Повстанцы

Вскоре после паневежского празднества в Багинай разнесся слух, что из столицы приехал сын пана Сурвилы — Виктор. Молодой Сурвила прославился в округе совсем недавно. Рос он в родительском поместье, как и всякий барчук, обучался в Кедайняй, Вильнюсе, потом уехал в Петербург. Родители не захотели отдать единственного сына на военную службу, поэтому Виктор стал изучать право — не с какой-либо практической целью, но по склонности.

Имя Виктора Сурвилы в родных местах прежде всего начали часто повторять два, вообще говоря, незаметных человека: лакей его отца Стяпас Бальсис и ветеринар Дымша. Стяпас, неотступно вертевшийся в столовой, кабинете и гостиной среди домашних и гостей, уже в первые годы университетских занятий Виктора слышал много хорошего о паныче. Однажды, получив от сына письмо, родители делились впечатлениями.

— Как видно, наш Виктор увлекается новыми теориями и реформами, — говорил жене старый Сурвила. — По письму можно судить — среди университетской молодежи сильно распространены демократические идеи.

— Ах, не дай бог, чтобы Виктор впутался в какие-нибудь тайные сообщества. Он такой порывистый! — опасалась госпожа Сурвила.

— Порывистый, но не дурак, — успокаивал отец. — А что крестьянским вопросом интересуется — за это хвалю. По всему видно, крепостным порядкам приходит конец. Каждый порядочный гражданин обязан искать путей, как осуществить реформу.

Некоторое время спустя Сурвила рассказывал одному гостю: сын пишет из Петербурга, что вопрос об отмене крепостной зависимости стал самым злободневным во внутренней политике, вокруг него кипит яростная борьба взаимно противоположных течений. Тут Сурвила понизил голос, но Стяпас, подавая гостю огонь для трубки, услышал:

— Не хочу жену пугать. Сын пишет — назревает революция! Если крепостное право не упразднят сверху, то его уничтожат снизу. Понимаете, что это значит?

Летом приехал Виктор. Стяпас часто слышал его разговоры с отцом и с гостями все о том же: положение крестьян, реформа, интриги в правительственных сферах, намерения революционеров. Из их речей и споров сметливый камердинер сделал для себя важные выводы: паны и власть обкрадывают и угнетают крестьян, крепостное право будет отменено, по всей России надвигается революция, и может даже пасть царский трон. Молодой Сурвила стал для Стяпаса непререкаемым авторитетом.

Уже в первые каникулы Виктор вернулся из Петербурга, охваченный демократическими настроениями. Он охотно беседовал с крестьянами и с дворовыми. Быстро подметив понятливость Стяпаса, просвещал его, давал читать книги. В благодарность за это Стяпас рассказывал Виктору о житье мужиков у его отца и в других поместьях. От него Виктор услышал про бедствия крепостных Скродского, про ксендза Пабяржской филии Мацкявичюса, про пабяржского помещика Станислава Шилингаса и про ветеринара Дымшу — людей, которым ненавистны не только крепостные порядки, но и паны вроде багинского Скродского, калнабержских и кедайнских графов Чапских и им подобных.

После царского манифеста Виктор в письме к отцу писал, что эта реформа — надувательство, что она неприемлема для крестьян. Вскоре он прислал Стяпасу книжки, чтобы Стяпас прочел их сам и передал Мацкявичюсу. Стяпас не мог удержаться и рассказывал о Викторе своим родным и знакомым.

Все это было известно и Дымше. Когда Виктор гостил в отцовском поместье, ветеринар бывал у него несколько раз и сразу нашел с ним общин язык. Осторожный Дымша зря не разбалтывал, что слышал от студента, но надежным людям передавал столичные новости. А Виктор, узнав ветеринара как человека осмотрительного, ловкого и юркого, считал, что Дымша в будущем может весьма пригодиться.

Начавшееся вслед за манифестом брожение в поместьях Литвы очень интересовало Виктора Сурвилу. Но у него не было точных сведений, отчего, когда и как происходят эти беспорядки. Отец писал скупо и нехотя, других информаторов у Виктора не было. Поэтому он так ценил полученное в мае от Стяпаса письмо об апрельских событиях в Шиленай. Стяпас писал еще, что Скродский намеревается отнять угодья у шиленцев и выдворить их куда-то на неурожайные земли.

Виктор просил Стяпаса успокоить крестьян. Сам же собирался приехать и встать на защиту их интересов. Если бы молодой Сурвила прибыл, как предполагал, хотя бы в июне и взялся бы за это дело, то, возможно, Юркевич не посмел бы пойти на незаконные насилия и подлоги. Но в то лето Виктор запоздал. Ни Скродскому, ни юристу и в голову не приходило, что кто-либо из соседей вмешается в их распри с крестьянами. Юркевич был уверен, что, располагая согласием трех мнимых деревенских уполномоченных, без труда выполнит желание Скродского. В его практике еще не бывало, чтобы суды и иные инстанции не поддержали притязаний помещика. Поэтому было решено после косовицы ржи, перед севом озимых, объявить шиленцам, что нужно обменять землю и заключить с паном договоры о выкупе. Пока это хранилось в тайне.

Однажды в конце августа, в воскресный послеобеденный час, Мацкявичюс с Дымшей отправились в поместье Сурвилы. Приехавший Виктор пожелал поделиться новостями из столицы с ближайшими соседями. Приглашение ксендзу передал Дымша, и они условились ехать вместе. Званы к Сурвилам были еще пан Шилингас из Пабярже, пан Кудревич из Сурвилишкиса, а также панна Ядвига Скродская вместе с варшавским гостем паном Пянкой.

Мацкявичюс удивился:

— Скродская с Пянкой? А отец?

— Его пан Сурвила не приглашал.

— И дочь поедет без отца? — изумлялся ксендз.

— Думаю, что с Пянкой.

— Но ведь это не вяжется с панским этикетом!

Шляхтич ехидно усмехнулся:

— Молодежь теперь увлечена демократическими идеями и не очень считается с этикетом. А, кроме того, насколько мне известно, молодой Сурвила привлекает панну Ядвигу не одними только политическими новостями.

— О, занятные вещи вы мне рассказываете! — воскликнул Мацкявичюс. — Коли так, то Скродского ждут большие потрясения.

— Действительно, ксендз, — поддакнул шляхтич. — Дочка, как мне передавали, упорно сокрушает отцовское упрямство вкупе с его традициями.

Со Скродских разговор перешел на багинских крестьян и их отношения с паном. Мацкявичюс рассказал Дымше, что поселил Пятраса Бальсиса у дяди в Лидишкес, потом выразил тревогу за судьбу Пранайтиса и Дзидаса Моркуса.

— За Бальсиса не боюсь, — говорил ксендз. — Этот малый не только смел, но и разумен. А те двое — уж и сам не знаю! Пранайтис сдуру связался с разбойниками. Ну, пугнет он одного-двух панов, даже, скажем, отомстит Скродскому, укокошит пана или спалит имение — что проку? Только полицию и жандармов взбудоражит. Надо было его приструнить, пан Дымша, коли вы об этом знали.

Но шляхтич уверял, что представления не имел о замыслах Пранайтиса. Тот пришел к нему назавтра после расправы в Шиленай, до вечера пролежал на сеновале, а затемно простился и сказал, что идет под Бетигалу к какому-то Гугису, который обещал ему порох.

— Просто удивительно, что иногда может выйти из простого деревенского парня, — рассуждал Дымша. — Взять хоть Пранайтиса. Ведь это не простой разбойник. У него — своя идея, у него цель пошире, чем личная месть за любимую девушку.

— Любая несправедливость, обида, страдание порождают такую идею, — согласился Мацкявичюс. — Жаль только, что она часто не дорастает до осознания общего положения. В Жемайтии, я слышал, прогремел разбойник Блинда, еще почище нашего Пранайтиса. Люди называют его "уравнителем света". У того тоже — идея. А скорее всего, и тот, и другой погибнут без всякой пользы. Их идеи — только крохотные зародыши.

— А может, ксендз, другие вырастят из них могучие всходы?

— Разумная мысль, господин Дымша, — одобрил Мацкявичюс. — Мы и должны это сделать. Время теперь благоприятствует созреванию больших идей. Поищем же их в сердцах обездоленных и страждущих.

Минуту ехали молча. Заговорил Мацкявичюс:

— А что же с третьим забиякой, багинским крепостным Дзидасом Моркусом?

— Этого я сплавил еще подальше, чем вы Бальсиса, только в другую сторону. Недалеко от Биржай есть фольварк Данюнай шляхтича Немезия Анусавнчюса. Прошлым летом я там побывал. Прекрасные люди! Познакомился с племянником Немезия — Юлием, землемером. Горячий мужчина. Еще молодой, лет тридцати. Пашет по-литовски стихи, как Акелевич, и ненавидит царскую власть. Если начнется восстание, непременно примкнет. Для Моркуса там самое подходящее место. Я его туда рекомендовал.

— Отлично поступили, господин Дымша, — похвалил Мацкявичюс. — Нужно держать связь со всеми хорошими людьми. Наступит время, когда нам понадобится их помощь. Весной я побывал в родной деревне, объехал немалую часть Жемайтии и очень этим доволен. Встретился с Брониславом Пуцевичем, студентом Киевского университета. Деятельный малый. У него есть дела с клайпедской типографией. Он мне кое-что передал для Акелевича. А где теперь этот Акелевич?

— Недавно устроился секретарем у мирового посредника Кудревича. Но и там не безопасно. Акелевич почуял, что жандармы опять про него разнюхивают. Думаю, сегодня непременно застанем его у Сурвилы.

Дорога свернула на поля поместья Клявай. Рожь была уже свезена. Местами стояли несжатые яровые, с их севом опоздали. Под легким ветром по белесому ячменному полю медленно колыхались спокойные зеленовато-желтые волны. Зеленели посевы льна и картофеля.

Въехав в деревню, оба путника принялись разглядывать постройки, дворы, рабочую утварь.

Да, не сравнить с житьем багинских барщинников! Тут многое напоминает Лидишкес, хотя и нет особой зажиточности. Постройки старинные, много курных изб, но дворы содержатся в порядке, кое-где у навеса сверкают лемеха, лежат бороны с железными зубьями.

Мацкявичюса многие узнали. Мужики хватались за картузы, бабы кланялись. Увидев в воротах двух крестьян — одного постарше, другого совсем молодого, — Мацкявичюс осадил лошадь.

— Доброго здоровья, — обратился к ним ксендз. — Хорош ли в нынешнем году урожай?

— Неплох, ксендз, — ответил тот, что постарше. — Вот со льном еще — как сказать! Опоздали посеять.

— Родится лен?

— Ничего себе. А иной год так и совсем хорошо.

— Сами пользуетесь?

— Часть для себя оставляем, остальное в Ригу везем.

— А есть ли расчет так далеко возить?

— А как же! Правда, несколько дней пропадает и хлопот немало, да осенью времени хватает. Доберешься до Шяуляй, а там уже все равно что в Риге. Кати себе по шоссейной. А привезешь полную шапку целковых. Есть чем оброк уплатить.

Внимательно расспрашивал Мацкявичюс, что они еще сбывают, чем деньги выколачивают. Продают и зерно. Хлеб в прошлом году подорожал, а в нынешнем, слышишь, еще подскочит. Вишь, войска понагнали, да и для Пруссии закупают.

Подошли еще двое мужиков. Они, должно быть, рассчитывали что-нибудь услышать от ксендза, известного заступника простых людей.

— Так как, братцы, будет с договорами на землю и с повинностями? — спросил Мацкявичюс. — Сурвила, я слышал, справедливый пан, столкуетесь.

— С паном, может, и сговорились бы, — отозвался пожилой хозяин. — Только не знаем, как уговариваться насчет земли?.. Ведь, по правде сказать, — она наша. Вдесятеро мы за нее отработали. Да еще такие деньги платить! Нет справедливости для людей.

— Верно говоришь, отец, — поддержал Мацкявичюс, — у панов и у власти простому человеку нечего правды искать.

— Так что же делать, ксендз?

Этот вопрос Мацкявичюс слышал уже неоднократно и не раз на него отвечал. Но всякий раз это его волновало. Таким вопросом неизменно заканчивалась беседа с крестьянами, а ксендз всегда направлял ее так, чтобы мужики сами убедились в безысходности своей судьбы. И теперь Мацкявичюс заговорил, внезапно загораясь:

— Что вам делать? Пока что обождите, потерпите. Правда придет, словно буря, и смахнет панов и чиновников, как былинки, как дорожную пыль! Говорю вам, кто на какой земле живет, та земля ему и принадлежит. А у кого земли нет, когда восстанем, тот заслужит и получит. Ну, будьте здоровы, братцы!

Он ударил кнутом лошадь и покатил дальше. Изумленные крестьяне провожали его взглядами, полными надежд и тревоги.

— Ой, ксендз, — вздохнул Дымша, — всей душой я за ваши слова, но поостерегитесь! И то толкуют, что вы бунт готовите. Боюсь, что вам его и не дождаться.

Мацкявичюс усмехнулся.

— Не бойтесь, пан Дымша. Коли за меня возьмутся, то прежде всего сам епископ. Тогда уж верный знак: надвигается буря! Буду знать, как себя вести. Мои люди пойдут со мной.

Через полчаса они добрались до Клявай.

У входа в барский дом их встретил Виктор Сурвила, молодой, высокий, с продолговатым смуглым лицом, с черными усиками и небольшими бакенбардами. Черные, немного запавшие глаза глядели открыто, внимательно. Поздоровавшись, он вежливо пригласил гостей в комнаты.

Появился Акелайтис. Поспешно, как всегда, сбежал с лестницы, кинулся приветствовать прибывших.

— Ксендз! Давно не видались! И господин Дымша! Я счастлив, что вы приехали. Пан Сурвила доставил нам всем неописуемую радость. У пана Виктора такое множество новостей!

— И я рад вас видеть, — отозвался Мацкявичюс, — тем более, что у меня к вам дело.

— О делах потом, а сейчас попрошу в комнаты, — приглашал Виктор.

В гостиной кроме хозяев сидели еще Шилингас из Пабярже и Кудревич из Сурвилишкиса. Все были знакомы между собой, и беседа потекла без труда, хозяева умело заняли гостей разговором о соседях и сельских работах. Всем не терпелось услышать от Виктора новости, но он поджидал остальных приглашенных — Ядвигу Скродскую и Пянку.

Наконец за окнами загромыхал фаэтон, и Виктор поспешил навстречу гостям. Минуту спустя он ввел в гостиную Скродскую.

— Пан Пянка не приехал, — пояснил Виктор. — Задержался. А где, известно разве что панне Ядвиге.

— И я не знаю, — возразила Скродская. — Должен был прибыть из Вильнюса. Как видно — запоздал. Ну, прежде всего, разрешите поздороваться.

Она подбежала к хозяйке дома.

— Ядзя! Ты очень изменилась за эти два года, — говорила, целуя гостью, пани Сурвила.

— К лучшему или к худшему? — шутливо осведомилась Ядвига.

— Разумеется, к лучшему. Похорошела, повзрослела, выглядишь настоящей дамой.

Ядвига засмеялась коротким, звонким смешком:

— Значит, постарела! Зато и вправду стала самостоятельной. Отец не отпускал, а я взяла и приехала. Чем не эмансипация?!

Упоминание о Скродском было неприятно Сурзилам, Ядвига словно упрекала их, что они не пригласили и его. Но Ядвига, видимо, не собиралась никого укорять и не стеснялась говорить об отсутствующем отце.

— В своих отношениях с людьми папа придерживается своеобразной тактики, которая в наши времена не годится. Признаюсь, я с ним не лажу, у нас уже возникли весьма неприятные конфликты.

Желая перевести разговор на более общие темы, старый Сурвила заметил:

— Пан Скродский — дворянин консервативных взглядов и в экономике, и в политике. В Литве немало помещиков, которые рассуждают и поступают, как он.

— Слабое утешение! — сверкнула глазами Ядвига. — Мы, молодые, должны искупить ошибки своих отцов. Не так ли, пан Виктор? обратилась она за поддержкой.

— Радуюсь прекрасным намерениям панны Ядвиги, — сдержанно улыбнулся молодой Сурвила.

Он, пожалуй, и себе не хотел признаться, что втайне ожидал Скродскую, а теперь зорко наблюдает за ней. Мать права: Ядвига переменилась к лучшему. И то, что он уже слышал о ней, и эти ее слова свидетельствуют, что помыслы, чувства и дела не разделят их в событиях недалекого будущего.

Теперь Ядвиге предстояло поздороваться с Мацкявичюсом.

— Пан Виктор, познакомьте меня с ксендзом, — прошептала она.

Но Мацкявичюс услышал и первый протянул руку:

— А мы уже знакомы, панна Скродская. Видел вас на похоронах Даубараса. Вы слушали мою проповедь на кладбище.

Ядвига не нашлась, что ответить. Почти с испугом смотрела на него, готовая встретить суровый взгляд, но на этот раз глаза у Мацкявичюса были добрые, снисходительные, чуть насмешливые.

— Уверен, что нам с вами не придется ссориться, — добавил он подбадривающим тоном.

Недолгое замешательство Ядвиги уже миновало, и она ответила громко, не конфузясь:

— Ссориться с вами, ксендз, значит заранее обрекать себя на поражение. Я бы этого не хотела.

— Ну вот, и разговорились, как добрые соседи, — улыбнулся, отходя в сторону, Мацкявичюс.

Теперь все были в сборе, и хозяйка пригласила гостей в столовую. Уже приближался вечер. Стол выглядел скромна. Молодой Сурвила пожелал, чтобы угощение соответствовало интимному характеру добрососедской встречи.

Стяпас разливал вино, обслуживал гостей. Мацкявичюс внимательно наблюдал за необыкновенным камердинером. По дороге в Лидишкес Пятрас Бальсис обстоятельно рассказал ксендзу про своего дядю. С виду тот ничуть не отличался от любого лакея. Фрак, белая перчатка на одной руке, бритое лицо, широкие бакенбарды, лысеющее темя, сдержанное выражение и плавная походка — казалось, он только и делал в жизни, что сновал между кухней и столовой, заботился лишь о том, как бы не пролить суп, не разбить сервиз, не закапать скатерть вином. Но ксендз знал, что под этой маской лакейского безразличия таится душа литовского крестьянина. Мацкявичюс мысленно отметил этого камердинера, как человека, который понадобится в будущем.

Украдкой наблюдала за Стяпасом и Ядвига. Вчера вечером Агота вздохнула, узнав, что паненка собирается к Сурвилам, а после настойчивых расспросов будто нехотя рассказала, как дед паненки некогда подарил Стяпаса одному из гостей. Этот Стяпас-де и есть камердинер пана Сурвилы, дядя Пятраса Бальсиса. А другого дядю пан Скродский отдал в рекруты, но тот, говорят, сбежал. Рассказ Аготы причинил немало горечи Ядвиге. Куда ни взглянешь — везде обиды, несправедливости! Сумеет ли она хоть частично их загладить. И у нее крепло желание сделать это.

Виктор всячески старался услужить Ядвиге, сидевшей рядом с ним. Сначала это удавалось ему с трудом. Ядвига выглядела рассеянной, озабоченной и обращала мало внимания на усилия своего соседа.

— Вижу, что панна Ядвига скучает, — не выдержав, упрекнул он. — Не варшавские ли воспоминания тому виной?

— Я могла бы то же самое сказать о пане Викторе, — недовольно отрезала она. — Это вы обещали нас просветить вестями из столицы. В самом деле, пан Виктор, как откликнулись на варшавские события в Петербурге?

Этот вопрос интересовал всех присутствующих. Разговоры умолкли, и все взоры обратились к молодому Сурвиле. Он опустил глаза, как бы собираясь с мыслями, но минуту спустя заговорил спокойным голосом:

— Только, господа, не ждите от меня длинного, продуманного доклада. Хотел бы в непринужденной беседе ознакомить вас с тем, что произошло в Петербурге и еще кое-где. Поэтому, пожалуйста, если у кого возникнет желание — перебивайте, переспрашивайте, делайте замечания.

Никто не отозвался, только старый Сурвила шутливо предостерег:

— Но уж, милый, не привирай!

И Виктор принялся рассказывать о петербургских студентах из Литвы и Польши. Изумились слушатели, узнав, что они составляют третью часть всего столичного студенчества. И все, за малым исключением, готовы выступить с оружием в руках, когда наступит решающий день.

— А много ли там литовцев? — спросил Шилингас.

— Немало, но точно не скажу. Знаю Валерьяна Врублевского, он в прошлом году кончил Лесной институт. Знаю поэта Антония Сову, вильнюсца Бронислава Зелесского, жемайтийца Ионаса Станявичюса — родственника поэта Симанаса Станявичюса, белоруса Кастуся Калиновского, в прошлом году окончившего юридический, и еще немало замечательных юношей.

— Есть такие и в московском, киевском и дерптском университетах, — добавил Мацкявичюс. — В киевский попадают и крестьянские дети. Я сам там побывал. А сейчас в Киеве учится сын крестьянина Миколас Бальсис. Без сомнения, есть и другие. Извините, пан Сурвила, мы уклонились от темы.

— Студенты-литовцы есть повсюду, — согласился Виктор. — Отрадно, что появляются и студенты из крестьянской среды. Им, господа, в будущем предназначена большая и важная роль в судьбах нашего края. Но теперь разрешите — я продолжу о Петербурге.

— Просим, пан Виктор, — отозвалось несколько голосои.

— Среди молодежи наиболее патриотично и, так сказать, мятежно настроены молодые офицеры генерального штаба, инженерной и артиллерийской академий. Их революционная группа возникла еще в 1858 году и возглавляется Сигизмундом Сераковским и Ярославом Домбровским. Перед самым моим отъездом из Петербурга был создан военный комитет. Один его представитель вместе со мной приехал в Вильнюс, другой направился в Варшаву. Есть еще одна группа революционных деятелей. Обе поддерживают связь не только между собой, но и с русскими оппозиционными интеллигентами, в России и за границей. Да будет вам известно, что Сераковский, офицер генерального штаба, пользуется большим доверием военного министра Милютина. С прошлого года уже дважды побывал в заграничных командировках для изучения вопросов реорганизации армии. Это человек необычайных способностей. Во время своих поездок он установил связи с Герценом и Мерославским, с Гарибальди и Мадзини. Он близко знаком с Чернышевским.

Тут молодой Сурвила начал яркими красками изображать, каково положение крепостных в России до манифеста и после него, как Чернышевский и его друзья готовят по всей империи революционный переворот. Уже широко разнеслись вести о крестьянских бунтах в Пензенской, Тамбовской и Казанской губерниях. В восстании кандеевских крестьян участвовало — он точно не знает, но что-то около десяти тысяч человек, в Черногае собрались примерно четыре тысячи крепостных и кричали, что вся земля принадлежит им, они больше не станут работать на помещика. Даже оказали сопротивление войскам, заявив, что лучше умрут, чем подчинятся помещикам. Были не только раненые, но и убитые. Особенно трагически завершилось восстание в селе Бездна, около Казани. После отказа крестьян выдать вожака Антона Петрова войска открыли огонь, убили и ранили более двухсот человек, а Петров был повешен первого мая.

С большим воодушевлением рассказывал Виктор, что Чернышевский призвал крестьян вооружаться и быть наготове, когда будет дан знак к восстанию.

— Как видите, господа, — заключил он, — у нашего движения есть крепкие корни. Оно находит поддержку за границей, а параллельно с ним идет и революционное движение по всей Российской империи. Наши надежды на освобождение отчизны не напрасны!

Слова молодого Сурвилы произвели на слушателей большое впечатление. Значит, восстание — не туманная возможность, но совершенно осязаемое дело, идея, уже претворяющаяся в плоть! В глазах у Ядвиги сияла радость, Мацкявичюс напряженно и сурово глядел вдаль, удовлетворением светилось и лицо Дымши. Но старшие Сурвилы, Шилингас и Кудревич тщетно старались скрыть свое беспокойство. Это были люди осторожные, осмотрительные, владельцы доходных поместий. Они могли добиваться реформ, но мятеж, революция против могущественной царской империи — нет уж, на это они не решатся.

Все некоторое время молчали. Наконец Ядвига обратилась к Виктору с особенно волновавшим ее вопросом:

— Вы собирались еще рассказать про отголоски варшавских манифестаций.

— Охотно, — согласился Виктор. — Двенадцатого марта, на похоронах Тараса Шевченко, один студент объявил, что завтра в католическом костеле панихида по жертвам, павшим в Варшаве 26 и 28 февраля. Пришло много польских, литовских и русских студентов, профессора Костомаров, Утин. После богослужения мы запели польский гимн. Нас поддержали и русские товарищи. Это была внушительная демонстрация революционного единения народов. Не обошлось и без инцидентов. Командир кадетского корпуса полковник Ростишевский попытался переписать кадетов, пришедших в костел. Студенты вышвырнули его на улицу и освистали.

— Что ж, ему повезло больше, чем Трепову в Варшаве, — усмехнулась Ядвига. — А как в других местах?

— Есть сведения, что такая же польско-русская студенческая демонстрация произошла 29 марта в Москве, во французском костеле. Наверно, в других местах тоже почтили память варшавских жертв.

Мацкявичюс, с величайшим вниманием слушавший молодого Сурвилу, теперь отозвался:

— Да. Погибшие 26 и 28 февраля достойны всеобщего уважения. Патриотическими манифестациями восстание уже фактически начато. Это — первые искры пожара. Поэтому мы и в Литве воздали должное варшавским жертвам. С апреля в Паневежисе уже несколько раз служили панихиду.

У Дымши были сведения из Каунаса, Тельшяй, Расейняй, Укмерге — там тоже состоялись траурные мессы, исполнялись патриотические гимны. Дамы по всей Литве оделись в траур.

Глаза Виктора, Ядвиги, Мацкявичюса, Дымши и Акелайтиса сверкали решимостью и отвагой. Снова нахмурились старые Сурвилы и гости-помещики. Хорошо было вести патриотические разговоры о возрождении Речи Посполитой и о вольности отчизны еще год назад, призрак восстания тогда маячил где-то бесконечно далеко. А сейчас он уже тут, близко. Идет брожение среди крестьян — притом, увы, не столько против правительства, сколько против них, помещиков. Идея бунта распространяется с ужасающей быстротой. Даже и здесь, сегодня, больше половины присутствующих за восстание! И не только молодые Виктор с Ядвигой, но и ксендз, и пожилой шляхтич Дымша, и этот проныра "Хлопицкий"-Акелевич!

От зоркого взгляда Мацкявичюса не укрылись тревожные тени на лицах Сурвилы, Кудревича и Шилингаса. Ксендзу захотелось узнать, что они думают о злободневных вопросах, и он искал случая затронуть эту тему. Но хозяйка дома подала знак встать, пригласив в гостиную на чашку чая и рюмочку ликера.