащила его из ада, но это вовсе не значит, что я должна гореть там вместо него. Вся эта затея с Виной — дерьмо, я знаю, что это ошибка, но меня никто не слушает, и, когда мы окажемся там, под светом прожекторов, мне, а не кому-нибудь другому придется принять на себя удар».

Вопрос, который я не хочу сейчас поднимать: я тоже сползаю в ад. Чем дольше мы репетируем, тем больше она отдаляется от меня, тем больше раздражает ее маленькая замухрышка, тем яростнее она нападает на Ормуса. Я не перестаю удивляться ее безграничному прагматизму. Ее девиз: все средства хороши, главное — чтобы был результат. Я все время думаю о двери в спальню Ормуса. Является ли эта граница запретной? Или она перейдет и ее в поисках сильнодействующего средства?

(Верь мне. Ты мне веришь?)

(Да, любимая, я верю тебе, малышка, правда верю. Может, я идиот, что верю тебе, еще один одураченный любовник. Еще одна рок-н-ролльная жена.)

За пределы ангара проникли слухи о разногласиях внутри него. Мира подозревает, что в утечке информации повинна замухрышка. Они всё чаще ссорятся; у каждой есть свое мнение, каждая твердо отстаивает свои идеи, стремясь заслужить уважение Ормуса Камы. Мира говорит Ормусу, что он позволяет морочить себе голову техническими штучками, ставит телегу перед лошадью.

— Вы как генералы с их хитрыми бомбами, — говорит она, — как мальчишки с их дурацкими игрушками. Я хорошо знаю клубы, — добавляет она, — я провела на сцене больше времени, чем вы все вместе взятые, вы просто сыплете умными словами, чтобы выглядеть круто, а сами ни черта не знаете. В клубах это все уже вчерашний день, и этого оказалось мало. Люди голодные, понятно? Техника их не накормит, я хочу сказать, что мы должны дать им что-то, чтобы утолить голод, дать пищу их душам.

Ормус слушает.

Но маленькая замухрышка наносит ответный удар, развивая хорошо закругленную теорию, что именно техника вернула музыку назад, к ее корням, которые таятся в атональных призывно-ответных ритмах Северной Африки. Когда рабы пересекли море и им запретили использовать их барабаны, их говорящие барабаны, они стали прислушиваться к музыке ирландских надсмотрщиков, к кельтским народным песням в три аккорда и превратили всё это в блюз. А после отмены рабства они вернули свои барабаны, и появился ритм-энд-блюз, а белые ребятишки подхватили его, добавили громкости, и родился рок-н-ролл. Он снова пересек океан, обратно в Англию и Европу, его трансформировали «Битлз», первая великая рок-группа, которая использовала стереотехнологию, и эта стерео-мутация вернулась в Америку в виде «VTO». Но техника продолжает развиваться, и теперь, с изобретением сэмплинга, можно накладывать даже самую старую музыку на новые звуки, и потом — оп-ля! — в хип-хопе, всё сначала, мы снова возвращаемся к призыву-ответу, назад в будущее. Техника — это не враг, убеждает малышка, техника — это инструмент.

— Что это? — вопрошает Мира, обращаясь к Ормусу. — Семинар по истории или рок-группа? Если она права, тогда музыка — это замкнутая петля, она мертва, пора расходиться по домам. Чтобы идти вперед, разорвать эту петлю, мы должны развивать то, что начала делать «VTO», к чему призывала Вина. Преодолевать границы. Втягивать в себя весь оставшийся гребаный мир.

Это тупик, и что интересно, Ормус, похоже, не желает или не может быть тут лидером и вести за собой. Решение проблемы приходит от Ино Барбера, благодаря которому все становится значительно проще. Ино все еще напоминает инопланетянина: он выглядит безупречно ухоженным в любое время дня и ночи, никто и никогда не видел, чтобы он ел, пил или писал, и он — сама невозмутимость. Ино зовет Миру и малышку к пульту микширования и спокойно говорит: «Я тут подумал, мы можем это объединить». И пока они слушают его электронные повторы, ритмы барабанов, звуки ситара и — да! — Винины импровизации, по мере того как он приглушает, выравнивает и смешивает это бурлящее акустическое варево, что-то проявляется, малышка берет свою гитару и начинает подыгрывать, находя нужные ритмы — или они находят ее, — купаясь в звуковой волне, и Мира начинает петь что-то джазовое, вперемежку со стихами Ормуса и индийскими бол[366], Ормус Кама расплывается в улыбке. Повсюду, во всех многочисленных закоулках ангара, электрики, рабочие сцены, грузчики и ребята из звукозаписывающей компании останавливаются, бросают свои занятия и слушают. Это крик новорожденного. Это ритм новой жизни.

У нас есть группа.

Приходит злобная почта. На самом деле ненависть всегда тут как тут, если есть что-то заслуживающее внимания; всегда какое-нибудь быдло пишет что-то вроде: Чтоб вы сдохли, коммуняки-извращенцы, религиозные маньяки предрекают: Ты можешь спрятаться от меня, но ты не спрячешься от бога; пишут разочарованные фантазеры от секса, фэны клубов-конкурентов, скрытые психи, выполняющие самую рутинную работу, жарящие по воскресеньям барбекю на заднем дворе и прячущие в платяных шкафах журнальные вырезки, исписанные эпитетами, полными их экзистенциальной ненависти. И если таких ядовитых посланий стало больше, чем обычно, то отчасти это потому, что о группе очень долго ничего не было слышно и грязная вода копилась за сдерживающей ее дамбой. Конечно, приходит и много доброжелательной почты от фанатов, но она не так весома и не так уж сказывается на твоих каждодневных делах. На сей раз враждебность задевает группу больше, чем обычно, потому что, да, они молчали долго, и состав у них новый, так что неуверенность присутствует. К тому же эта почта не просто обычные в таких случаях гадости. Она какая-то особенно злобная, больше желчи в пузыре.

Пишут несостоявшиеся Вины, возмущенные, что выбор пал на Миру, а не на одну из них; пуристы выражают свое отвращение к факту эксгумации группы; она должна была остаться в золотом прошлом, которому она принадлежит, не нужно делать из группы зомби; ненавистники лесбиянок высказывают свое мнение — в основном из трех букв — о маленькой замухрышке и всех других сестрах Сафо[367], и это еще самые безобидные письма. Многие корреспонденты присылают написанные неразборчивым почерком послания, в которых утверждают, что именно песни «VTO» о землетрясениях виноваты в нынешней череде катастроф, и советуют группе держаться подальше от опасных тем: Не варашите снова сваи проблемы, а то вам што, мало деняг, которые вы нахапали на людском горе?

Другие винят Ормуса за долгое безмолвие, называя это предательством. Они полагают, что настоящей причиной молчания группы была его зависть к гениальной Вине и именно он виноват в случившемся. Если бы «VTO» не прекратила выступать, Вине не пришлось бы начинать сольную карьеру, и можно с полной уверенностью утверждать, что она не оказалась бы в Мехико в тот роковой День святого Валентина и сейчас была бы жива. Ты, гребаный убийца Ормус Кама, не думай, что мы когда-нибудь забудем тебе это или простим.

Есть, однако, корреспонденты и с позитивным взглядом. Они восхваляют пророческую проницательность Ормуса в его старых песнях, его веру в то, что музыка может буквально изменить мир, и умоляют Ормуса использовать свою волшебную силу во имя добра. Исцели больную планету. Пой нам и излечи страдающую землю.

На каждого с нетерпением ожидающего Мириного дебюта фэна приходится пятеро таких, которые по разным причинам надеются на ее провал.

В какой-то момент во время долгих месяцев подготовки, еще до того, как мы оказались в ангаре, я и сам позволил себе увлечься этой идеей. Мира рассказывает, что в новом шоу Ормус хочет развить тему двойственности мира — нашего и того, другого, мира, — двойственности, которую он преодолевал большую часть своей жизни. Его занимает идея о стирании границ между мирами, он пишет стихи о любви в этом и том мире и, может быть, о спасении… Когда я понимаю, что он ничего не знает о музыке, которая была до него, — насколько он, пусть и подсознательно, все еще обижен на своего ученого отца, как многое он, должно быть, подавляет в себе! — я, раздосадованный, принимаю это слишком близко к сердцу. Я иду и покупаю гору записей старых опер: «Эвридику» Якопо Пери (1600), либретто Оттавио Ринуччини, «Орфея» Монтеверди (1607), либретто Алессандро Стриджо, и, конечно, Глюка, чья ария была последней из исполненных Виной песен в Текиле. Мне не удается отыскать оперу соперника Пери, Джулио Каччини, тоже на либретто Ринуччини, но я не особенно расстраиваюсь, потому что она не так уж и хороша.

Когда Мира снова идет в Родопы-билдинг, я увязываюсь за ней и приношу Ормусу эти записи. Он принимает мой подарок, ставит Пери и даже терпеливо выслушивает то, что я хочу ему сообщить: что не только вся история оперы начинается с этих произведений, но и то, что этот миф преодолевает все культурные границы, его отголоски слышны в сказаниях об Одине[368], в кельтских преданиях и даже, мне кажется, в некоторых индейских сказаниях, и все эти версии положены на музыку, поэтому нужно поручить кому-нибудь все это раскопать. Я рассказываю ему о зарождении нового жанра — сольной песни под аккомпанемент — его жанра искусства! — во Флоренции шестнадцатого века, при дворе графа Джованни Барди, в конце 1570-х годов: целью песни было донести до слушателей смысл текста. Это был радикальный отход от положенного в основу мадригала принципа орнаментации с помощью деления на части, что сделало возможным появление оперы, арии и вообще всей современной традиции песни, вплоть до привязчивого трехминутного хитового сингла с Тин-Пэн-Алли[369]. Это все часть его истории, говорю я, и ему следует об этом знать.

Я пытаюсь описать ему картину первого исполнения оперы Пери во дворце Питти по случаю бракосочетания Марии Медичи с французским королем Генрихом IV и состоявшейся позднее премьеры оперы Монтеверди в Академиа дельи Инвагити во время карнавала в Мантуе, правитель которой, герцог Гонзага, был покровителем Монтеверди и Стриджо. Но прежде чем я пускаюсь в подробности о вариации строф, stile concertato[370] и тому подобное, он перебивает меня, очень мягко.

— Я понял, это старая сказка, ее уже исполняли раньше, особенно на итальянском, — шепчет он без всякого раздражения. — Думаю, так бывает с любой историей. Но то, что я пытаюсь здесь сделать, — это только мое, и я все-таки продолжу идти по своей тернистой тропе, если ты, конечно, не против.

— О'кей, извини меня, — смущенно бормочу я. — Я просто хотел заметить, что все сталкиваются с одной и той же проблемой. Дело в том, что она не должна быть спасена, понимаешь? Все так или иначе придумывают счастливый конец, но это неправильно. Я просто хотел обратить на это твое внимание. В конец концов. Вина не… — И здесь я останавливаюсь, прикусив язык.

— Хорошо, — говорит Ормус, не подавая виду, что слышал последние несколько слов. — Конец не счастливый. Я понял. Спасибо, что зашел.

— Вина все это знала, — глупо, даже несколько упрямо, мямлю я и отправляюсь домой.

(Кстати, говоря о классике, должен заметить, что Ормус положил на музыку «Dies irae». Должно быть, Мира продекламировала ему этот гимн и он явно не ограничился тем, что погладил ее по головке и послал прогуляться. «О Angry Day» — возможно, единственная песня в рок-музыке, слова которой переведены с латинского оригинала, написанного итальянским монахом тринадцатого века.)

План таков: сначала — короткое турне по Америке и Англии, с выступлениями на не очень больших площадках, таких как «Роузленд», «Юнайтед Сентр», «Кембридж Корн Иксчейндж», «Лабаттс Аполло», не более полудюжины концертов, чтобы дать группе отдохнуть перед началом планируемого через шесть месяцев турне по шести континентам сроком на полтора года, с выступлениями на стадионах. Знаменитый дизайнер Марк Макуильям, оформляющий стадионы для концертов рок-звезд, придумывает нечто грандиозное для этих грандиозных гастролей. Первые же концерты будут, напротив, оформлены очень лаконично, никаких излишеств. «Давайте сначала доведем до ума музыку, — бормочет Ормус, — прежде чем устраивать шоу».

Его голос в порядке, хотя и слабее, чем раньше, и требует усиления. А гитара его, по словам Ино, с чьим ухом я не возьмусь спорить, возможно даже лучше, эмоциональнее, чем прежде. Он действительно снова в строю, и группа звучит уверенно. В последний наш день в ангаре, перед специально приглашенной аудиторией, они прогоняют весь концерт, именно так, как он будет представлен слушателям, разве что без сценических костюмов. Но даже в джинсах и футболках они смотрятся совсем неплохо. Аплодисменты долгие и искренние. «VTO» жива.

Мы в «Роузленде», сентябрь 1993 года, прошла всего неделя после концерта в ангаре; пара тысяч фэнов в состоянии полной экзальтации, по ним скользят лучи прожекторов, что приводит их в еще большее неистовство, — и мотор «VTO» запускается.

Раз-два-три-четыре!

Барабанщица, Пэтти Ла Биф, настоящая девушка из Техаса, одна из первых женщин-барабанщиц, пробившаяся в высшую лигу, в своем роде такая же легенда, как и Ормус с Виной. Раньше молодые люди из публики кричали ей: Эй, телка! — но она, не обращая на них ни малейшего внимания, сплюнув, продолжала свое дело. Бас-гитарист «VTO» Бобби Бат, родом с Монтсеррата, острова землетрясений и студий звукозаписи, играет так, будто главная цель его жизни — стабильность ритма, и ничего более. Многие гитаристы знают массу разных трюков, говорит он, но я всегда ценил основы, в роке нужна твердость, не так ли? Вести басовую линию — и пусть они там, впереди, пляшут вокруг нее. Бобби Бат был какое-то время женат на списанной Симоне, но ничего не имеет против возвращения в команду. Его отношение к этому: Если она против чего-нибудь, значит, я — за. Это был плохой ром, и мне его хватило под завязку!

А вот и замухрышка, ее шумно приветствуют фэны, они специально собрали свой клуб, чтобы поддержать ее. Наконец искусственный туман рассеивается, и Ормус Кама в своем пузыре, с десятиструнной гитарой, обращает к слушателям свою первую песню — реанимированную версию зажигательного хита «Ooh Таг Baby». Он поет первую строчку сам, совсем как в старые времена, только лучше, потому что маленькая замухрышка хорошо ему подыгрывает, заполняя дыру, которая раньше образовывалась у них на сцене из-за игры Бат; а затем выбегает Мира — и все пошло наперекосяк.

Я сижу рядом с Mo Малликом, и мы оба сразу улавливаем, что случилось, мы понимаем, что Мира была на сто процентов права, а Ормус, с его слепым желанием вернуть из мертвых Вину Апсару, ошибся. Публика недовольна: Что, ты и правда выставляешь девочку, одетую под Вину, и мы должны это проглотить?! Увидев их реакцию, мы осознаём, что это провал и в этот вечер «VTO» может умереть снова. Здесь, в старом танцзале, все это похоже на последний танец Ормуса Камы.

Или не-танец, потому что ребята в передних рядах не двигаются, они просто стоят с каменными лицами, уставившись на сцену и изливая на Миру свою немую враждебность. Как скоро они погонят ее прочь? Сколько времени пройдет, прежде чем они повернутся и уйдут?

В этот момент Мира Челано делает поразительную вещь. Она поднимает руку, и группа прекращает играть. Затем она обращается к озлобленной толпе.

— О'кей, и вы мне тоже не очень-то нужны, — заявляет она. — Вам не нравится мой прикид? Честно говоря, мне он тоже не нравится, но сейчас и мне, и вам придется с этим смириться, поэтому почему бы не послушать музыку, — может, она и ничего, о'кей? Ну а если она никуда не годится, можете пристрелить меня, я согласна, имеете право; но если мы можем вам дать ту музыку, ради которой вы пришли сюда, и вам всего лишь не нравится мой наряд, то послушайтесь меня: откройте уши и закройте ваши гребаные глаза.

Тут вступает Пэтти Ла Биф: громовая барабанная дробь и звон тарелок. Пэтти болеет за Миру, а Пэтти стоит немалых денег, Пэтти можно доверять. Толпа успокаивается, ворча, почти соглашаясь. И тогда вдруг именно маленькая замухрышка, до этого вечера постоянно сражавшаяся с Мирой, заводит знаменитый мотив «Таг Baby». Это срабатывает. Пять-шесть-семь-восемь. Ooh Thr Baby won't you hold me tight. We can stick together all through the night.

Ормус и Мира обсуждали прыжок в публику. Он не может — ему пятьдесят шесть, и он заперт в звуконепроницаемом шкафу, — но она считает, что должна сделать это. «Если мы говорим о том, чтобы стереть границы, — горячится она, — то прежде всего мы должны стереть границу между нами и ими».

Я против, но мое стремление защитить Миру только подталкивает ее к опасности, поэтому решено, она сделает это, где-то в середине концерта, во время исполнения песен из «Quakershaker». Но теперь, после такого непростого начала, — и даже несмотря на великолепную игру группы, толпа поддерживает их только на восемьдесят процентов, — конечно же, она не станет этого делать, думаю я, она же достаточно умна, чтобы воздержаться от риска.

Она прыгает.

Какое-то мгновение мне кажется, что они не станут ловить ее, я вижу ее разбитое и затоптанное тело под ногами мрачной толпы-убийцы. Я думаю о Таре. Но их руки поднимаются вверх, они держат ее, она плывет над морем рук, она спасена.

Это то, что мне кажется, но я не вижу того, что видит она — злобу на многих лицах под ее беспомощным телом, — я не чувствую, как их руки царапают ее тело. Только когда кто-то срывает с нее рыжий парик, я вдруг понимаю, что происходит. Я снова вскакиваю, Маллик орет в свою рацию: «Это бунт, вытащите ее оттуда!» — но прежде чем службе безопасности удается пробраться через толпу, она, непонятно как, снова оказывается на сцене, и, когда встает, мы видим порезы и царапины у нее на животе, на спине, даже на лице; ее длинные темные волосы всклокочены и свисают на спине неровными прядями, с нее сорвали бюстье, но она не останавливается, она не пропускает ни одного такта, — она стоит посреди сцены в своих рваных кожаных штанах и поет, истекая кровью, с обнаженной грудью, — поет в лицо этой неблагодарной и готовой растерзать ее публике, и именно в этот момент я понимаю, каждый из присутствующих в концертном зале «Роузленд» понимает, что Мира Челано станет большой, очень большой звездой.

Потом, за кулисами, я хочу обнять и утешить ее, и к черту Ормуса с его иллюзиями. Но она еще не остыла и не нуждается в утешении мужчин. Она вернулась со сцены, чтобы установить новый закон. Гримерная не слишком просторная, мы все столпились здесь и знаем, что сейчас будет сказано, знаем, что эта женщина, у которой хватило смелости прыгнуть во враждебную толпу, может подойти к Ормусу и сорвать корку с его самой больной раны.

— Больше никакой Вины, — говорит она. Они стоят лицом к лицу, из них двоих — она выше и сильнее, и она не собирается его отпускать. — Договорились, Ормус? Мы сделаем по-моему — или до свидания. Ты слышишь меня? Ты согласен? Никто не возвращается из мертвых. Никто еще не вернулся. Вины Апсары больше нет.

Но Ормус Кама в бомбейском музыкальном магазине, он разговаривает с высокой малолетней красоткой о том, кто написал «Heartbreak Hotel».

Мира переходит на крик:

— Ормус! Ты слышал, что я сказала?

— Да, — шепчет Ормус. На самом деле он напевает песню.

— Не прикидывайся психом, Ормус. Ты не такой уж чокнутый. Я хочу услышать твой ответ, сейчас.

— Что? — тихо переспрашивает Ормус Кама. — Вина Апсара? О, мне очень жаль, но она умерла.