Повстанцы

Пан Скродский в тот же вечер узнал о непокорстве шиленцев. Посасывая длинный чубук, он злобно выслушивал в своем кабинете рассказ управителя про стычку с мужиками.

Дурное настроение, раздражительность, злоба вредно отражаются на здоровье пана. Тогда он выглядит старше, чем полагалось бы в пятьдесят шесть лет. Губы обвисают, щеки становятся дряблыми, лоб бороздят морщины, лицо приобретает серый оттенок, и он, пришибленный, сгорбленный, поникает в своем кресле.

А в хорошем расположении духа багинский пан может потягаться и с теми, кто помоложе. Стан прямой, походка твердая. Когда он разгуливает в своем парке, пощелкивая тросточкой по лакированным ботфортам, или, выехав верхом для моциона, легко подпрыгивает в седле — никто не скажет, что ему скоро стукнет седьмой десяток.

Особенно молодеет пан Скродский при встрече с красивой женщиной, будь то даже простая поселянка. Непроизвольно он молодцевато подтягивается, крутит ус, поглаживает острую черную бородку, из-под темных густых бровей зрачки постреливают яркими огоньками.

Доклад управителя Пшемьшкого о дерзости шиленских мужиков нанес достоинству пана Скродского тяжелый урон. Чувствуя, как учащается биение сердца, пан сидел, съежившись и еле сдерживая злобу.

Привыкший к слепому исполнению своих прихотей, Скродский впервые столкнулся с таким наглым ослушанием. И кто же бунтует? Его собственные мужики! Вот плоды этих либерализмов и реформ!

— Розог! — он треснул кулаком по столу.

— Милостивый пан, — подобострастно произнес управитель, — мужики-силачи со всего села воспротивятся.

— Сообщить исправнику! Вызвать полицию! Роту солдат! Я им такую экзекуцию закачу, — как собаки, будут мне ноги лизать.

Но при всей своей ярости пан Скродский одумался.

Вызвать войска, разумеется, можно, но в данное время это было бы крайне бестактно. Либеральные помещики, которых кругом развелось немало, уже и без того косятся на Скродского и считают его не патриотом, а царским приспешником. А что и говорить о таких хлопоманах, как Сурвила! Этот ему, Скродскому, руки не подает, при встрече демонстративно отворачивается. Нет, с экзекуцией надо повременить.

Разумеется, Скродскому ясно, что соседи не доверяют ему не без причины. С юных лет он держится в стороне от политики и всяких конспираций. В "авантюру" 1831 года предусмотрительно не впутывался. К императору и правительству всегда относился благонамеренно, никакими революционными идеями и модными новшествами голову себе не забивал.

Не только в политике, но и в хозяйстве оставался при старых взглядах. Преобразования поместий его не увлекали. Крепостное хозяйство представлялось Скродскому наилучшей и наиболее удобной для помещика системой.

Поэтому он не составлял никаких проектов освобождения крепостных, очиншевания, изменения форм отработок и нисколько этим не интересовался.

Подобным же образом правил имением Багинай и его отец — крупный помещик и большой барин. Но сыну поместье досталось уже в упадке. Большой фольварк пришлось передать сестре, две деревни и часть леса продать для уплаты долгов. За Скродским остались только барские хоромы с большим садом, парком, аллеями и четыре крепостные деревни с запущенным хозяйством, разваливающимися постройками и скудным устарелым инвентарем. Для полей поместья крепостных рук хватало, но их работа не была производительной. Крестьяне жили впроголодь, управителям приходилось изобретать все новые способы и повинности, чтобы выжимать из мужиков побольше и покрывать потребности помещичьей усадьбы и челяди.

Время неслось, и жизнь менялась. С некоторых пор Скродский заметил, что все труднее приспособиться к изменившимся обстоятельствам. Как он ни прижимал крепостных, доходы имения шли на убыль. Поля, обрабатываемые убогими орудиями, приносили скудный урожай, скот не давал приплода, лес гнил на корню, винокуренный завод, с тех пор как крестьяне присягнули на трезвость, стал убыточным; до других предприятий Скродский не додумался, а самое главное — ленился об этом и поразмыслить.

Дела еще ухудшились с тех пор, как лет пять назад скончалась жена, а сын и дочь стали требовать денег — сначала на образование, а потом на жизнь и развлечения. Двадцатисемилетний сын Александр, окончивший кадетский корпус в Петербурге, ныне офицер императорской армии, не дает покоя отцу, выклянчивая все большие суммы, чтобы показать себя, как подобает человеку его круга. Дочь Ядвига — на два года моложе брата; ее, получившую отличное воспитание в Варшаве, в пансионе сестер сердца Иисусова, хоть сегодня можно выдать замуж за достойного жениха — хорошего рода и, разумеется, богатого. Верно, такой и отыскался бы, если бы панна Ядвига привлекала к себе не только происхождением, воспитанием и красотой, но и хорошим приданым и кругленьким банковским вкладом. В эти проклятые времена деньги до такой степени овладевают умами и сердцами, что даже священнейшие чувства любви, не сопровождаемые звоном злата, теряют свое очарование и могущество.

Пан Скродский, рассуждая о положении поместья, детей и своем собственном, в последние годы все чаще приходил к выводу: надо что-то предпринять. Кругом были привлекательные примеры. Помещик Карине, уже несколько лет назад освободивший крепостных без земли, сегодня располагает наемной, зато дешевой рабочей силой. Говорят — вольный труд значительно выгоднее крепостного. Графы Чапские и многие другие, заведя аренду и оброки, извлекают денежные доходы и еще ухитряются выжать немало отработочных дней. С этим он, конечно, уже опоздал. Императорский манифест таким помещикам, как он, угрожает полным разорением, если своевременно что-нибудь не придумать.

И Скродский начал размышлять. На помощь подоспел изворотливый юрист с сомнительной репутацией, титуловавший себя магистром прав, — Юркевич. В то самое воскресенье, когда обнародовали манифест, Скродский говорил Юркевичу:

— Я уже совершенно не понимаю и не знаю, что кругом творится. Отпустить на волю крестьян! Отдать им землю! Кто же тогда будет работать? С чего мне жить? Неужели царь желает гибели нам, вернейшему оплоту империи?! Объясните мне, пан Юркевич, эту дьявольщину.

Юрист тут же заверил Скродского: распоряжения монарха мудры, и большинство помещиков встретит их благожелательно. При этом Юркевич не преминул похвалиться:

— Мне удалось ознакомиться с императорским манифестом еще до его опубликования. Получил копию и внимательно проштудировал. Почту своим священным долгом помочь вам, пан Скродский, как преданный друг вашего семейства. Не стану скрывать — положение вашего имения, насколько мне известно, внушает особую озабоченность. Надо нам во все поглубже вникнуть. Я лишь на днях закончил несколько крупных процессов в самых высших инстанциях и теперь желал бы отдохнуть. Располагая досугом, смог бы изучить ваши дела.

Если только вы мне окажете доверие, милостивый пан Скродский, я — ваш покорный слуга…

Было условлено, что Юркевич безотлагательно, на этой же неделе, прибудет в Багинай и останется здесь продолжительное время в качестве юрисконсульта Скродского и советника по преобразованию поместья.

Несколько дней спустя, водворившись со своими чемоданами в Багинай, юрист взялся за работу. Потребовал планы имения, инвентарные акты, списки крепостных, даже приходо-расходные книги, но у Скродского таковых не оказалось: он отчасти полагался на донесения эконома, а отчасти на собственные записи, считая недостойным для своей чести заниматься всякими мелочными отчетностями и бухгалтериями, подобно торгашу или дельцу.

Посвятив несколько дней напряженному изучению дел, Юркевич сразу, без обиняков сообщил Скродскому, что дела поместья из рук вон плохи и такое ведение хозяйства повлечет за собой неизбежное банкротство. Нужно, не мешкая, приступить к необходимым реформам. Самые благоприятные условия для этого и созданы императорским манифестом.

— Поладить с крестьянами, заключить договоры о том, сколько и где они получат земли и какие обязуются исполнять повинности в пользу казны и поместья, — на все это у вас два года сроку, милостивый пан, — пояснял Юркевич Скродскому. — Вот эти два переходных года нам следует надлежащим образом использовать. Пока что крепостные должны выполнять свои обязанности перед поместьем по-старому, то есть согласно последнему инвентарю, а через два года приступят к выкупу своей земли лишь с обоюдного согласия или же по требованию помещика. Итак, если договор вам представится невыгодным, вы можете изъявить протест. И сохранится в полной неприкосновенности статус-кво, только некоторые повинности будут заменены денежными взносами, да, кроме того, крестьяне смогут пользоваться предоставленной по манифесту личной свободой. Практически это равносильно для них свободе уйти с земли и подыхать с голоду. На такую возможность они не польстятся, а будут работать и радоваться, что пан их с земли не сгоняет, В случае заключения договоров вы, милостивый паи, опять-таки ничего не проигрываете, ибо за хлопские наделы вам уплатит казна, для нужд поместья земли останется достаточно, а кроме того, изыщем средства и дальше выжимать из хлопов то, что понадобится имению.

От таких пояснений у Скродского открылись глаза. Мир озарился новым светом, а императора Александра облек ореол мудрейшего правителя. Вот как царь сумел умиротворить крестьян, а им, разоряющимся помещикам, протянуть руку помощи.

После длительных и запутанных прений оба пришли к выводу: надо захватить побольше хорошей земли и отделаться от бесплодных угодий — болот, кочкарников, песков. Для этого потребуется у некоторых сел забрать плодородные пашни, а при заключении договоров отвести им эти болотистые и песчаные земли. В поместье теперь избыток крепостных. Поэтому нужно часть их показать вольными людьми, освобожденными без надела в предшествовавшие годы, а крестьян, получающих землю, настолько привязать к имению, чтобы выжать из них побольше прибыли. При распределении земли наметить дороги, ведущие через помещичьи поля, выгоны, лес, участки для сдачи в аренду, сенокосные луга — словом, все, за что крестьянину придется рассчитываться чистоганом или трудом.

— Милостивый пан! — закончил юрист. — Не говорю, что осуществление данного проекта не вызовет определенных трудностей и не потребует известных затрат. Но заверяю вас, что закон и власть — на нашей стороне. Землемеров, а, наконец, если потребуется, и суд скорее убедим мы, а не мужики. Все завертится плавно, как хорошо смазанное колесо…

Однако слова Юркевича о препятствиях, затратах и намек на подмазку колес Скродскому не поправились. Он нахмурился:

— Что ж, если закон — с нами, пан Юркевич, то добьемся своего без всяких окольных путей. С деньгами в поместьях туговато, особенно в эти переходные годы.

— Пан Скродский! — воскликнул Юркевич. — Правительство и об этом позаботилось. Восемьдесят процентов выкупа за крестьянские земли вам выплатит казна, а крестьяне будут вносить платежи в казначейство на протяжении сорока девяти лет. Кроме того, существует ведь банк, милостивый пан. Ваше поместье, пусть оно и в трудном, критическом положении, но, насколько мне известно, долгами не обременено.

— Нет, не обременено, — охотно подтвердил помещик, имея в виду, конечно, банки; частных долгов по векселям он успел наделать на крупные суммы.

— Что нужно, то нужно, милостивый пан, — разглагольствовал юрист, намереваясь испросить изрядный гонорар и понимая, что для разоряющегося, нерадивого помещика он — сущий клад. Скродский поручил Юркевичу ведение дел поместья и начал поверять ему все свои заботы.

В тот вечер, когда управитель доложил об отказе крестьян выполнять барщину, помещик, ужиная с юристом, сетовал:

— Представьте себе, пан Юркевич, насколько развращено мужичье! Работать не желают! Я получил письмо — дочка возвращается из Варшавы. Думал очистить парк, пруд, посыпать песком дорогу, подстричь аллеи и дорожки. Вызвал на завтра село Шиленай. И что вы скажете? Отказались! И на будущей неделе пахать не хотят. Как вам это нравится?

Юрист удивился:

— Отказались?.. Кстати, пан Скродский, не то ли это Шиленай, чьи поля мы решили присоединить к имению?

— Оно самое, — подтвердил помещик. — У них пашни хорошие и близко к поместью.

Юркевич подумал и сказал:

— Отменно, милостивый пан. Это ослушание поможет нам от них отделаться.

Несколько дней спустя Галинис, работая во дворе, заметил, что четверо каких-то людей расхаживают по пашням и озимым, будто что-то тащат, нагибаются и размахивают руками. Это показалось ему подозрительным.

— Сосед! — окликнул он через забор Даубарасова зятя Микнюса. — Глянь-ка, что там за аисты на наших полосках!

Откуда ни возьмись, к ним подошел Казис Янкаускас, и все втроем встали под липой, разглядывая диковинную возню.

Вдруг Казис присвистнул и сдвинул шапку на затылок.

— Наши поля мерят панские черти! — вскрикнул он с проклятием. — Я видал, как это у Чапского делали.

Галинис и Микнюс испуганно переглянулись. Обоим, вспомнились слова Дымшяле, что Скродский намеревается отнять их землю.

— Отцу сказать, — спохватился Микнюс и прямо через забор перемахнул в свою усадьбу.

Казис Янкаускас бегом пустился по улице и всем встречным кричал, что землемеры Скродского уже мерят сельские поля. Сразу же на улицу высыпал народ. Под Галинисовой липой собрались Даубарас, Григалюнас, Бразис, Янкаускас. С другого конца села бежали Борейка, Бержинис с зятем Жельвисом, Бальсис с сыновьями. Следом за ними бросились на улицу и женщины. Все кричали, галдели.

— Мужики! — надрывался Норейка. — Выгоним со своего поля помещичьих псов! Не отдадим своей земли! Прогоним землемеров Скродского!

— Прогоним… Не отдадим! — кричали со всех сторон.

К Норейке присоединились Пятрас Бальсис с Винцасом, Янкаускас, Жельвис. Кое-кто повырывал колья из плетней, и вся толпа с угрожающими криками сгрудилась у Галинисовой липы.

Тут Пятрас Бальсис вспомнил, как в прошлое воскресенье в Пабярже один человек рассказывал, что говорит про манифест и про землю ксендз Мацкявичюс.

— Мужики! — унимая гам, крикнул Пятрас. — После царского манифеста не могут паны у крестьян землю отнимать. Кто какой землей владел в день манифеста, ту и сможет выкупить. Так и наш ксендз объяснял.

При этих словах люди снова зашумели:

— Зачем выкупать?! Земля наша! Довольно мы за нее поработали! Не отдадим!

— Ладно! — повысил голос и Пятрас. — Может, и не понадобится выкупа. Мацкявичюс говорил: пан не может теперь ни у кого землю забрать. Коли попробует, наше дело — отстаивать.

— Отстоим!.. Не отдадим!.. — кричали и стар и млад, мужики и бабы. — Прогоним прислужников Скродского со своих полей!

Чуть не все село с криками и угрозами повалило по дороге к полям, где возились управитель Пшемыцкий, юрист Юркевич и приглашенные из имения Чапского землемер с подручным.

Услышав шум и увидев приближающуюся толпу, они бросили свою работу и некоторое время удивленно глядели на дорогу.

— Что задумали эти хлопы, черт подери? — подумал вслух управитель Пшемыцкий.

Первым сообразил и больше всех перепугался юрист.

— Ради бога, пан управляющий! — бледнея, схватил он Пшемыцкого за руку. — Поглядите, они вооружены дубинами и дрекольем. Наверно, на нас идут. Нужно как можно скорее ретироваться!

Землемер был того же мнения. Но пан Пшемыцкий столько лет плеткой управлял крепостными, которые, бывало, дрожат от одного его вида, что ему нелегко было совладать со своей гордостью и позорно отступить перед орущими мужиками. Однако он вспомнил недавнее поражение на этих самых полях, и храбрость его остыла. С притворным равнодушием управитель произнес:

— Что же, господа… Работу мы уже почти закончили. Пусть вопит мужичье, а мы вернемся домой. Когда-нибудь, притом очень скоро, спущу я с них шкуру.

Четверо из поместья пошли к краю луга, где ожидала коляска. Землемер сложил свой инструмент, все сели и вдоль луга поехали в Багинай. Вслед им летели смех, улюлюканье и пронзительный свист.

Уже недалеко от поместья Пшемыцкий сказал:

— Условимся пока не рассказывать об инциденте пану Скродскому. Это слишком взволновало бы пана. Нужно хорошенько обдумать, как тут поступить.

Юркевич и землемер охотно согласились. Они знали, что помещик их высмеет и обзовет трусами за то, что, не закончив работу, они сбежали от оравы глупых мужиков и баб.