ДМБ-2000 (66-ой - 1)

Гнев

— Охуярки, блядь! Маму потерял, боец? Тебя в армию взяли Родину защищать или дедам балабас крысятничать по углам?! А вы совсем охуели, воины, ни до хера на себя взяли, ебальники поперёк не треснут, не рано потащило, товарищи деды, а?!

Мейджик не любил дедовщину. Сам пользовался ею же, не особо уважая Устав, но не любил. Или в его градации личностей наша свора товарищей сержантов занимала несколько не такое высокое положение, как казалось им самим. Хер знает, трщ майор, слово чести. Стодневка, накатившая ровно неизбежный понос после зелёных яблок, плющила и корёжила мозги молодых пацанов, дуреющих от безделья и каторжной службы в армии девяностых.

— Стоять, боец! Ко мне подошёл раз-два! Что у тебя тут, чуханьё, чего молчим? В глаза смотри!

Недавно Мейджик прошёлся по всей заставе. Свезло разве что караульным шестой роты, торчавшим на постах и офицерам, не только из-за звёзд, но и из уважения товарища старшего прапорщика к их личным качествам. Прошёлся люто, прошёлся яро, смахивая на олицетворение возмездия, покаяния и прочих библейских кар.

— Я никогда солдата пьяным не трогал, рейнджеры, блядь, техасские! Никогда! Пальцем!

Верно, да и тогда пальцем не трогал, в основном пришлось двумя вещами — берцами батальонного старшины и его же любимой палкой-убивалкой, черенком от лопаты, гуляющим везде, где желал пройтись товарищ старший прапорщик.

— Опизденели совсем уже, товарищи военные, не то что маму, а стыд совсем потеряли!

Черенок от лопаты появился в руках Мейджика чуть позже прибытия и с первым серьёзным косяком. Он просто взял лопату и пошёл в КУНГ слесарной мастерской, где ему его быстренько обкорнали, обточили, шлифанули и все дела, хоп-хей-ла-ла-лей, вот вам и демократизатор, куда хлеще ПР-1, живущих с нами постоянно и везде. Палка резиновая штука болючая, но дерево православнее, жёстче, да и в руке хорошо сидит.

— Две недели я на заставе и мне стыдно, бойцы, за вас стыдно, за косяки и залёты ваши!

Мейджик злился не просто так, не с бухты-барахты и не по желанию левой пятки. Наш старшина всё всегда делал — как полагается, и если уж заводился, то исключительно заслуженно. У нас опять полетели магазины, смены караула не случалось без проёбанного рожка с тридцатью патриками, пропавшего у очередной медовой сони, торчавшей на редких одиночных постах. Не пиздили только на «кукушке», бо высоко, неудобно и кое-как склоченная лестница больно уж сильно скрипела, выдавая злокозненное негодяйство.

— Уроды, блядь, моральные, чуханьё, сука, ебланы, дебилушки, мать вашу волшебницу!

Самым лучшим способом избежать конфликта с разъярённым старшиной было полное растворение в окружающей обстановке, будь то палатка распалаги, позиции, пост или столовая. Замри и не двигайся, глядишь, осатаневшая большая белая в облике иссиня-сизого от постоянно прущей щетины молодого мужика пройдёт мимо и даже не куснёт, на зубок попробовав твой вкус.

— Священник, стоять! Ко мне, раз-два!

Я тупо пялился на лист А-4, спёртый со штаба. Порой душа требовала отдыха, руки какого-то интересного занятия, а старенькая шахматная доска-коробка лёгких преображений. А как такое сделать без эскиза? То-то же, что никак, потому и пропадали порой А-4 в канцелярии в ходе производства очередного боевого листка. И никак иначе, когда на всю заставу ровно одна пачка так себе бумаги для принтера.

На доске планировались пешки-пехотинцы во всём кнехтовском, прущие аки немцы, свиньёй по Чудскому озеру, в сторону красивой девы-королевы в бронелифчике, броне-стрингах и бронечулках. Мордашка у королевны не задалась и, решительно-безвозбранно превратил её личико в сетчатую фехтовальную маску. Рядом топтались две боевые башни, смахивающие на деревья-людоеды вместо ладьи, а где-то рядом со второй броне-красоткой, за-ради эротизма нарисованной всеми своими плавно-округлыми нижними полушариями к нам, дрались кони в виде кентавро-качков. В общем — клёво, все дела. И тут в палатку жарко втекла вся река гнева старшины.

— Это что такое?

Священник, по-рыбьи молча открывая-закрывая рот, шлёпал губами и белел лицом. Священника можно было понять, сам недавно стоял на его месте, также держа в руке банку из собственного кармана.

Пацаны со столовой получили красные розы в письма своим девам, а мне перепало две плоских банки кильки в томате. С ними-то и попался старшине, желая припрятать те где-нито за палаткой. Губа треснула ровно посередине, уже заросла, вот только мне было совершенно неизвестно, что тёмная полоса поперёк неё останется до самого десятого года. Но я не обижался, старшина находился в своём праве, выбивая из нас дурость со слабостью.

— Так…

Гнев старшины из раскалённо-алого явно смещался в сторону стеклянно-прозрачного, ровно прут в печи, разогревшийся до неимоверной температуры.

— Художник, вышел отсюда. Все вышли, сержанты остались.

Что там делала тушёнка у Священника — Бог весть, но не сказать, что лица тварищей сержантов потом оказались счастливыми, угу. Началось с магазинов, закончилось неуставными отношениями, роскошный вечер, чего уж.