Повстанцы

День рассвел не холодный, но хмурый, неласковый. На полях белел туман, временами моросил дробный дождик. Пашни еще вязкие, и дома тоже нет особой работы. Шиленские крестьяне бродили как неприкаянные, а иные в приклетках или на сеновалах вили путы, поправляли грабли, оглядывали телеги.

Кедулис с утра снова ушел в кузницу, приказав женщинам без надобности носа на улицу не высовывать. Ионаса хотел послать в Сурвилишкис за солью, но тот, услыхав от матери и сестер, что здесь чего-то ждут, не послушался и отправился потолковать с Казисом Янкаускасом.

Весть о том, что Скродский вызвал солдат, уже разлетелась по селу. Катрите после ухода отца забежала к Бальсисам. Гене и Онуте были настроены воинственно. Пятрас, ничего не подозревая, спозаранку отправился в Пабярже. Винцас рассчитывал заменить старшего брата. Пятрас, наверно, не струсил бы и размышлял бы теперь, как от войска отбиться. Охваченные тревогой, пошли советоваться: Винцас — к Янкаускасам, а отец — к Даубарасам. К старому Даубарасу часто обращались не только соседи, но и из ближних сел. Как Пятрас верховодил у шиленской молодежи, так Даубарас — у старших.

Старый Бальсис застал там на сеновале Григалюнаса, Якайтиса, Бразиса, Бержиниса.

Кто покуривал трубку, кто просто слонялся или стоял у дверей. Все были расстроены.

— Дело дрянь, мужики, — говорил Бразис. — Коли уж пан войско вызвал, нам не выдержать. Давайте с ним мириться.

Но Григалюнас мрачно перебил:

— У нас мировой никто и не просит.

— Думаешь, пан придет тебе в ножки кланяться, чтоб ты на барщину шел? Сами пойдем.

— На все на шесть дней? А когда свою пахать?

— Еще и землю он хочет у нас отнять.

— В другом месте даст.

— Где? В Заболотье? Как туда доберешься?

— А что с избами делать? Только дотронься — рассыплются.

В спор вмешались и другие, виня во всем поместье и перечисляя свои обиды:

— А сколько еще с нас всякого добра лупят?

— А извозная повинность!.. А лес!.. А езда в город!.. А сгоны!..

— А еще вези лен, шерсть, а сколько масла, сыра, да еще собирай орехи, ягоды!

— Что и говорить! Помещичий пес сытее мужика. С голоду пухнем. Что с ребятишками будет?

— Поглядите, как возле Кракяй королевские живут! Нос задирают — с ними не породнишься.

— Не одни королевские. Уж на что в Калнабярже граф Чапский тиран, а у него крестьянам вольготнее.

— Оттого, что там половина — барщина, половина — оброк.

— Нету большего ирода, чем наш Скродский!

Упоминания о крепостном тягле и о причиняемых поместьем обидах развеивали желание мириться. Нет! Коли начали, надо держаться. Будь что будет! А тут еще слухи — кто сейчас возьмет на себя какую обязанность, так она за ним и останется. Даубарас твердил: вскоре объявят подлинный царский манифест, земля, которой сейчас пользуются, достанется им бесплатно, без всяких повинностей.

— А как с войском быть, сосед? — спросил Бальсис.

Даубарас резанул, не колеблясь:

— И войско не примем! Зачем его сюда посылают? Чтоб мы его кормили. Ты солдата корми, а он за тобой следит, чтоб ты барщину и повинности справлял. Войско пострашнее розог! Отодрали тебя — почешешься, подлечишься, и как с гуся вода. А солдат — он тебя совсем уничтожит. Сожрет твой хлеб, семена, корма — по миру пустит. Еще над женой и дочерьми надругается.

Все мрачно слушали. Знали, что Даубарас говорит правду. В других местах так оно и вышло. Глухое озлобление росло в сердцах: не сдаваться! Пусть хоть насмерть запорют! Все равно нет жизни!

А молодые у Янкаускаса шумели еще крепче. Здесь собрались первые удальцы села: Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Юстас Григалюнас, Повилас Якайтис, работник Бразиса Юлюс, кое-кто из хозяев помоложе — Норейка, Бержинисов зять Жельвис, женившийся прошлой осенью Вашкялис.

Казис Янкаускас утверждал, что не так уж страшны и солдаты:

— Прошлое воскресенье был я в Кедайняй. Старые, хромые, будто аршин проглотили. Такому съездишь под вздох — ножками задрыгает. А что драгуны? Свистнешь, полу развернешь — лошадь на дыбы, и драгун кувырк в грязь! Я сам видал — скачет по улице драгун, а из-за угла — поп. Рукава широкие, полы развеваются, борода как кудель, а космы, что грива, по плечам болтаются. Шляпа высокая, будто ваксой начищена! Конь как взовьется — и в сторону! Но драгун, видать, не промах — удержался в седле. Ну, его коня никто нарочно не пугал. А нет такой лошади, которой я бы, как воробья, не вспугнул.

Все ухмылялись, но знали, что Казис не зря хвастается.

— Будем, ребята, держаться? — гаркнул Якайтис.

Будем, будем! — одобрили все как один.

— Главное — в село не впускать, — кричал Винцас Бальсис.

— Откуда они придут?

— Из поместья!

— Нет, из Сурвилишкиса!

Никто доподлинно не знал, с какого конца села появится войско.

Норейка, как старший, задал трудный вопрос:

— Чем, ребята, будем держаться? Голыми руками? А у них — ружья, шашки, штыки.

На минуту все умолкли. Но Янкаускас сразу же нашелся:

— Стрелять не будут! Я в Кедайняй слышал, как в одну деревню солдаты ломились, а народ их — не пускать! Драться дрались, но не стреляли. Только на войне палят.

— А саблями?

— Колоть, рубить не дозволено. Бьют только плашмя или ножнами.

— Так уж колом крепче!

— А ежели цепами?

— Вилами!

Опять кто-то засомневался:

— Эх, ничего не выйдет. Сплошаем. Всыплют нам по первое число.

Но большинство загалдело:

— Не каркай! Труса празднуешь?

— Говорят, и солдаты всякие. Иные отказываются людей лупить.

Пока все совещались, на улице поднялся странный шум. Зычный мужской голос, растягивая слова, не то что-то объявлял, не то звал, но так громко, что даже заскулили псы во дворах. Все мужчины бросились на улицу, женщины высовывали головы из дверей, а другие залезали на забор и глазели.

По улице со стороны Сурвилишкиса скакали двое. Дзидаса Моркуса из Карклишкес все сразу узнали. Второго никто прежде не видал. Обросший бородой, в длинной сермяге, в низко нахлобученной измятой серой шапке, он выглядел странно. Поднимаясь в стременах и размахивая руками, зычно орал:

— Мужики, бабы, парни и девки, все шиленские жители, эй, слушайте! Пан Скродский хочет у вас землю отнять, из усадеб выбросить! Солдат против вас посылает! Идут, уже идут из Кедайняй, из Сурвилишкиса — пехотная рота, драгунский эскадрон! Но вы их не бойтесь! Чего там — рота! Драгунский отряд — к чертям! Хватайте дубины, колья, вилы, цепы — кто во что горазд! Не поддавайтесь! Защищайтесь! Живей, живей! Уже идут!

Шиленские обступили обоих всадников:

— Дзидас! Что это за человек? Откуда он? Правду ли говорит?

Норейка, Даубарас и еще кое-кто, вглядевшись, вспомнили: да это тот самый, который возле кузни толковал с ними про манифест и хвастался, что царя видал. Теперь все ждали, что скажет Дзидас.

Но Моркус не пускался в долгие объяснения, он и сам был очень взволновав:

— Правду он говорит. Солдаты идут, к обеду тут будут. Не допустим их! Палепские ребята подоспеют, чтоб им дорогу перерезать. Может, и из Юодбаляй подойдут, И из Карклишкес. Сейчас же возьмемся за дело. Загородим дорогу. Возле Галинисовой избы липа развесистая. Свалим ее. Давай топоры, пилы! Живее!

Решительность Дзидаса сразу, как полымем, охватила других. Немедленно появились пилы и топоры, и все хлынули к Галинисовой избе. Сменяя друг друга, двумя пилами с обеих сторон, работали первые силачи, другие наблюдали, давали советы и рядили, что бы еще предпринять. Большинство уже сжимало в руках колья, некоторые бежали домой за цепами, вилами, лопатами, мотыгами.

Наконец липа зашаталась, подалась набок, треснула и с шелестом и шумом рухнула поперек дороги. Крик вырвался из всех уст. Дорога перегорожена, по обочинам — полные воды канавы, дальше с обеих сторон вязкие огороды, пашни, болота — конному не проехать, да и пешему немало хлопот. Однако не у одного защемило сердце, когда рухнула знаменитая Галинисова липа, гордость и краса деревни Шиленай.

А тем временем стало проясняться. Тучи ползли к северу со все большими просветами. Временами проглядывало солнце, и теплые, золотистые лучи все чаще заливали поля и улицу. Дул сухой, сильный южный ветер, тучи над большаком исчезали, дорожки у заборов начали подсыхать.

К обеду на другом конце деревни появилась большая толпа. Это шли мужчины и женщины из Карклишкес и Юодбаляй. Там распространилась весть, что в Шиленай вместе с войском прибудет большой начальник от самого министра, а то и от царя, чтобы разъяснить манифест, примирить народ с паном. Другие не верили и говорили — войско идет гнать людей на барщину, а солдат и коней придется кормить, пока они всего не сожрут и не перетопчут. Поэтому надо защищаться и послать депешу царю, чтобы не допустил так изничтожать людей. Иные толковали, что Скродский подкупил генерала, но если люди будут сопротивляться, то войску придется отступить. Ведь солдатам запрещено стрелять и рубить саблями. Пан этим войском только хочет народ пугнуть. Так или иначе, всем нужно шагать в Шиленай и поглядеть, что получится.

Едва только улеглась поднятая таким множеством людей сумятица, как с полей примчались запыхавшиеся Микутис Бальсис с Ионукасом Бразисом и испуганно заорали:

— С пригорка уже видно — полно солдат на дороге, в глазах черно!

Услышав об этом, тот, что прискакал с Дзидасом Моркусом, снова пустился на другой конец села с криком:

— Эй, мужики, бабы, парни и девки! Идет войско — пехотная рота, драгунский эскадрон. К чертям! Эй, не бойся! Защищайся! Защищайся!

Этот крик чудака или безумца удивительно действовал на людей. Одним все представлялось смешным, другим — страшным, а всем вместе — странным и необычным. Тех, кто видел этого человека и слышал его выкрики, охватывало какое-то почти суеверное возбуждение, презрение к опасности. Все бежали на улицу. Особенно волновались бабы. Впопыхах накинув платок, а то и простоволосые, подоткнув юбки, спешили они по грязи на околицу, где возле срубленной липы уже чернела толпа.

Видя это, верховой закричал еще громче:

— Мужики — с дубьем, вилами! Бабы, девки — с золой и кипятком! Эй, все как один станьте им поперек дороги!

Марце Сташите уже было пустилась по улице вместе с другими, но, услышав этот призыв, ринулась в избу и вскоре опять появилась с полным передником золы. Некоторые последовали ее примеру, а старая Григалюнене притащила ведро с кипятком.

По боковой дорожке в село с гиканьем ворвалась новая толпа. Подоспели палепцы, вооруженные кольями, дубинами, вилами. Пранайтис выделялся своим оружием — на длинную рогатину он нацепил сошник, сверкавший на солнце недобрым огнем.

А на большаке, на пригорке, показались первые солдаты. Переполох и шум в деревне усилились. Мужчины, женщины бегали, хватались за что попало, некоторые ломали плетни — всякому хотелось иметь что-нибудь в руках. С полей, бросив стадо, мчались пастушата, щелкая кнутами, с истошным свистом и визгом. Где-то блеяли овцы, кудахтали куры и надрывались собаки. А над всей этой кутерьмой, как призывный рог, звучал все тот же крик странного всадника:

— Эй, мужики, бабы, парни и девки! Уже подходит рота солдат! Не пускайте, защищайтесь, держитесь!

Солдаты рядами спускались с пригорка, и теперь уже можно было подсчитать, что в каждой шеренге четверо, а всего не более ста человек. Всем бросились в глаза ружья с примкнутыми штыками. Следом двигалось несколько подвод с разной кладью.

С приближением солдат шум в деревне стих. Большая толпа у срубленной липы грозно поджидала. Солдаты, забрызганные и усталые, с трудом месили дорожную грязь. Подойдя к липе, остановились, не зная, что делать дальше. Но левофланговый, видно старшой, выступил вперед на несколько шагов, пнул ствол ногой и повелительно гаркнул:

— Что за беспорядок! Кто дерево на дорогу свалил? Убрать!

Требование унтера убрать липу показалось таким потешным, что единственным ответом толпы был дружный хохот. Унтер рассердился. Увидев, что крестьяне и не думают притрагиваться к дереву, он отдал приказ солдатам:

— Скинуть завал! Переходи на ту сторону! Шагом марш!

Солдаты бросились к липе, одни лезли на ствол, другие продирались сквозь ветки, но везде встречали неожиданный отпор. Первые, успевшие по команде унтера вскочить на дерево, быстро были скинуты назад. Один уже прорвался мимо верхушки липы и, размахивая прикладом, расчищал дорогу. Но тут Марце бросила ему в глаза пригоршню золы, и солдат, фыркая и ругаясь, отпрянул. Другого Григалюнене ошпарила кипятком, третьего скинул вилами Норейка, а Казис Янкаускас, прикрепив к длинной жерди серп, норовил поддеть, как гусака, всякого, кто пытался перелезть через дерево. Все шарахались от его грозного оружия.

Первый натиск был отбит. Унтер скомандовал отойти на несколько шагов, а сам все озирался на холмик. Осмелевшая толпа шумела, гудела, горланила и измывалась над солдатами на все голоса.

Но вот на пригорке появилось трое верховых. Статные кони и весь вид всадников говорил, что это не рядовые, а начальники. Когда они подскакали поближе, все увидели, что средний, с рыжей бородой, несомненно, самый главный. Ехавшего справа чернобородого кое-кто узнал: это жандарм, который намедни обыскивал Бальсисов и приперся к Сташису. Слева ехал самый молодой, с черными усиками, — видно, помощник рыжебородого.

Когда все трое подъехали, унтер им что-то сказал, верно, доложил о происшедшем. Тогда рыжебородый — это был жандармский полковник Скворцов — спешился и в сопровождении двух других решительно направился к липе. Плащ его распахнулся, и на груди засверкали медали и серебряные шнуры аксельбантов.

Подойдя к дереву, он уцепился за ветку и, хотя был уже не молод, ловко вскочил на ствол, положил обе руки на эфес сабли и смело оглядел толпу. Его пронзительные карие глаза из-под нахмуренных бровей медленно ползли по скопищу крестьян. Он видел всех. Вот в первых рядах широкоплечий черноволосый детина со сверкающим лемехом, невдалеке молодчик с серпом на рогатине. Чуть левее — румяная курносая девка, засыпанная золой, что-то стискивает в переднике. Вот рослая баба с дымящимся ведром. Вот седой старик со злобным выражением лица. Рядом — плешивый с дубиной. Еще подальше — парень с цепом. Он рассекает острым взглядом всю толпу, пока наконец, на самом краю, не задерживается на конном — оборванце. Бродяга как раз напротив него поднялся в стременах с каким-то тупо застывшим выражением лица. Вдруг Скворцов вспоминает: ба, да это тот самый, который появляется везде, где только ни происходят крестьянские беспорядки! Никак и в Гелгуде он возбуждал толпу дурацкими воплями. Оттуда улизнул, но на этот раз уж не уйдешь, молодчик!

Невозмутимость Скворцова и холодный, испытующий взгляд произвели впечатление на толпу. Все стояли, будто зачарованные, уставившись на его крупное лицо, рыжую бороду, сверкающие медали и аксельбанты. А он взмахнул рукой, требуя еще большей тишины, и низким, но далеко отдающимся голосом начал:

— Хозяева! Отлично, что всех вас застал в сборе. Хочу обратиться к вам, как ваш доброжелатель, разъяснить вам волю его императорского величества Александра Второго, божией милостью самодержца Всероссийского, а равно и подлинный смысл его манифеста. Государь, как отец родной, окружает вас своей благосклонной заботой, дабы вы счастливо жили, под сенью его мудрости и могущества, ниспосланных ему всевышним.

Затем жандармский полковник принялся излагать благодеяния царя, содержащиеся в манифесте и положении. Но тут напряжение, сковывавшее толпу, начало ослабевать. Они услышали то, что им уже известно: еще два года барщины, земли даром им не дадут, а дальнейших разъяснений Скворцова хорошенько не поняли, только смекнули, что есть еще в этом манифесте какая-то хитроумная путаница, которую распутают не в ихнюю, а в панскую пользу.

Скворцов пояснял, как неразумен их дерзкий отказ исполнять барщину в поместье Багинай. На два года за помещиком оставлены суд и расправа, а посему теперь от милости пана Скродского зависит, как их наказать. Если они откажутся от своего глупого упрямства и завтра же приступят к работе, то пан Скродский по доброте душевной накажет только зачинщиков, а прочим простит их неслыханное преступление.

— Правильно ли я говорю, хозяева? — в заключение спросил жандарм, не сводя глаз с толпы.

Никто не отозвался. Вдруг бродяга приподнялся в стременах и гаркнул:

— Правда твоя — что волчья совесть! Попадись тебе козел в когти — распроститься бедняге не только со шкурой, но и с рогами!

На издевку бродяги толпа отозвалась хохотом, свистом, гамом.

Скворцов покраснел, как бурак, и нервно теребил бороду. А седовласый Даубарас воскликнул:

— Врешь! Не та царская грамота! Прочти нам настоящую! Наша земля! Деды-прадеды ее пахали. Не отдадим, хоть запорите, хоть в Сибирь угоняйте!

Кричали и другие:

— А почему Скродский барщину прибавляет? Повинности сил нет выполнить! Зачем хочет нас в Заболотье выгнать?!

Бабы визжали:

— Над дочерьми нашими насильничает! Распутник!.. Блудник!.. Кто Евуте Багдонайте загубил?!

Когда вспомнили про Евуте, Пранайтис побледнел и начал подбираться поближе. Лемех на рогатине грозно нацелился на Скворцова. Полковник это увидел, мгновенно выхватил пистолет, и выстрел грянул, как гром с ясного неба. По этому знаку первая шеренга вскинула винтовки, унтер взмахнул рукой, и дружный залп загремел так страшно, что даже деревья закачались, а звук прокатился по полям и пригоркам.

Скворцов и солдаты стреляли в воздух, но толпу охватил неописуемый ужас. Те, что поближе к липе, стремительно отпрянули — всколыхнулась вся толпа. Одни проталкивались обратно, кое-кто пытался устоять на месте, но испуг оказался сильнее отваги. Верещали ребятишки, визжали бабы, вопили мужчины. Те, кто поосмотрительнее, бросились врассыпную, кубарем перемахивали через заборы в огороды и во дворы, другие прямиком пустились назад по улице.

Пользуясь замешательством толпы, солдаты перебрались через липу и старались опередить беглецов. Удалось удрать главным образом пастушатам, подросткам и тем немногим, кто стоял с краю.

Бежавшим по улице преградило дорогу неожиданное препятствие. Со стороны поместья загудела земля и, как вихрь, на полном скаку появился драгунский эскадрон. Поднялось еще большее смятение. Первым столкнулся с драгунами верховой бродяга, забравшийся дальше всех. Он норовил проскользнуть вдоль забора, но его конь споткнулся, оступившись в канаву. Бродягу сразу схватили, связали и сдали под караул.

Теперь драгуны, рассыпавшись цепью, стали напирать на толпу. Напрасно Казис Янкаускас пытался вспугнуть лошадей. Драгун саблей сбил его серп, самого Казиса схватили солдаты и вместе с другими погнали к конвоирам. Под стражей сразу оказались и Марце Сташите, и Григалюнене, и Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Дзидас Моркус, Пранайтис. Последний отбивался и сошником ранил драгунскую лошадь, но получил удар по голове и, обливаясь кровью, рухнул на землю. Его схватили и связали руки.

Даубарас, попятившись к забору, изумленно следил за происходящим. Конь рвавшегося вперед драгуна стал прижимать его к явору. Старик откинулся назад, поскользнулся обеими ногами и упал, стукнувшись о булыжник. Что-то треснуло в старческой груди, он почувствовал острую боль в боку, пытался подняться, но не смог. Его подхватили двое солдат и передали часовым. Он осел на землю и, скорчившись, оперся о забор.

Тем временем из поместья рысью прискакал управитель Пшемыцкий. Поздоровавшись с полковником и вахмистром, он оглядел арестованных и указал в толпе еще нескольких мужчин и женщин, которых солдаты немедленно схватили и отвели к конвою.

Пшемыцкий заметил и Катре Кедулите, прятавшуюся за спинами крестьян. Он указал на нее полковнику Скворцову. Прищурившись, полковник оглядел девушку, погладил свою рыжую бороду и восхищенно ответил Пшемыцкому:

— Красавица, бесспорная красавица!.. Не беспокойтесь, господин управляющий. Ничего плохого с ней не произойдет. Вижу, она питает к нам ненависть. Для вразумления не мешало бы ей всыпать двадцать горячих!

Это у меня самая малая порция. Но если такова воля пана Скродского…

Оборвав фразу, он повернул коня к стволу липы и подал знак. Все умолкли, и он вновь заговорил низким, далеко разносящимся голосом:

— Хозяева! Вот каковы последствия того, что вы, доверясь злонамеренным подстрекателям, превратно истолковали манифест и положение его императорского величества. С душевной радостью доложу господину губернатору, что крестьяне поместья Багинай уразумели свое заблуждение, изъявили полную покорность властям и законам и с завтрашнего дня все выйдут на работу. Главных виновников для примера и назидания прикажу наказать — от пятидесяти до ста розог. Кроме того, во избежание всяких недоразумений и невыполнения повинностей, в Шиленай, Палепяй, Карклишкес и Юодбаляй у каждого хозяина, владеющего наделом, будет стоять по два солдата и два коня, кто владеет половиной надела — у того по два солдата без коней, впредь до установления порядка и неукоснительного повиновения властям и барину. Объявляю также еще раз к сведению всех хозяев: в течение двух лет со дня издания манифеста подписать с помещиком выкупные грамоты — кто сколько получает земли и какие за это обязуется выполнять повинности перед казной и поместьем. Все ли ясно, хозяева?

Никто не отозвался. Только вороны каркали на верхушках яворов и Даубарасова собака выла в подворотне.

— А коли все ясно, — добавил Скворцов, — то быть по сему! Теперь накажем особо виновных.

В сопровождении своего адъютанта, вахмистра, Пшемыцкого, командиров роты и эскадрона полковник зашел во двор, где конвоиры окружали арестованных — около тридцати мужчин и пять женщин. Пшемыцкий с полковником условились главных зачинщиков передать для суда и наказания пану Скродскому. Отобрали Пранайтиса, Андрюса Сташиса с Марце, Казиса Янкаускаса, Дзидаса Моркуса, Винцаса Бальсиса и Норейку, хотели забрать и Даубараса, но тот с посеревшим лицом, зажмурившись, так стонал у забора, что казалось — доживает последние часы. Полковник велел оставить его в покое.

Отобранных поручили особенному надзору. Остальных предстояло наказать на месте. Несколько солдат уже заранее тащили охапки ракитных прутьев, другие подыскали место для экзекуции — заросший муравой косогор возле Сташисова явора, где у забора подальше от улицы есть маленькая площадка, открытая со всех сторон. Начальство желало, чтобы возможно больше людей увидело расправу. Поэтому драгуны окружали всех, кто был на улице, а заметив кого-нибудь во дворе, также сгоняли глядеть на экзекуцию.

Начали с конного бродяги. Обыскали, осмотрели обнаруженные у него бумажонки, его одежду и шапку и установили, что это беглый солдат Людвикас Мулдурас из деревни Нацюнай, поместья Лауксоджяй Биржайской волости.

Скворцов многообещающе присвистнул. Вот что за птица! Пороть незачем. Предать военному суду. Скорее всего раз пять прогонят сквозь строй, больше и не потребуется.

Первым взяли приземистого, крепкого паренька, который, как заметил Скворцов, усмехался во время его речи, кроме того, был вооружен цепом и вообще не понравился полковнику наглым выражением лица.

— Сотню! — постановил полковник.

Паренек вырывался, размахивал руками, но на него накинулись четверо солдат, сорвали одежду. Двое держали за ноги, двое за руки, а еще два драгуна с обеих сторон хлестали дружно, в такт, отсчитывая удары. Несчастный судорожно дергался, но не кричал, не стонал, только глухой хрип вырывался сквозь крепко стиснутые зубы. Когда палачи кончили свое дело, он отполз к забору и недалеко от Даубараса скорчился, свесив голову, словно в дреме.

После него еще трое получили по сотне горячих. Один из них выл и рычал так, что у всех мороз подирал по коже. Вслед за ними схватили старуху Григалюнене. И она визжала душераздирающим голосом, хотя полковник назначил ей всего пятьдесят. По стольку же получили еще две девицы. Одна тихо, жалобно рыдала, а другая, беззвучно перетерпев удары драгун, встала, сухими горящими глазами глянула на Скворцова и, уходя, бросила сквозь зубы: "Гады ползучие!" Все дивились стойкости и отваге Гене Бальсите.

Общее внимание и крестьян, и солдат, и начальства было поглощено экзекуцией; никто и не заметил, что произошло в десяти-двадцати шагах.

В углу Сташисова двора несколько солдат караулили крестьян, отобранных для панского суда. Один конвоир, стоявший недалеко от Пранайтиса, следил за расправой с глубоким внутренним возмущением. Этого молодого парня несколько лет назад взяли в рекруты из тамбовских крепостных. Теперь он очутился в далеком чужом краю и увидел — тут тоже простых людей обдирают бары-помещики, угнетают губернаторы, исправники, становые, жандармы. Недавно он слышал, что и в его родных местах крестьяне восстают против помещиков и войска стреляют в людей, рубят шашками и полосуют розгами, может, еще похуже, чем тут. Может, сейчас и его братьев и сестер на Тамбовщине лупят солдаты, чьи сыновья и братья в свою очередь подвергаются порке. Как молния, пронеслись эти мысли. Что делать? Смог бы — отпустил бы всех арестованных до единого. Нет, всех не сумеет. Хоть одного… Хорошо бы дать убежать этой краснощекой девице. Нет, она слишком далеко стоит. И успеет ли? А тому, чернобровому — его запорют или сдадут в рекруты, ведь он замахнулся оружием на полковника и при аресте отбивался!

После Григалюнене как раз собирались сечь девушек. Из любопытства часовые пододвинулись немного вперед, чтобы все лучше разглядеть. Тогда тамбовец сдернул веревку с рук Пранайтиса, подтолкнул локтем и прошептал:

— Беги, а то засекут: там, под забором…

Пранайтис сразу же сообразил. Он упал ничком на землю и увидел — под забором можно пролезть в усадьбу к Григалюнасу. Недолго думая перебрался туда, прижимаясь к забору, стал красться дальше за гумно…

Никто не заметил бегства.

Когда кончилась экзекуция, Пшемыцкий от имени пана Скродского пригласил начальство на обед. Там же, в поместье, войт поможет распределить солдат на постой. А пока что пусть служивые порыскают по деревням, поищут кусок полакомей.

Отобранных для особого панского суда приказано гнать в имение. Управитель, полковник и вахмистр еще раз их обходят. А куда девался парень, который поднял страшное оружие на самого полковника и оказал сопротивление солдатам? Кроме того, Пшемыцкому известно, что Пранайтис с Бальсисом больше всех подбивали крестьян не выходить на барщину.

Сразу же подняли тревогу, все солдаты пустились на поиски, но не помогли ни ярость, ни ругань начальства. Беглец будто сквозь землю провалился. Виноваты часовые — их ждет гауптвахта, а то и шпицрутены.

Уехали начальники, угнали арестованных, с помощью родных разбрелись по домам и наказанные. Даубарас настолько ослаб, что его на руках принесли в избу и уложили на кровать.

Люди расходились торопливо, угрюмо, со жгучей ненавистью и жаждой мести. Палепские, юодбальские, карклишские жители бежали домой с недоброй вестью о солдатском постое. Нужно приготовиться, кое-что припрятать. А солдаты уже шныряли по Шиленай, разнюхивали, где хата получше, где побольше добра и корма, Другие облюбовывали молодых хозяек и красивых девиц. Кое-как оттащив липу, подогнали обоз. Выдали водку. Зазвучала солдатская песня, заплакала гармошка. Драгуны, дознавшись, что в соседних деревнях и хаты получше, и бабы поразбитнее, ускакали туда. Тем временем начальники, а вслед за ними и арестованные под охраной десятка драгун добрались до поместья. Начальников позвали в панские хоромы, а задержанных заперли на сеновале, возле навеса с корытами. Рубикис уже готовился к своей работе.

Перед обедом пан Юркевич позвал прибывших гостей, управителя и войта в кабинет к пану Скродскому. Заседание было кратким. Решили преступников приговорить к высшей норме розог. Наказание выполнить кнутобойцу Рубикису с помощью драгун. Войту завтра выгнать всех на работу и доложить пану, кто не явится. Беглых Бальсиса и Пранайтиса разыскать и доставить в поместье или сдать в полицию.

Обед пан Скродский распорядился подать в столовой. Агота со всеми слугами работала не покладая рук, приводя в порядок запущенную комнату. Давно не принимал у себя гостей пан Скродский. Не очень он был рад и сегодня. Тоже гости… Исключение разве что полковник Скворцов да еще его адъютант. Долго колебался пан, звать ли к столу вахмистра Федорова и управителя. Юр-кевич посоветовал — пригласить. К закуске пан велел подать старку, а к обеду вина — белого и красного. Гости развеселились. Скворцов заверил Скродского, что после реформы дела в поместье пойдут наилучшим образом — крестьяне, получив соответствующее внушение, станут покладистыми при заключении договоров. Юркевич поддержал полковника. Но помещик сохранял сдержанность. Скворцов провозгласил тост за его императорское величество государя Александра Второго. Все выпили стоя. Полковник разоткровенничался и рассказал не один поучительный случай из своей практики по усмирению мужиков в различных частях Литвы.

А кучер Пранцишкус присматривал за конями гостей. Выйдя на крайнее гумно, он услышал странный шум за стеной, под навесом. Орало, свистело, ухало несколько мужских голосов. На минуту они притихли, и вдруг вырвался пронзительный женский вопль. Потом завопил мужчина; проклятия, крики, стоны — все смешалось в кромешный, непонятный гул. Там трудился Рубикис с подручными. Пранцишкус послушал, стиснул кулаками виски и, уходя, прошипел слова песни, слышанной от Пятраса Бальсиса: