Час новолуния

Глава девятая

осле полудня ветер утих... дождя не было. Ничего, кроме пыли и песка, не принесла буря. Когда, убеляя город прахом, развеялась пелена и солнце оголилось в прежней своей яри, по всему окоёму не сохранилось ни тучки, ни облачка.

Город вымер. Обвисло на торгу знамя, опустели ряды, закрылись лавки, всюду, используя каждый клочок тени, спали люди: перед стойками, у скамей, на телегах и под телегами, под заборами среди растоптанных сорняков. Спали хозяева и шустрые их мальчики, спали купцы и крестьяне, посадские тяглецы и монастырские беломестные служки. Спали скоморохи, обнявшись со своим орудием: гудочник с гудком, барабанщик с барабаном, медвежий поводырь с медведем. Спал медведь, положив мохнатую лапу на живот скомороху, а тот, хоть и бурчал во сне, эдакой тяжестью обеспокоенный, не имел сил проснуться.

Спали на Торгу и во дворах.

Спали тюремные сидельцы, и сторожа их все без остатка спали. Скинув с себя перевязи, отложив пищали и самопалы, спали дозорные на башнях. Да и кому, в самом деле, кроме безбожного татарина, пришла бы в голову мысль нападать на город, воровать или бежать куда в святой час полуденного отдыха?!

И значит, не всё было ладно с совестью у того статного молодого человека, который вовсе не ложился спать и громкой бранью поднимал своих послужильцев, сгонял их с облюбованных мест во дворе и на огороде, пинками понуждал седлать коней и, наконец, во главе десятка вооружённых холопов поскакал по вымершим улицам.

Не слезая с седла, он принялся стучать рукоятью плети в украшенные резьбой ворота и громко взывать:

— Артемий!

Послышались сонные голоса:

— Кого ещё чёрт несёт?

Черт несёт Дмитрия Подреза-Плещеева! — самодовольно объявил молодой человек, откидывая кудри и подбочениваясь.

Высокая глухая преграда не позволяла хозяину в полной мере оценить красноречивые ухватки собеседника, и он не торопился снимать засовы. Подрез вынужден был продолжать:

— Васька приписал тебя в челобитную, подложную челобитную, что против меня составляют. Ты это знаешь? Будто ты со мной в стачке был. Сегодня ходил по городу. Подписи собирают.

— Какой ещё Васька? — отозвался хозяин, пони мая одно: во всём запираться.

— Васька? — вскипел Подрез. — Васька-то? Князь Васька Щербатый, воевода и стольник. Слышь, что говорю? — стукнул по доскам. — Открой! Дождёшься что тебя в железа посадят. — Он извернулся в седле вытащил пистолет и — бах! — выпалил в небо.

Не один обыватель по всему околотку вздрогнул, оторвал потную голову от скомканного тулупа, недоумённо прислушался и, не дождавшись ничего путного повалился опять в сон.

Оторопело помолчав после выстрела, хозяин спросил со двора:

— Я с тобой в стачке был?.. Меня-то за что?

— За то, что дура-ак! — прорычал Подрез и, порывисто приподнявшись в седле, хлестнул лошадь. Холопы с гиканьем поскакали за ним вслед.

Оставляя окрест смятение, Подрез кружил по улицам, колотил в ворота и безбожно бранился, поминая через слово Ваську. Холопы его орудовали кистенями крушили резные причелины под скатами крыш, а приметив грудастых птиц с человечьими головами, что обсели верею ворот, норовили врезать железной гирей по титькам. Холопы свистели, угрожая попрятавшимся домохозяевам ясаком, и поднимали под заборами спящих, гнали их узкими улочками, доставали плетьми, пока несчастные странники и странницы не находили спасения в боковом заулке и не оставались там, задыхаясь, кудахтать. Пробудив ото сна с полдюжины детей боярских, стрелецких и казацких пятидесятников и десятников, походя их озадачив, кого обложив матом, кому и внятное слово бросив, Подрез вымахал намётом на соборную площадь и ввиду Малого острога натянул поводья.

Тут он оглянулся на разгорячённых потехой холопов, которые несколько попритихли. За сомкнутыми щитами ворот проезжей башни начинался особый городок со своим населением, войском, тюрьмой, церковью, с высокими нарядными теремами и подозрительными трущобами, что без следа поглощали неосторожного чужака. Воеводский острог — это тебе не забава. Холопы глядели на хозяина, ожидая от него почина. Под этими взглядами Подрез хлестнул жеребца, игреневый зверь, кося глазом, присел и вынес всадника к воротам. Подрез громыхнул кулаком, ногою и принялся стучать плетью.

Сторожа пробуждались: «Но, но, осаживай!» — там ещё не знали, какой такой шумный человек ломится и какое он имеет право озорничать в неурочный час. Загремели засовы, и образовалась наконец щель, достаточная, чтобы вместить в себя припухлую со сна рожу.

— Воеводу сюда! — объявил Подрез, нагло ухмыляясь.

Холуи его и приспешники заржали на разные голоса.

Сторож моргнул, как бы с намерением зажмуриться, и, ничего не сообразив в ответ, скрылся.

— Бревно несите, — закричал Подрез, чтобы услышали и в острожке. — Вышибать будем к чёртовой матери!

Услышали:

— Я тебе вышибу!

Зазвенели засовы. Высунулся старик в домашней шапочке тафье:

— Проваливайте! Нету здесь воеводы!

— Как это нету?! — Подрез рванулся вперёд, но только тафью успел сорвать — воеводский приказчик спрятался, на ворота изнутри навалились.

— Нету! В приказ пошёл! — кричали с той стороны. — Отдай шапку, слышишь?! Проваливай! В приказ пошёл, в съезжую. Шапку отдай!

Подрез швырнул тафью через частокол — маленькая круглая шапочка взмыла и нелепым навершием села на остриё бревна.

А Подрез, ни мгновения не задержавшись, уже взбегал, топоча сапогами, в опустелый приказ. Тут было тихо и сонно. На лавке подле двери в воеводскую комнату дремал приказный денщик.

— Воевода? Здесь? — громыхнув по дороге скамьёй, прошёл Подрез.

— Нету! — Денщик поднялся, заступая проход.

Ссыльный патриарший стольник замешкал ровно настолько, чтобы переложить плеть, окинуть взглядом не готового к защите противника, и сноровисто ударил его в висок. Ширококостный мужик, который мог бы, кажется, кабанов на себе таскать, рухнул с необъяснимой лёгкостью, не сделав попытки удержаться на ногах. Ударился затылком о притолоку и скользнул вниз.

— Воеводы нет! — хлестнул голос.

Разгорячённый удачным ударом, Подрез свирепо глянул.

Страстный, негодующий голосок, чистая, не заспанная рожица, уместная скорее в девичьей светлице, чем в приказе, поразили ссыльного стольника полнейшей своей несообразностью. Федька поднялась из-за стола (под прикрытием которого она и таилась до сей поры на лавке) и выпрямилась, словно зазвенела.

Они пристально, не бегая взглядом, изучали друг друга.

Подрез, не настолько взволнованный, чтобы это выразилось хотя бы шумным, частым дыханием, медленно переложил из руки в руку плеть, потом, переступив глухо ворочавшегося на полу денщика, заглянул в воеводскую комнату и, убедившись, что таки да — пусто, возвратился к Федьке.

Отставной патриарший стольник оказался видным молодым человеком. Он обращал на себя внимание даже и просто так — без молодецких выходок, вроде сногсшибательного удара ничего не подозревающему денщику. Сверх того был это человек, который незаурядность свою сознавал, составил себе о ней мнение и тем свои природные преимущества усугубил. И наконец — последнее по счёту, но не по значению обстоятельство был это красивый молодой человек и женский баловень. Соразмерные черты его довольно длинного без изъянов лица не портили даже несколько выпуклые, навыкате глаза. Скорее напротив, глаза эти, будто расширенные под действием подпирающего чувства, без лишних слов указывали на природу его порывистых и своевольных ухваток. Подстриженные усики по верхней губе и роскошные завитые кудри сообщали Подрезу необходимое в целях равновесия с внезапными сторонами его натуры впечатление тщательной, продуманной ухоженности.

Ссыльный патриарший стольник имел на себе камчатый, узкий в стане кафтан, на бёдрах расширенный, с ватой, так что общий извилистый очерк его фигуры не противоречил извилистым чертам характера. Тогда как высокая ровная шапка с отворотами внизу — столбунец — сообщала этой извилистой подвижности нечто достаточно устойчивое и вполне высокомерное.

Не без удовольствия дав себя рассмотреть, Подрез оглянулся на денщика, который поднялся тем временем кое-как и ощупывал под бородой челюсть.

— Хлопцы, — кивнул Подрез толпившимся у дверей холопам, — помогите мужику проветриться. — И кивнул, указывая на выход.

— Драться-то всякий может, — угрюмо сказал денщик (не настаивая, как можно было понять, особенно на этом философическом обобщении) и последовал за холопами вон, на волю.

Легко перекинувшись через скамью, Подрез уселся напротив Федьки.

— А ведомо ли тебе, человече, кто я таков буду? — спросил он, непроизвольно отворачивая голову вбок, чтобы подьячий увидел его с выгодной точки зрения.

— Нет, — сухо возразила Федька. Она тоже села.

— В таком случае моё положение предпочтительней! — заметил Подрез, не смущаясь. Он не замечал Федькиной холодности, не верил то есть, что отчуждение это будет сколько-нибудь длительным и стойким, раз только произойдёт настоящее знакомство. — Я знаю о тебе подноготную!

— Вот как? — вынуждена была удивиться Федька.

— Что прошлое, что будущее. — Он нагнулся, заглядывая Федьке в глаза снизу, под тяжёлые тёмные ресницы, словно бы так, снизу, открывалось ему нечто сокрытое. — Чувственное зрение позволяет мне про зреть и будущее твоё, Феденька, ссыльный посольский подьячий.

— Надеюсь, лишь весьма отдалённое, — пробормотала Федька, не выказывая желания заглядывать в книгу судеб.

Скромность юноши произвела на Подреза благоприятное впечатление, он поощрительно ухмыльнулся.

— Угадываю три твои желания. Три на выбор. Не сходя с места.

— Не уверен, что наберётся столько, — хмыкнула Федька.

— Наберётся! — уверенно пообещал Подрез и подвинул на поясе сумку. — Первое желание — деньги! — Извлёк перевязанный кожаный кошелёк и поймал ускользающую Федькину пясть. Деньги, — повторил он, складывая её длинные пальцы вокруг мешочка с её ребром. — Второе, опять же, — деньги! И третье, разумеется, — деньги! Увы, я могу удовлетворить лишь одно из трёх твоих желаний.

— Ничем не заслужил, — возразила Федька. Оставшись на свободе, рука её разжалась, кошелёк тяжело шмякнулся на стол.

Тихо было в приказной избе. Гудели мухи, с улицы доносились голоса Подрезовых холопов.

— Заслужишь, — сказал Подрез, упираясь взглядом провидца.

Но Федька смотрела безмятежно, и Подрез после некоторой заминки ощутил потребность прибегнуть на сей раз к околичностям.

— Что верно, то верно, Феденька: дубьё кругом, одно дубьё! Потому понимающего человека издалека и видно... Московскую науку издалека видать! — Кончиком указательного пальца, не переставая действовать и языком, подвинул кошелёк к Федьке. — Тут ведь, Феденька, как ты заметил, не успеешь руку в карман сунуть, как уж тянутся брать. Право скучно! Деньги ведь... тут ведь с подходцем надо, чтобы и так, и эдак, и туда-сюда, да чтоб с ужимочкой, а потом — ах! — трахнул ладонью по столу. — Ах — и нету. Нету и никогда не было. Всџ[1], молчок. Ладно, Феденька, бери так. Задарма бери, ничего не надо. Приходи играть только, на двор ко мне играть приходи — я у тебя их к чертям собачьим обратно выиграю! Чтобы совесть тебя зря не мучила. Потому что я, Феденька, да будет тебе известно, Дмитрий Подрез-Плещеев! Плещеев я. Ссыльный патриарший стольник. Род-то Плещеевых знаешь? Сила! — Подрез показал кулак, и Федька волей-неволей вынуждена была отстраниться.

— Ну да, пора было бы уж догадаться, — кивнула она, не поддаваясь Подрезову обаянию. — Я ведь прошлое читаю. Насчёт будущего не возьмусь, а прошлое читаю, как с листа бумага. И вычитал я там, в прошлом, Дима, что ты воровской своей жёнке Ульянке велел отравить мужа. Ефима Телепнёва.

— Хо-хо! — издал он трубный носовой звук, но дальше, за боевым призывом этим ничего не последовало. Подрез поёрзал на скамье и отстранился в свою очередь, как бы желая обозреть Федьку наново.

Она молчала, подтверждая тем самым сказанное.

— Смело! — проговорил наконец Подрез. — Отважный ты хлопец, Феденька. Не зря тебя к Васькиному извету приставили. Начитался врак-то, а? Что? Начитался?

Упираясь кончиками ногтей, словно брезгуя и коснуться, Федька подвинула от себя кошелёк.

— Она, Ульянка, курва твоя, и отравила. Положила сулемы в уху из белорыбицы. И тому полгорода свидетелей.

— Что же они все рядом стояли, когда она сыпала? — глумливо спросил Подрез.

— Выходит так. Если она полгорода обошла, советуясь, травить ей мужа или не травить.

— Да? — осведомился Подрез. — И что же мудрецы эти ей присоветовали?

— Советовали не травить. Подруга её, Марфутка, что ли, и пономарь...

— Васька Родионов, — подсказал Подрез, — старый дурак.

— ...Тоже травить не велел. И отец её духовный Семён Христом богом заклинал.

— А я, выходит, велел, она и отравила. Так что ли?

— Ефим-то Телепнёв, Ульянкин муж, поел рыбки и умер. Вышел на двор под поветь к коновязи — тут его и скорчило. Только к стене прислонился — и всё.

— Враки!

— Что враки? Умер или не умер?

— К чёрту Ульянку! Она, сука, за то в преисподней гореть будет. Я говорю: враки! Какого дьявола ты мне вонючие эти враки под нос суёшь?! — рассвирепел Подрез. — Ты кто такой? Кто ты такой? — закричал он, вскакивая и перегибаясь через стол.

— Ссыльный посольский подьячий Фёдор Иванов сын Малыгин, — отвечала Федька.

Раздувая трепетные крылья ноздрей, Подрез смотрел испепеляющим взглядом... Но образумился. Помолчав, заставил себя вспомнить прежний язвительный, свысока, но как бы необязательный разговор.

— А если ссыльный, и если подьячий, и за воровство тебя сюда сослали, то какого чёрта?.. Какого чёрта! За измену тебя сослали, ты государевы тайны немцам продавал! Истинно сказано в Писании: блюдитеся от псов!

Выходит, Подрез хорошо был осведомлён о Федькином и Федькиного брата совместном прошлом. Мудрено ли, впрочем, когда столько народу подслушивало вчера разговор с Патрикеевым!

— Дай сюда челобитную воеводы, у тебя извет, — примирительно сказал Подрез, совершенно уже собой владея, и взгромоздился бедром на стол — каковая непринуждённость (опираясь одной рукой о столешницу, ссыльный представитель рода Плещеевых доверительно склонился к собеседнику) свидетельствовала, надо полагать, о готовности незамедлительно, с обычной для Подреза стремительностью предать забвению прошлые и будущие недоразумения.

Федька молчала, опустив глаза.

— Ну, давай-давай — не красная девица! — свойски толкнул её в плечо Подрез. И когда Федька не ответила и на это (если не считать ответом отрицательное движение головой), он сказал: — Могу я знать, в чём меня обвиняют?!

— Можешь. Составлю для тебя список слово в слово.

— Сейчас давай.

— А сейчас нет.

Дёрнув подбородком, Подрез выпустил сквозь зубы воздух и долго сидел потом, согнув дугой рукоять плети.

— И в списке будут имена челобитчиков? И кого князь Василий приписал мне щедрой рукой в сотоварищи?

— И тех, и других, — подтвердила Федька.

— Хорошо. Мы друг друга поняли, — сказал Подрез, распуская плеть. Деньги твои.

— Я за переписку гривну беру.

— Ничего. Остальное плата за беспокойство. Сделаешь список — воевода тебе этого не забудет.

— Если узнает.

— Если узнает, — согласился Подрез. Он по-прежнему сидел на столе и поигрывал гибким концом плети. — Вот какое дело, — продолжал он затем, — я людей по запаху чую. От кого чем смердит. А к тебе принюхаться надо. Не поймёшь что. Запах какой-то... пряный, что ли... — Подрез и в самом деле повёл носом, посунувшись ближе. — Что-то собачье, Феденька, не пойму что... Покумекать надо. Мы ведь с тобой, Феденька, не раз ещё обнюхаемся. Сколько ни петляй, а всё ведь ко мне придёшь. Не хочешь играть — девка есть. Свеженькая девка, ой, свежая — тебе в пару будет. Недавно я её у казаков, что с-под Азова пришли, купил. Козочка пугливая. Козочкой от неё пахнет. Зинка-татарка. И кольцо в носу. Родители ей в Ногаях, видишь, поставили кольцо, потому как ихнему, ногайскому, богу посвятили. Чтобы бог-то её за кольцо водил. Ну а я тебе отдам — место всевышнего заступишь. Хочешь за кольцо держись, хочешь — за что другое.

Подрез наблюдал за Федькой с нарастающим любопытством: она краснела! А он ёрзал от этого в восхищении и только что не потягивал носом, исследуя будящий воображение запах.

— Зарок дал, — глухо возразила Федька, едва владея голосом, — не играть.

— Да разве я тебе играть звал? Играть — это уж как бог на душу положит. А татарка твоя. Отмою вот хорошенько, да под замок. Пока не придёшь.

Заливаясь мучительной, до корней волос краской, Федька отрицательно помотала головой.

— Нет, решено, — посмеивался, заглядывая ей в лицо, Подрез, — я Зинку на цепь посажу, аки змий мучить буду — пока прекрасный витязь ей цепи не раскуёт и пояс не развяжет!

Было это нелепо, невыносимо, но Федька, попавшись на каком-то не подвластном разуму чувстве, не могла с собой справиться. Костенеющим от неловкости и досады движением она потрогала лоб, чтобы спрятать глаза, но Подрез не отпускал, забавляясь её мучениями.

— Занятно было бы знать, какие ты ещё давал зароки, — продолжал он, язвительно улыбаясь, и достал, точнее она сама возникла невесть откуда, игральную кость. — Не дёшево тебе твои зароки стали, если верить, что про тебя судачат. Да, кстати, а как насчёт водочки? — Кость упала и, лениво перевернувшись на столе, показала высшее очко — четвёрку. — Лю-бим, — растолковал значение выпавшего числа Подрез. — Да. Винцом горячим и чернецы не брезгуют. Архиереи, строители тайн божиих, прикладываются, что уж нам? — Кидаю за себя! — объявил он, и Федька почувствовала, что, вопреки смятению, следит за игрой Подреза с любопытством. Высоко над столешницей он разжал кулак, кость стукнулась, мгновение задержавшись как будто пустым боком вверх... и опять волшебным образом перевернулась: четвёрка! — Ай-яй! — сокрушённо причмокнул Подрез. — Канул твой выигрыш, перебрасывать придётся... Так вот, Феденька, если кому случается зарок дать, я обычно водочкой пользую или мёдом. И в самых даже застарелых случаях весьма и весьма ободряюще действует!

Не встречая возражений, Подрез обречён был распространяться мыслью всё шире, но Федька, не столь захваченная Подрезовым красноречием, как сам вития, с надеждой и облегчением услышала на лестнице и потом на крыльце шаги. Наклонившись под притолокой, вошёл Иван Патрикеев. Подрез только теперь обнаружил дьяка.

— Воеводу стольника князя Василия ожидаю, — счёл нужным пояснить он, слез со стола, раздвинул губы в улыбке, превратив лицо в застывшую праздничную личину, которою и обращал к Патрикееву, поворачиваясь по мере того, как тот миновал сени.

— Иди, Дмитрий, не время, — строго сказал дьяк.

Подрез не стал пререкаться, снял с лица перестоявшуюся уже улыбку и повернулся к Федьке:

— А с тобой, друг мой любезный, прощаюсь ненадолго, потому как совершенно уверен, что у нас с тобой найдётся ещё повод для обоюдополезной и согревающей душу беседы.

Тронул её худенькое плечо, потрепал и чувствительно прищемил — едва приметил, что Федька стеснилась и как будто поморщилась.

— Снюхаемся мы с тобой, снюхаемся! — громко повторил он и кивнул Патрикееву, чтобы не оставить и дьяка в безвестности относительно своих намерений. — Так уж сошлось, что не разойтись, братец мой милый Феденька! Да что говорить, двадцать пудов мёда ставлено — шутка ли!

В наилучшем расположении духа Подрез сиганут через стол, преграждавший ему путь к двери, скорчит на пороге прощальную гримасу и, следовало надеяться, окончательно удалился.

На столе двусмысленным свидетельством Подрезовой приязни остался кожаный мешочек с деньгами.