Знаю

Завеса одной из тайн чуть-чуть приоткрывается

У самого окна небольшой комнаты стояла кровать, на которой лежала молодая женщина. Сильно бледная, с заострёнными чертами лица; ей явно нездоровилось, если не сказать хуже. Поверх кипельно белого одеяла лежала ее точёная кисть с тонкими пальчиками. Иногда они легонько подкрашивали, но большей частью находились в покое. Дыхание было едва слышным. Могло даже показаться, что и не было его вовсе.

Рядом на приставном стуле сидел сгорбленный мужчина, весь вид которого говорил о сильном горе. Взгляд его был неподвижен и устремлён на лежавшую без сознания дочь. Искусанные в кровь губы шептали что-то неразборчивое и еле слышимое.

— …Император… Какой же ты император… Дерьма кусок, а не император, раз дочь спасти не можешь…, — терзал он себя бесплодными обвинениями. — Ната, как же так? Думал у нас есть ещё время… А получилось иначе… Год, сказали же, что у нас есть еще целый год, прежде чем изменения станут необратимыми.

В этот момент его отвлёк какой-то шум. Вздрогнувший император, поднял голову и встретился с измученным взглядом дочери.

— Больно? — прошептал он, затаив дыхание. Само вырвалось, если честно. Разве можно такое спрашивать у болящего. Видно же, что Наталье плохо. По глазам было ясно. Правильно говорят, что глаза — это зеркало души.

Женщина лишь молча кивнула.

— Ната, доченька, — преувеличенно бодрым голосом начал говорить император, с трудом растянув губы в улыбке. Держать себя в руках и не выказывать волнения у него получалось не очень. Да и какой нормальный отец сможет сдерживаться тогда, когда умирает его ребенок. — Профессор Зиммер сообщил, что есть еще надежда…

Лгал. Конечно, лгал. Не мог профессор Зиммер, светило российской медицины, сказать ему такого. Напротив, доктор настаивал на бесперспективности лечения. Нет шансов, не раз повторял он при очередном осмотре.

К сожалению, все это прекрасно понимала и сама Наталья, вновь покачавшая головой. Мол, не говори так больше, папа. Не надо.

— Подожди, подожди, — отец склонился к ней и взял исхудавшую кисть в руки. — Послушай меня…

Та печально улыбнулась. Отчего ее лицо сделалось особенно беззащитным, детским. Во взгляде отчетливо читалась покорность своей судьбе. Уже смирилась со скорой смертью. Осознав это, император едва не завыл от раздиравшей его грудь боли. Огромных усилий ему стоило взять себя в руки и продолжить разговор, как ни в чем не бывало.

— …Ната, мы поедем к Захарьиной. Да, да, той самой Захарьиной. Подожди, ничего не говори! Я знаю, что ты хочешь сказать! Что ты у ней уже была, что она не смогла тебе помочь, что просто развела руками, — горячо говорил он, видя, что его старшая дочь пыталась что-то произнести. — Все так, Ната, и одновременно не так! Целительница не отказалась, а испугалась не справиться. Понимаешь?! Она просто могла не пережить тебя при лечении…

Наталья чуть сжала его руку своими пальцами, словно говоря, что все слышит.

— Я брошусь ей в ноги. Буду умолять ее попробовать еще раз, — горячо продолжал император, не сводя взгляда с дочери. — Привезу магов, которые будут поддерживать ее, пока она станет тебя лечить… Слышишь? Мы обязательно попробуем еще раз. Я верю, что…

— //-//-

В гостиной висела вязкая тишина, изредка прерываемая стуком вязальных спиц. Захарьина сидела в кресле с отсутствующим видом, снова и снова пытаясь взяться за вязание. Это занятие всегда ее успокаивало и приводило ее мысли в порядок. Казалось бы, посидишь так со спицами, пройдешь несколько рядов и все стало по-другому: исчезали беспокоившие заботы, пропадали грустные мысли, все становилось чуть проще и легче. Только сегодня все было иначе. Женщина уже больше часа терзала вязание: проходила ряд за рядом, выходило вкривь и вкось, распускала и снова вязала. Долгожданное облегчение так и не приходило. В душе, по-прежнему, лежала тяжесть, от которой на стенку хотелось лезть.

На софе со своими игрушками возилась Мила. Чувствуя состояние матери, она вела себя тихо: не смеялась, не прыгала и, вообще, не издавала громких криков, которых в другое время было предостаточно. Только в какой-то момент такое несвойственное ей времяпровождение девочке наскучило. Она начала бросать на маму выжидательные взгляды, словно проверяя, а не улучшилось ли у той настроение.

— Балсик, плохой, — начала она трепать за холку крупного львенка-игрушку красивого фиолетового окраса. — Зачем ты сумись? Нельзя суметь, — игрушку поднесла к своему лицу, словно разговаривал с ним. — А я не сумлю, Мила. Мне плосто скусно. А ты не знаешь где Алесей? — уже вроде бы как у нее спрашивал Барсик. — Я осень по нему соскучился. Он бы со мной поиглал.

Все эти разговора Мила вела ровно таким голосом, чтобы мама услышала. Сама же при этом бросала на нее хитрые взгляды. Мол, я тут не причем. Это все Барсик так громко разговаривает. Столь неприкрытое лукавство в чистом виде не стало для Захарьиной сюрпризом. Дочь уже не раз так поступала.

— Что ты Балсик про Алесея говолись?!Тозе не знаесь где он, — в голосе ее слышалось огорчение. Постепенно девочка все настойчивее и настойчивее бросала на маму взгляды. Видно теряла терпение и вот-вот должна была уже напрямую спросить о парне.

Захарьина со вздохом отложила вязание на столик. С такой егозой в доме спокойно не посидишь. Рано или поздно Мила начнет к ней приставать с вопросами. Женщине же и ответить пока нечего.

— Мила! Хватит там с игрушками возиться. Положи своего Барсика. Все ушки ему уже, наверное, оборвала, — решительно хлопнула она в ладоши, привлекая внимание дочери. — Уточек покормить не хочешь?

Кроха тут же вскочила на ноги и задорно тряхнула головой с кудряшками. Конечно, хотела покормить уточек. Кто в здравом уме, не захочет этого? Индоутки были практически ручные и сами едва не запрыгивали на ручки, едва увидев в них горбушку хлеба. Возня с ними у Милы всякий раз вызывала кучу радостных эмоций и превращалась в настоящий праздник: гремел звонкий смех, слышалось кряканье и хлопанье крыльев.

— Возьми побольше хлебушка. И не забудь, что у утки-папы крылышко еще не зажило, — девочка, пританцовывая на месте, кивала на каждое материно слово. — Еще теплее оденься…

Последнее летело уже вслед. Превратившаяся в самый настоящий вихрь, девочка оказалась у стола с хлебницей, через мгновение у вешалки со своей шубейкой. Натянув одежду, она что-то прокричала матери и хлопнула входной дверью.

Захарьина же грустно улыбнулась в ответ. Поднялась с места и пошла к вделанному в стену бару, где у нее хранился алкоголь. Ей нужно было срочно выпить что-то крепкое. Поэтому и отправила Милу кормить уток на улицу. Незачем было ребенку видеть, как мама пьет.

— Что Барсик, думаешь, я злая стерва? — с бокалом в руке, Захарьина подняла с дивана многострадального плюшевого тигра. Ей нужно было выговорится. Слишком долго она все держала внутри себя. Сейчас и Барсик мог сгодится. А то, что он не мог говорить, было даже лучше. Пусть просто слушает, а то вдруг ругать бы ее начал. Женщина горько усмехнулась своим мыслям и продолжила. — Ошибаешься, никакая я не стерва. Н-е-с-т-е-р-в-а! Я боюсь снова ошибиться! Понимаешь меня, глупый ты тигр?! А если все случится, как тогда?

У нее ведь уже были ученики — целых двое, трагичная судьба которых, словно висевший над головой дамоклов меч, много лет тяготила ее.

Первым учеником был ее собственный сын, решивший пойти по стопам мамы и стать целителем. Поначалу все шло хорошо. Подросток, а это самое лучший возраст для обучения, все премудрости на лету схватывал. Все у него получалось, как нельзя лучше: и силу быстро набирал, и легко отдавал ее. Одна беда слишком порывист был. Эмоции из него едва не фонтаном бились, что целителю большой вред может принести. Может не сдержаться и весь при лечении выложиться. Неспроста ведь в этом искусстве такое внимание придается самообладанию и контролю. Словом, не уследила она — «сгорел» он, как спичка. Тогда девочку одну к ним после аварии принесли. На вид чистый неземной ангелочек: волосы беленькие, фигурка хрупкая, глазки голубые. Голосок под стать. Говорить начинает, словно колокольчики звенят. В аварии поломало ее сильно. Считай, кончалась уже, когда на стол к ним в клинику положили. Сын увидел ее и словно в омут ухнул. Решил, во чтобы то ни стало вытянуть ее с того света. Всю свою силу одним махом отдал. Молодой, глупый, думал, наверное, что той силы у него немеряно, что снова прибавится. Только у всего есть начало и конец.

Второго ученика, сиротку без отца и матери, взяла Захарьина через два или три года после гибели сына. Увидела его на вокзале, где тот бродил неприкаянным от одной булочной к другой, и поразилась, как сильно этот чумазый подросток был похож на ее умершего Митеньку. Буквально все напоминало о нем: подчеркнутые скулы, высокий лоб, жесткие короткие волосы и прямой нос. Конечно, пригрела она сиротку. Не смогла поступить иначе. Когда тот освоился, то попросился к ней в личные ученики. Захарьина тогда не долго думала. В облаках витала, не могла насмотреться на мальчишку, в котором все сын чудился. Новый ученик оказался чудо, как талантлив. Учился с особым упорством: с ненасытной жадностью тренировался, запоем читал специальную литературу. Сутками готов был помогать ей в клинике, в которой не раз и ночевать оставался.

На второй год обучения стала целительница замечать за ним неладное. Гнильцу в ученике в виде корыстолюбия почувствовала, но долгое время старалась на него внимания не обращать. Думала, молодой еще, все играет в нем, перебесится и снова все в норму войдет. Паренек ведь так и говорил. Мол, хочу хорошо пожить: чтобы у меня был хороший костюм и дорогой мобиль, чтобы каждый день ходить в модные клубы. У пациентов стал выпрашивать дорогие подарки, затем откровенно вымогать крупные суммы. Естественно, ему все сходило с рук. Какой пациент, лежащий на операционном столе, откажет врачу? А целителю, от которого зависит твоя жизнь? У него появились дорогие часы, перстень с драгоценным камнем, начали водиться крупные суммы денег. Частенько начал пропадать в городе, откуда нередко приходил навеселе.

Не раз и не два пыталась Захарьина с ним поговорить. Объясняла, что корыстолюбие — это гибель для целителя. Ведь истовое желание материального отравляет целителя, лишая его главного качества — эмпатии. Не умея сострадать и сопереживать страдающему, целитель не сможет лечить. У него просто не получится. Только не было толку от этих разговоров. На все ее слова ученик лишь кривился и махал рукой. После одного их разговора, вообще, вспылил. Вытащил из кармана пиджака толстое портмоне и стал кидать на стол крупные купюры — одну за другой, одну за другой. Снял с мизинца массивный перстень, чей-то дорого подарок, и тоже положил на стол. Мол, смотри, что он смог заработать за несколько месяцев. И у него будет еще больше и еще больше. Потому исцелять нужно лишь того, кто может за это заплатить. Что ей было на это ответить? Нечего. Выходит, сам должен был понять и осознать свою неправоту. К сожалению, не понял и не осознал.

Ужасное случилось через несколько месяцев после этого разговора. Она во время одной из операций так сильно вымоталась, что не уследила за своим языком. Случайно проговорилась про одну из особых способностей целителей, что тщательно скрывалась от остальных непосвященных. Целитель мог не только отдавать силу, но и забирать ее. Правда, получалось это лишь в отношении сильно ослабленных или детей. Надо было видеть, как загорелись у ученика глаза при этих словах. У него даже руки затряслись, как у паралитика.

Захарьина ничего этого не заметила. В тот день сильно умаялась. Едва на ногах стояла. Почти все свои силы больным отдала. Как до кровати добралась, так и без памяти упала на нее. Утром же едва не случилось страшное. Собираясь разбудить дочку, она с ужасом увидела, как ее ученик пытался вытянуть силы из Милы…

— Господи, прости меня дуру грешную…, - каждый раз, вспоминая те страшные мгновения, она не могла удержаться от слез. Взяла бокал и залпом опрокинула его. — И ты, Алеша, прости… Только не могла я иначе. Вдруг ты такой же, как тот…

Ведь зарекалась она больше не брать себе никого в ученики. Всем отказывала в просьбах. Даже самого государю-императору посмела отказать. Хотел тот свою старшенькую к ней в обучение отдать. Много чего обещал: золотые горы, большую клинику в столице, свою личную благодарность и полное во всем содействие. Все равно не взяла она цесаревну в ученицы, потому что сильно хворая та была. Что-то с генетикой у нее не сложилось, с самого рождения с приступами мучилась.

— Не могу я больше ошибиться… Не могу, — шептала она, снова наполняя бокал. — Понимаешь, Алеша, не могу ошибиться… Должна все проверить сначала.

Алексей ведь ей сначала совсем не глянулся. Он был чистый волчонок: черный волосом, взгляд затравленный и недоверчивый, всегда готовый к удару. Подумала, пусть поживет у нее немного, подлечится и отправляется восвояси. Только спасение Милы от медведя все изменило. Парнишка, ни секунды не раздумывая, заслонил своим телом девочку. Не размышляя, не прося ничего в замен, сделал то, на что другой бы никогда не решился.

— Просто взял и заслонил ее, — она вздрогнула всем телом, едва представив, что могло случиться с дочерью. Ведь медведь-шатун разорвал бы ее в клочья. Он этой горы разъяренных мышц не сбежать и не спрятаться — ни в норе, ни на дереве. Даже бывалые охотники пасовали перед зверем. Заслышав его рев, бросали ружья и бежали что есть мочи. Мальчишка же остался стоять. — Спас мою девочку…

С того случая женщина стала смотреть на него совсем другими глазами. Когда же Алексей впервые попросил ее об ученичестве, она не смогла ответить «нет». После этого целительница провела бессонную ночь в размышлениях. Самые разные мысли одолевали ее: про прошлого ученика, что превратился в чудовище; о многочисленных соблазнах, что ждали на пути юного целителя; страхе сделать неправильный выбор; и т. д. Так и не сомкнув глаз до самого утра, женщина решила устроить парню проверку. Алексея она уже неплохо изучила к этому времени и знала, что для него было самым страшным. Ее ученик не боялся боли, успешно справлялся со страхом, был готов много и упорно трудится. Будучи чрезвычайно деятельным и нетерпеливым, подросток не выносил ожидание, особенно бессмысленное. Поэтому ему так тяжело давалась медитация, требовавшая от адепта максимальной сосредоточенности и просто маниакального терпения. Словом, настоящим испытанием для него могла стать лишь безвыходная ситуация, выйти из которой можно было лишь сломав себя и свои самые явные черты, обуздав свой характер.

— … Нужно сделать лишь самую мелочь — победить самого себя, — шептала Захарьина, медленно смакуя вино. — Постарайся, Лёша, постарайся… Другого пути все равно нет. Только так и никак иначе…

Что греха таить, понравился ей этот парнишка. Не чувствовалась в нем гнильцы. Весь он был какой-то настоящий, естественный. С другим разговариваешь и сразу видишь, что твой собеседник какой-то несуразный, словно склеенный из разных кусочков. Алексей же был другим — непростым, скрытным, но абсолютно цельным. Казалось, подростка вырезали из целого куска камня и по нему лишь немного прошлись инструментом скульптура. Эта цельность проявлялась буквально во всем — в том, как он двигался; как разговаривал, как играл с Милой, как кормил их животных. Движения его были раскованными, идущими изнутри. Он не заставлял себя двигаться или что-то делать; просто делал это.

— И Мила ведь к нему прикипела. Как привязанная за ним ходит, — сама с собой разговаривала она, гуляя взглядом по разбросанным по дивану мягким игрушкам. Ей вспомнилось, как Мила и Алексей со смехом возились на полу у большого камина. Дочь в такие моменты превращалась в настоящую егозу, в вихрь радостных эмоций, который устраивал в комнате самый настоящий разгром. — А она чужих не любит. На дух не переносит… С ним же у них как-то все сложилось.

И это тоже повлияло на ее решение взять парня в ученики. Ведь дочка была довольно сильным эмпатом и нередко чувствовало такое, о чем сама целительница даже не догадывалась. Наверное, поэтому нарисованные ею картинки оказывали на людей и животных такой эффект. Мила своими эмоциями буквально «оживляла» свои рисунки.

В этот момент дверь резко распахнулась и с волной морозного воздуха внутрь влетела раскрасневшаяся девочка. С счастливым смехом, громко топая башмаками, она разделась и бросилась к матери.

— Мама! Мама! Я утосек поколмила, — Захарьина едва успела бокал с вином на стол поставить, как ей на колени уже взгромоздилась дочь. — Они сипели, клыльями хлопали! — махала кроха руками, показывая, как индоутки махали крыльями. — А папа-утка других кусал. Сипел и в сею кусал. А еще лапками топал. Сердился, наверное. Уточки все скушали, а ему ничего не оставили…

Захарьина с трудом сохранила серьезное выражение лица. Уголки ее рта так и норовили взлететь кверху. Уж больно уморительно было слушать догадки девочки по поводу странного поведения самца, который, следуя инстинкту, просто спаривался.

— Мозет заклыть его в клетку, стобы он утосек не бил? Он плямо сильно злой. То одну утоську куснет, то длугую кусьнет, — женщина заулыбалась, больше не в силах сдерживаться. Идея изолировать самца по причине его излишней любвеобильности показалась ей особенно смешной. Такой принцип можно ведь применить и к некоторым представителям рода человеческого, вдруг подумалось Захарьиной. Последнее ее еще сильнее развеселило.

— Не бойся. Не будет он больше уток кусать. Я прослежу, — улыбалась она, любуясь дочкой, искренне переживавшей за бедных уточек. Только сейчас нужно было отвлечь ее, иначе Мила еще долго будет сокрушаться о тяжелой судьбе птиц и ругать жестокого папу-утку. — Дочь, ты рисунки свои не покажешь? Те, которые с выставки. Заодно расскажешь, как все прошло.

Та кивнула кудрявой головкой и, моментально выбросив из памяти уток, помчалась за папкой с рисунками. Кто откажется похвалиться своими успехами? Мила явно была не из таких.

Вскоре они с матерью уже рассматривали ее рисунки. Кроха едва не цвела от удовольствия, слушая, как ее хвалят. Едва только женщина умолкала, чтобы перевести дух, как Мила тут же протягивала ей новый рисунок, еще лучше предыдущего.

— Ух-ты…, - вместо привычного восторга Захарьина выдала удивленное междометье. — Что-то не пойму я… Что это такое?

Из небольшого листка, полностью залитого непроницаемо черной краской, на нее надвигалось что-то неимоверное огромное, массивное, буквально утыканное многочисленными настройками и башенками. Женщина не сразу сообразила, что маленькая художница изобразила рвущийся вперед звездолет. Совсем не похожий на мультяшное или игрушечное изображение, космический корабль выглядел пугающе реальным. Еще более странной была сама подача, оставлявшая ясное, жуткое впечатление наступления чего-то неотвратимого. Звездолет выглядел так, словно только что вышел из чудовищной мясорубки. Был испещрен гигантскими проплавленными шрамами, рванными дырами на месте орудийных башен и ракетных установок. Рассматривая рисунок, женщина непроизвольно сглотнула вставший в горле ком. Слишком уж явным и тяжелым было накрывшее ее ощущение.

— Даже прямо не знаю, что и сказать, — растерянно протянула она, переводя взгляд с рисунка на дочь и обратно. Не менее удивленным было и у той личико. Мол, а почему ее никто не хвалит? Красивый же рисунок. — Как, вообще, тебе в голову такое пришло? Подожди-ка…

Она вдруг вспомнила, что уже где-то видела нечто похожее. Был очень похожий рисунок — такой же чуждый, внушающий страх и поразительно реальный.

— Точно! Мила! — строго посмотрел она на дочь. — Опять тот альбом смотрела? — та покаянно опустила глазки и начала жалобно хлюпать носиком. И как на такое чудо обижаться? Захарьина долго не продержалась, сдалась. — Не реви, чудо ты мое в перьях. Не реви, говорю… И что ты к этому альбому прицепилась? Что в нем нашла? Ладно, беги, неси альбом. Будем вместе смотреть, раз уж тебе так интересно…

Мила радостно захлопала в ладоши и, соскочив с колен матери, припустила в другую комнату.

Проводив ее взглядом, женщина задумалась. Слишком уж часто стали всплывать в ее жизни рисунки из того альбома, который, как она думала, уже давно похоронен на задворках ее жизни. И не думала, что когда-нибудь достанет его, подарок дорого сердцу человека, о котором много — много лет ничего не слышала.

— Плинесла, мама, — прерывая ее мысли, на колени лезло кудрявое чудо с большим альбомом. — Давай, смотлеть…

Только, нахлынувшие на нее, старые воспоминания было уже не остановить. Словно плотину прорвало. Листая необычные рисунки, женщина мягко улыбалась, вспоминая того, кто оставил в ее душе неизгладимый след. Вставал перед глазами силуэт высокого сильного мужчины, обнимавший ее сильными руками. Слышался его бархатный с легкой хрипотцой голос, от которого приятно заныло где-то глубоко внутри. Захарьина подернула плечами, словно почувствовав на них его ладони. К сожалению, ее обнимал лишь шерстяной плед. С тяжелым вздохом она опустила взгляд на рисунки.

— … Это ведь колабль, мам? — услышала она вопрос дочери, тыкавшей пальчиком в какой-то удлиненный треугольник на фоне огромной планеты. Захарьина бросила на него взгляд и в голове тут же всплыли когда-то слышанные слова — «сверхдальный малый посыльный корабль». — А там сто такое? Клуглое и больсое?! — пальчик уже показывал на висевшую в пространстве планету, окруженную несколькими концентрическими кругами. — Сто молсись?

Целительница продолжала молчать. Не хотела она ничего вспоминать. Решительно схватила альбом и закрыла его.