Повстанцы

Во время проповеди Катре увидела на кладбище Винцаса и Гене. Хотела с ними поговорить и попросила у паненки позволения побыть с соседями — вечером она сама придет в поместье. Паненка согласилась.

Отыскав молодых Бальсисов, Катре пошла с ними. Ее очень заботило, побывал ли Вннцас в Лидишкес, какие новости о Пятрасе. Узнав, что Пятрас жив и здоров, хорошо выглядит, неплохо устроился у дяди, очень обрадовалась. Еще большая радость и теплое чувство заполнили ее сердце, когда услышала, что Пятрас тревожится за нее и даже сердится, зачем она согласилась служить в поместье. Винцас диву давался, видя, как сразу повеселела Катре после его рассказа.

Всего второй месяц Катре служит у панны Скродской, но за такой краткий срок она сильно изменилось. Внешний вид, правда, почти прежний, особенно по праздникам — в костел или в Шиленай Катре отправляется в собственном платье, ничем не отличаясь от других деревенских девушек.

Но в ее характере заметны новые черточки. Способная, умная и восприимчивая от природы, она, когда отец заставил ее пойти в хоромы, напрягла всю свою волю, чтобы противостоять панским прихотям. Пришлось быть осторожной и осмотрительной, многое предвидеть и предугадывать. Смелый отпор, который она сумела дать Скродскому, внушил Катре веру в свои силы.

Эту веру укрепляли и некоторые дворовые, особенно — кучер Пранцишкус, садовник Григялис и Агота. Кучер всякий раз, встречая ее, широко ухмылялся:

— Ну, Катре, что у тебя слыхать? Как там в барских покоях? — и многозначительно оборачивался в сторону хором.

— Ничего, Пранцишкус, все хорошо, — отвечала она тоже с красноречивой усмешкой.

— Стелешь пану постель? — не унимался кучер.

— А хоть бы и так, разве нет у меня вот этого? — " подчас отшучивалась она, грозно сжимая пальцы, словно готовясь вцепиться в воображаемого противника.

Пранцишкус удовлетворенно усмехался.

— Ну, ну, смотри! — прикидываясь сердитым, предупреждал он. — А ежели что, так в морду, — добавлял кучер на прощание.

Постоянное общение с паненкой понемногу развивало и ум Катре. Ядвига любила рассказывать про варшавское житье и театры, про книги, прочитанные ею, про деятельность польской молодежи и про большие события, которые вскоре начнутся в Польше и Литве. От таких разговоров начинала шире мыслить и Катре. Она чаще вспоминала, что говорил Пятрас, что сказал Мацкявичюс, когда распекал ее отца, а сегодня, слушая проповедь, понимала, какая связь между словами ксендза и жизнью багинских крепостных.

И, встретясь с Винцасом и Гене, Катре уже не убивалась, как прежде, а с надеждой говорила о своем нынешнем положении и о том, что будет дальше.

— Правильно толкуют, нет худа без добра, — шутила она. — Так и с моей службой. Паненка обо мне заботится. Увидите, уговорим и пана, и моего отца не мешать нашей женитьбе. Мне бы с Пятрасом повидаться и все ему рассказать! Да как нам встретиться?

Все втроем ломали себе голову, но ничего не придумали. Пятрасу сюда приезжать нельзя, невозможно и Катре его проведать.

— Уж я знаю! — вдруг обрадовалась Катре. — Послушайте!

И она рассказала то, что слышала от паненки. Двенадцатого августа паны устраивают большой праздник — хотят показать крестьянам, что больше не станут их обижать, что теперь все равные. В этот день за Паневежисом, в лесу, назначено гулянье. Съедется много господ и деревенских. Столы уставят угощением и напитками. Должна быть музыка — "капелия". Паны, барыни и барышни пойдут плясать и петь вместе с деревенскими. Будет очень весело. Приедет и ксендз Мацкявичюс. Паненка Ядвига уже готовится к празднику. Собирается забрать с собой Катре и Аготу. Только надо бы дать вес-точку Пятрасу — может, он сумеет туда прибыть. Народу соберется видимо-невидимо, его никто не приметит. А захочет — сможет и с паненкой потолковать, попросить, чтоб перед отцом заступилась.

Винцас и Гене были восхищены рассказом Катре. Такой необыкновенный и невиданный праздник! Самим бы туда попасть! Только бы удалось из дому вырваться! Но как известить Пятраса, чтобы прибыл на паневежское гулянье? Времени, однако, еще много, представится случай ему передать.

Проведав родителей и соседей, Катре к вечеру вернулась в поместье.

После погребения Даубараса шиленцы вскоре успокоились. Каждодневные труды и заботы изгладили впечатление от похорон. Как прежде, пан донимал барщиной, разве что управитель, войт и приказчик стали человечнее, не полосовали спин нагайками и розгами. Говорят, паненка добилась, чтобы отец запретил порку.

Несколько дней спустя после похорон шиленцы хватились — исчезла Пемпене. Первыми заметили ребятишки, что ее коза, привязанная в канаве у поля, перегрызла бечевку и объедает сельские огороды. Злодейку прогнали к хижине, собирались изругать ведьму, но оказалось, что той нет. Козу приютил Якайтис. Прошло несколько дней, а старуха так и не показывалась.

Вскоре после этого Ионукаса Бразиса, который больше всех гонял козу и особенно поносил Пемпене, постигло в лесу несчастье: змея ужалила в ногу. Бразис взял мальчишку и в тот же день пошел с подарками к старухе — заговорить укус. Лачужка была пуста. Назавтра у Ионукаса нога распухла, появился жар. Бразис повез сына куда-то к известному деду-ведуну, тот за поросенка и дюжину яиц заговорил укус. Мальчик выздоровел, но в деревне стали побаиваться, что теперь Пемпене начнет мстить всем, с кем была не в ладах. Действительно, пошли всякие беды. У Галиниса подохла свинья, у Григалюнаса захромала лошадь, у Бержиниса корова перестала доиться, а у Вашкелене так разломило поясницу, что она не знала куда и деваться.

После исчезновения Пемпене управитель и войт осмотрели ее лачужку. Нашли понатыканные всюду сушеные гравы, корешки, залитую какой-то жидкостью змею в бутылке, кости, всякие тряпки, ничего стоящего. Плюнули и ушли, так и не решив, что делать с лачужкой. По вечерам шиленцам становилось не по себе, когда они проходили мимо хибарки. Бабы и ребятишки, чуть стемнеет, обходили ведьмину избушку издали. Пошли толки, будто там живут привидения.

Как помер Даубарас, закрылась последняя рана, напоминавшая шиленцам о страшном апрельском дне. Главные коноводы — Пятрас Бальсис, Пранайтис, Дзидас Моркус — куда-то исчезли, у наказанных зажили язвы, барщину и повинности поместью выполняли по старинке, и казалось — больше нечего ждать и не на что надеяться.

Однако это было только временное затишье или, пожалуй, временное отупение после страшного удара, нанесенного тогда багинским крепостным.

После сенокоса люди немного свободнее вздохнули и начали присматриваться, что творится вокруг. А кругом было тревожно. Еще перед смертью Даубараса долетела до шиленцев весть: в поместьях Калнаберже, Милейгенай, Кедайняй, Забелишкес люди отказались выполнять крепостные повинности. Особенно стойко держались мужики в имении Калнаберже графа Эдварда Чапского и в Милейгенай, принадлежавшем пану Коэелло. Не помогли никакие увещевания самих помещиков, чиновников и флигель-адъютанта Манзея. Когда крестьян созывали, они собирались толпами с бабами и ребятишками, готовые претерпеть любые муки, но только не покориться панам. Помещики вытребовали из Каунаса роту солдат во главе с жандармским полковником Скворцовым, и повторилось то же самое, что произошло в Шиленай.

Вскоре после похорон Даубараса снова появился лекарь Дымша. Пока он где-то колесил, людям не хватало не столько его услуг, сколько вестей из дальних мест. Оглядев лошадь Григалюнаса, корову Бержиниса, дав Вашкелене горькие порошки от болей в пояснице, Дымша рассказал: в отдаленных местностях Литвы тоже неспокойно. Крестьяне отказываются выходить на барщину, составлять выкупные грамоты, учреждать волости, выбирать старшин и старост.

Дымша не упустил случая подстрекнуть шиленцев:

— Правильно, что отказываетесь от договоров. А то взвалили бы себе на шею новое ярмо. А к тому же паны так землю распределят и изрежут, чтобы и впредь держать ее в своих руках.

— Как же быть? — спрашивал не один шиленец. — Ведь иначе от барщины и повинностей не избавимся.

Дымшяле, озираясь и понижая голос, повторял уже в который раз:

— Потерпите. Будет повстанье, бунт. Придет другая власть, даст землю без выкупа.

Не знали крестьяне, верить ему или нет, только пуще огня боялись этих договоров и волостей. Еще больше встревожились, когда Дымшяле в другой раз обронил:

— Остерегайтесь, шиленские хозяева, Скродский вам свинство готовит. Все думает у вас землю отнять, а вас выдворить в Заболотье. Тогда предложит и договоры подписывать.

Однажды пастушата, пригнав коров, сообщили: два пана опять шныряли по полям с бумагами в руках, что-то строчили, а потом ускакали в поместье. Можно было догадаться, что и на сей раз поля осматривал советчик Скродского Юркевич вместе с каким-то еще неизвестным панским прихвостнем. Угроза снова нависла над деревней.

Однажды войт велел Сташису, Кедулису и Бразису в субботу после обеда явиться в поместье к управителю. С тревогой в сердце пришли они в указанное время к дверям Пшемыцкого. Но управляющий принял их с ласковой улыбкой, пригласил зайти. Вскоре появился и Юркевич. Поздоровавшись с крестьянами, сел за стол, попросил подвинуться поближе. Потом закурил трубку и начал разговор с расспросов, что слышно в деревне, как идут работы, какого ждут в этом году урожая. Мужики осторожно отвечали на панские вопросы и правды не говорили: на деревне, дескать, все по-старому, с работами запаздывают, урожай неважный…

— Не унывайте, все будет хорошо, — подбадривал юрист. — Пройдет два года с обнародования манифеста, и станете вольными хозяевами на собственной земле. Тогда пану Скродскому и спасибо скажете.

Мужики недоверчиво глядели на панского советника.

— Кто его знает, пан? — усомнился Бразис. — Всяко люди толкуют. Говорят — выкуп тяжелый.

Юркевич сердито нахмурился:

— Не слушайте никаких разговоров. Выкуп тяжелый? Королевские и чиншевые побольше выплачивают, а взгляните, как живут! Вы хозяева разумные, подстрекателей не слушайте. Есть царский манифест, есть законы, обязательные для господ и для мужиков. По законам все и будет улажено.

Юрист снова принялся излагать манифест и законы, поскольку-де появились разные всезнайки, которые людей с толку сбивают. Крестьянам надо договориться с помещиками насчет выкупаемой земли, чтобы обе стороны были довольны. И юрист вытащил лист, напечатанный крупными буквами, и показал его крестьянам:

— Если не верите мне, поверьте словам всеми нами чтимого пастыря, его высокопреподобия епископа. Кто из вас грамотный?

Читать умел один Бразис, да и то лишь из своего "Златого алтаря". Поэтому за чтение взялся сам пан Юркевич:

— Послушайте, что говорит епископ: "Мотеюс Кази мерас Волончевский, божьим милосердием и милостью апостольского престола епископ Жемайтийский. Труженикам, любимым овцам моей паствы привет и благословение".

Молитвенно слушали трое крепостных святые слова, торжественно возглашаемые паном Юркевичем. А тот читал дальше пастырское послание о том, что августейший государь Александр Второй издал новые законы для облегчения крестьян, которые надлежит принять с открытым сердцем, как подобает верующим католикам, не истолковывая их превратно; что эти законы — начало, а потом станет еще лучше, но правительству понадобится еще несколько лет для полного устройства, и пока нужно пребывать в повиновении панам.

Юрист повысил голос:

— "В особенности не считайте врагами господ и владетелей ваших, но всегда оказывайте им добросердечность, дабы и они смогли вас полюбить. Знайте — они первые ходатайствовали перед августейшим государем, чтобы царь благоволил вас освободить и объять заботой, жертвуя при этом ради вас своими господскими выгодами. Потому живите с ними в согласии, единении и любви, яко со старшими братьями. Не старайтесь также, возлюбленные чада духовные, избегнуть трудов, ибо без труда ни у кого не будет и хлеба… И еще прошу вас блюсти спокойствие, дабы не нанести себе ущерба. Молитесь за августейшего государя, за самих себя, за господ и владетелей ваших и за меня. Мотеюс Волончевский, епископ".

Юркевич глянул на крестьян в ожидании одобрения.

— Так что ж, друзья, правильно пишет епископ?

— Не нашей голове о том решать. Коли епископ, так уж, наверно, правильно, — отозвался наконец Кедулис.

— Конечно, — подтвердил юрист. — А коли правильно, так нужно ему повиноваться. Вот вы не слушались, и наказанье на себя навлекли. Епископ говорит — еще несколько лет оставаться под панской властью. Но паны и правительство желают облегчить ваше положение и все уладить уже в будущем году. Начинать надо с нынешнего года. Первым долгом — договориться о паном, сколько и какой земли получать, где эта земля будет.

Мужики озадаченно глядели на юриста. Бразис не вытерпел:

— Как это, барин, где? Нам думалось, ту самую землю получим, которой сейчас владеем. Все говорят.

— Говорят те, кто не знает, — возразил юрист. — В манифесте ясно сказано. За помещиками сохраняется право свободно заключать с крестьянами договоры — где, сколько и какой земли и на каких условиях они получат. Пан Скродский поручил мне по этому поводу с вами потолковать.

Бразис снова усомнился:

— Так, может, барин, с хозяевами всего села рядиться? Мы втроем не можем за всех ответ держать.

— Потом будем и со всей деревней договариваться. Но сначала хотим условиться с вами. Вы — самые старые и самые разумные. Дело серьезное и нелегкое. Надо его хорошенько обмозговать, обсудить, а с кем? Бальсисов сын в бегах, Норейка и Вашкялис всегда горячку порют, Микнюс и Жельвис — примаки, у Янкаускаса сын сорвиголова, Якайтис с Григалюнасом тоже не подходят. О других и говорить нечего. Остаетесь вы трое, на вас и пан Скродский полагается, и деревня вам доверие окажет.

Мужикам по душе пришелся столь лестный отзыв. Это были самые темные и косные крестьяне Шиленай, земляки их высмеивали и презирали. Хотя все трое имели по наделу, но строения у них в усадьбе чуть держались, а скот еле ноги волочил. Несмотря на обет трезвости, они любили выпить и крепко увязли в долгу у корчмаря. Теперь, после слов юриста, они вдруг почувствовали себе дену и стремились оправдать похвалу.

Тем временем зашла Агота и пригласила Юркевича на полдник.

— Знаете, панна Агота, — промолвил юрист, — принесите-ка сюда поесть. Не мешало бы перекусить и соседям, шиленским хозяевам. Скажите пану Пшемыцкому — он знает, как все устроить. Пусть ведет сюда и войта.

Вскоре появилась Агота с другой служанкой, подали окорок, колбасу, масло и сыр, а управитель с войтом принесли по бутылке водки. Юркевич и Пшемыцкий, гнушаясь мужиками и проклиная их в душе, сели за стол с притворной улыбкой. Они будут только вести деловые разговоры, а подпаивать хлопов и распивать с ними водку предоставят войту — на то он и хлоп. А они, шляхтичи, разве что выпьют чарку-другую, чтобы расположить к себе мужиков — здесь дело не шуточное. Эти три хлопа должны расписаться в своем согласии уступить поместью обрабатываемую ими землю и принять взамен другую, в Заболотье.

Когда стол был накрыт, Пшемыцкий отослал обеих женщин и поручил войту хозяйничать. Юркевич, заметив, что угощение оказало действие на мужиков, вернулся к делу.

Солнце уже заходило, когда из управительской квартиры выкатились войт, Кедулис, Сташис и Бразис. Все были навеселе. Войт дружески подталкивал локтем то одного, то другого и хохотал, лопоча заплетающимся языком:

— Так что же, Кедулис… Что же, Сташис!.. Ха-ха-ха… Видали, как у панов… Как заходишь — в глазах свербит, а как выходишь — башка трещит… Выпить поднесли! Еще по полнадела вы заработали! Богатеями стали!.. Хе-хе-хе… Так что ж, коли пески… Земля легкая, и работать на ней легче — знай подкидывай! Гречиху посеете — каша будет!.. О-ха-ха… Пан и лесу даст — поставите избы с большими окнами, со светлицами, с дымоходами, как у королевских… Хе-хе-хе…

Сташис приподнял плечи, втянул голову, словно опасаясь удара, и лепетал, перед кем-то оправдываясь:

— С жандармами, со стражниками я ни-ни… Но пан все пан… Как он скажет, так тому и быть. Я против пана — ни в жисть.

Кедулис опирался на палку, чтоб не сбиться с дороги, и злобно выкрикивал:

— Разумники, ученые!.. Запретные писания читать!.. Против панов, против царя!.. А епископ что говорит? Живите в мире и согласии с панами. Молитесь за августейшего государя, панов и владетелей ваших… Вот что говорит епископ.

Бразис брел, понурив голову, и бубнил под нос:

— Не я, так другой… Не все ли равно… Э, и там жить можно… Кто не захочет, не пойдет… Вишь, полнадела добавили! И выпас посулили, и лесу. А тут что? Ни дороги, ни пастбища, ни бревнышка… Э, там тоже жить можно.

Подойдя к дорожке, ведущей в корчму, мужики замедлили шаг, а Кедулис словно заколебался:

— А не зайти ли, ребята?..

Но войт, вспомнив Пранайтиса с разбойниками и рекрутскую колодку, отказался начисто:

— Что ты, Кедулис!.. Мало с тебя еще? Баба чуб оборвет.

Сташис поддержал войта, и все отправились по домам.

А юрист и управитель на барской веранде рассказывали Скродскому про сделку с хлопами.

— Подобрали самых покорных и самых глупых, и то пришлось споить им две бутылки водки, пока столковались, — негодовал управляющий.

Юрисконсульт, разложив на столе планы, объяснял помещику, как он надумал переселить шиленцев в Заболотье, где, сколько и какой земли придется дать хлопам в обмен на их пашни.

— Прежде всего надо, чтобы поместье вклинилось в земли деревни, так сказать, раздробило бы их. Кедулис, Бразис и Сташис согласились уступить свои участки. Вот уже появилась брешь. Но это еще не всё. Жельвис и Микнюс — примаки из других деревень. Вы, милостивый пан, можете утверждать, что не давали им согласия взять на себя наделы Бержиниса и Даубараса.

— Никогда такого согласия не давал, — подтвердил Скродский, пощипывая бородку. — Только разрешил жениться — одному на дочери Бержиниса, другому на девке Даубараса.

— Вот видите, — торжествовал Юркевич. — Кроме того, полагаю, удастся переселить еще двоих: Вашкялиса и Якайтиса. Я разыскал в делах данные, что в 1851 году их назначили работниками на винокуренный завод поместья. Не знаю, сколько они там проработали. Скорее всего, только после закрытия завода в 1858 году вернулись в свои хозяйства, причем, вероятно, без вашей санкции.

Скродский пожал плечами:

— Совершенно не помню.

А Юркевич продолжал:

— Без сомнения, вернулись самовольно. Легко доказать, что Вашкялис и Якайтис в 1851 году освобождены без надела, работали на винокуренном по вольному найму, а посему не имеют прав на землю.

— Да, да, — согласился Скродский, уже теряя терпение. — Что там еще?

— Надел Бальсиса можем отнять на том основании, что сын его — мятежник, бежавший из поместья. Законы карают беглых. Таким образом, половину земель деревни имение заберет легально. А других прижмем так, что сами запросятся в другое место, хоть бы и в Забо-лотье.

— Отлично, пан Юркевич. Доведите дело до конца, а пока что — прервем. Хочу еще погулять, пока ночь не наступила.

Юрист, свертывая планы, не умолкал:

— Этим трем мужикам я пообещал больше, чем нужно, — и земли, и пастбищ, и леса. Ну, песков нам не жалко, а что касается выпаса и леса, это будет средством опутать их и привязать к имению. Я попрошу вас оказать мне доверие, милостивый пан, и не обману его.

Закончив утомительный разговор, Скродский взял тросточку и отправился в сад. Вечер был прохладный, ветреный. Солнце заходило большое и красное. На деревья парка с карканьем садилось воронье, где-то во дворе заржала лошадь. Вдруг у ограды парка звякнула коса. Видно, Пранцишкус пришел косить корм для коня. Все эти вечерние звуки раздражали Скродского. Суеверное настроение пробудилось в душе. Почувствовав дрожь, он вскоре вернулся в кабинет, позвонил Мотеюсу и приказал подать чаю и бутылку вина.

Катре узнала от Аготы, что отец с двумя другими односельчанами и Юркевичем пьянствуют у Пшемыцкого. Встревоженная этим, она никак не могла догадаться, что за дело свело их всех за чаркой. Ничего хорошего от такой выпивки Катре не ждала.

На другой день — было воскресенье — Катре вечером прибежала домой. Отыскала отца, спросила:

— Отец, ты был вчера в поместье? О чем там толковали у управителя? Говорят, угостили вас и выпить поднесли?

Но отец был злой, он сгреб картуз и, уходя, сердито отрезал:

— Не суй нос, куда не надобно! И держи язык за зубами. Другим про то — ни слова!

По дороге в поместье Катре заметила на Сташисовом дворе Марце.

— Марците, — окликнула ее, — что у вас слышно? Все ли здоровы?

Марце выбежала за калитку и, провожая Катре, тараторила:

— Ничего, все здоровы. Только отец вчера вечером вернулся будто не в себе. Мы с мамой почуяли, что он выпивши. Неужто в проклятой корчме побывал?

Марце перепугалась, узнав, что ее отец с Кедулисом и Бразисом бражничали в поместье. Не к добру такая попойка… Опять начнут соседи чураться Сташиса и обзывать продажным панским прихвостнем.

Несколько дней спустя уже все село Шиленай знало про хлебосольство управителя. Всяко гадали об этом соседи. Никто ничего точно не знал, но Сташиса, Кедулиса и Бразиса стали избегать.