Повстанцы

К концу летней страды шиленские крестьяне наконец-то смогли перевести дух. Сенокос был трудным. Опасались, как бы из-за переменчивой погоды не пророста в стогах рожь. Пшемыцкий с наступлением вёдра сгонял со всех деревень толоки и объявлял "сгоны" — снимать урожай. С грехом пополам в сумерках, ночной порой крестьяне убрали и свои хлеба. Теперь кое-где оставались только овес, лен и картофель.

Осенью в некоторых шиленских усадьбах наверняка побывали бы сваты, теперь невестам нет больше надобности вымаливать разрешение у пана Скродского. Но свадьбам мешала общая неуверенность в том, что будет с наделами.

Лекарь Дымша однажды появился и опять завел разговор: слышал-де, что Юркевич уже собрал все планы и бумаги, чтобы хоть с помощью суда согнать шиленцев в Заболотье. Такие вести будоражили даже самых спокойных хозяев, не говоря уже о забубенных головах.

Норейка стискивал кулаки и божился, что он с земли не уйдет, хотя бы его насмерть запороли.

— Эх, жалко, нет Пятраса, Пранайтиса, Дзидаса. Мы бы им дали жару! — грозил он кулаком поместью.

Крестьяне тревожились, как будет дальше, и все с большей злобой косились на Кедулиса, Сташиса и Бразиса — по слухам, те от имени всех подписались за обмен земли.

Однажды приказчик по всем избам деревни Шиленай — каждому хозяину особо — объявил приказ: в субботу после обеда явиться на сход к пану Скродскому. Объявят важную новость. Всколыхнулись шиленцы, догадываясь, что это за решение.

Накинулись на Сташиса, Кедулиса и Бразиса — правда ли, что они дали подпись за всю деревню? Те отговаривались: дескать, расписались, но только за себя. Особенно вызывающе держался Кедулис:

— Захотел и подписался! А кто мне запретит? В Заболотье вольготнее. Пастбища ближе, пан и леса даст.

Сташис пояснял: коли такова панская воля, нечего и перечить. Пан все одно пан! А с божьей помощью и на новом месте с голодухи не помрем.

Бразис говорил, что подписывался он только за себя, толковать с односельчанами не желал и словно сожалел о своем поступке.

Была пятница — небарщинный день, а потому все шиленские мужики спешили на свои поля: овес уже зрелый, погода хороша для косьбы. Только Винцас Бальсис что-то мешкал — отец даже обозлился:

— Возьмешь ли наконец косу, или мне одному идти? Хочешь, чтобы мы от всего села отстали?

С притворным равнодушием Винцас мотнул головой в сторону сеновала:

— Пятрас вернулся. На сене храпит.

— Так чего ж ты молчишь? Скажи матери.

— Пусть поспит. Всю ночь шагал.

— Что же его пригнало? Неужто беда какая… — забеспокоился отец. — Ступай ты один косить. Я обожду, пока проснется. Может, дело у него.

Нехотя ушел Винцас, а старикам Бальсисам не терпелось: несколько раз приоткрывали дверь сеновала, может, сын проснулся и отзовется. В конце концов, когда отец погромче стукнул, наверху послышались зевки и кашель, и у стремянки появился Пятрас.

— Здорово, батя! Спозаранку меня поджидаешь? — бодро сказал он, слезая вниз.

— Где ж там рано! Солнце у полудня. Вишь — богатство будит, а нужда сон нагоняет.

— Правда, с дороги разоспался. За день, за ночь устал, как собака, — оправдывался сын, целуя руку отцу.

— Кто ж тебя гонит, что по ночам шатаешься?

— Никто не гонит, только я подумал, лучше спервоначалу оглядеться, чем на глаза всем лезть.

— Правильно, — одобрил отец. — Пойдем в избу, расскажешь. Мать завтрак соберет.

Но мать с Гене приготовили завтрак не в избе, а в светелке. Хоть и сын, но уже как бы гость — столько не видались! А ко всему тут и безопаснее, ежели кто из посторонних вдруг сунется за чем-нибудь.

Родителям прежде всего хотелось узнать, что за дело вынудило сына так нежданно их навестить. Пятрас принялся выкладывать, зачем он вдруг вернулся в родное село.

У околицы села Лидишкес, возле дороги, дядя издавна арендовал у поместья несколько десятин земли со старой корчемной постройкой. Вот теперь он и предложил Пятрасу осенью жениться и поселиться в старой корчме, залатав строение. Был бы у парня огород, он бы работал, жалованье получал деньгами, зерном или чем сговорятся. Разживется — сможет и земли прикупить у поместья, сколотит хозяйство, хоть небольшое, чтоб прокормиться. А чего ему еще? Дядя и отпустил Пятраса посоветоваться с родителями и приглядеть невесту.

— Дядя говорит, — заключил Пятрас, — что с будущего года не станет меня больше держать. Дескать, зазорно: племянник вместо батрака! Люди обговаривают.

Старикам Бальсисам все это показалось необычайным и удивительным. Они не знали, что подумать, что посоветовать. Мать пугала разлука с сыном: шуточное ли дело — за тридевять земель! Отец в душе был склонен принять предложение брата: один сын уйдет на сторону, легче будет остальных обеспечить. А как сам Пятрас?

Пятрас ответил уклончиво:

— Дядя скуп и хитер. О своей корысти болеет, не о моем житье. Чую, что не все мне говорит. Люди толкуют: будет в казенных поместьях люстрация, стало быть, вроде ревизии. Может, потому и хочет меня на ту землю посадить, чтобы легче ее уберечь. Тогда она будет считаться заселенной.

— Стало быть, придется тебе, дитятко, стать у дяди бобылем, — сочувственно заохала мать.

Но Пятраса это не смущало:

— А хоть бы и бобылем! Зацепиться надобно, мама, хоть и за малый клочок земли. А потом поглядим. Место больно хорошее.

Отец не возражал. Пускай себе… Как бог даст. Суждено жить — приживется, суждено мытарствовать — намытарится.

— Так на ком собираешься жениться? Все на Катре Кедулите? — расспрашивала мать.

— Все на ней, мама, потому и отпросился у дяди и к вам пришел. Хочу с Катре повидаться.

— Что же… может, тебе там и поспокойнее… — рассуждал отец. — А нас-то бог весть что еще ждет. Скродский насчет нашей землицы не унимается.

И принялся отец излагать, о чем толкуют люди, что завтра всем велено явиться в поместье…

Пока они судили-рядили, вернулся с поля Винцас, хотя тень еще не показывала обеденного времени. Захотелось и ему потолковать со старшим братом, пересказать, что говорят на косьбе односельчане. Косить хорошо: не овес в этом году — золото. А мужики как сели отдыхать, зашумели о том, что у всех на сердце: может, в последний раз ссыпают в закрома урожай с этих пашен! Все жалели такую хорошую землю, потом принялись честить Скродского и его советчика, чертова "консульта".

— Больше всех разорялся Даубарасов зять Микнюс, и Норейка, и Галинис, — рассказывал Винцас. — Не отдадим, дескать, своих полей! Пускай еще раз солдат пригоняют, пусть хоть насмерть засекут. Как жить на этих песках в Заболотье? Как избы перетаскивать? У Григалюнаса недавно был лекарь Дымша и доказывал, что Скродский больше солдат не вызовет, дочка не позволит.

А с дочкой прибыл какой-то пан из самой Варшавы. И тот грозился: ежели Скродский и дальше будет людей терзать, то объявит его предателем. А Норейка, тот поносными словами изругал Кедулиса, Сташиса и Бразиса, зачем-де согласились землю менять, да еще за всех расписались.

Пятрас от злости еле мог усидеть на месте. Он тоже эти самые поля сызмалу пахал, боронил, засевал и убирал! Немало там и его пота, так же, как и отцова и дедова. Отдать Скродскому? Ни за что! Нет у пана такого права. Закон не позволяет. Лицо у Пятраса загорается, брови сурово насупливаются, сжимаются кулаки. Нет, он в стороне не останется. Должен со всеми вместе родную землю защищать!

Вдруг на дворе залаяла собака. Подойдя к окошку, Винцас увидел Норейку.

— Зови сюда, посоветуемся, — предложил Пятрас.

Норейка очень обрадовался Пятрасу.

— Ну и подоспел ты в самый раз. Теперь нам нужны ребята поотчаяннее. Верно, знаешь уже наши беды. Я не мешкая скажу, что задумал. Надобно еще сегодня добиться до молодого Сурвилы. Дымша им не нахвалится. И Мацкявичюс тоже. Паныч посоветует, что делать.

Винцас поддержал:

— Да, дядя Стяпас давно уже толкует, что молодой Сурвила будет нашу землю отстаивать. Вот вы с Пятрасом и отправляйтесь к нему.

Родители опасались, не накличет ли Пятрас на себя беду, показавшись на людях. Но тот отрезал: никого он не боится и ничего с ним дурного не произойдет.

— Давно собираюсь дядю Стяпаса проведать, а посоветоваться с молодым Сурвилой очень даже полезно. Не горюй, мама! Все меня тут забыли, никто за моей шкурой не охотится, — успокаивал он расстроенную мать.

Нечего было зря терять время. Винцас запряг лошадь, и Пятрас с Норейкой уехали.

Вернулись они вечером, веселые и бодрые. Удовлетворив любопытство домашних, пошли на деревню рассказывать, что слышали от молодого Сурвилы и Стяпаса Бальсиса.

Солнце уже заходило, вскоре начали возвращаться с полей, село оживилось, зашумело. Пастушата пригнали скот, на каждом дворе женщина с подойником ждала коров, переговариваясь через забор с соседкой или с Любопытством прислушиваясь к разговорам мужчин.

Пятрас теперь не только не прятался, а словно даже старался всем показаться. Здоровался по дворам с бабами и девушками, даже и пастушатам не скупился на доброе слово или шутку. Особенно охотно заговаривал с мужчинами. С теплым чувством убедился, что никто его не чурается, а наоборот, все рады видеть, как он большими шагами мерит деревенскую улицу. Его уверенность в себе вселяла в других решимость и отвагу.

В самой середине села, у ворот Норейки столпилось много мужчин. Да и не одна баба, оторвавшись от вечерних хлопот, бежала туда. Все село уже знало: Пятрас Бальсис и Норейка советовались с Сурвилой, как защищаться от козней Скродского.

Они рассказали, что молодой Сурвила принял их ласково и про все расспрашивал: где их земли, далеко ли от поместья, давно ли вспахивает их деревня, какие повинности помещику выполняют, не подписывали ли бумаг пану Скродскому? Особенно настойчиво допытывался паныч, есть ли у Скродского инвентарные книги и когда заведены. Но на это ничего не могли ответить ни Пятрас, ни Норейка. Только Стяпас говорил: вернее всего, у Скродского инвентарей нету, а коли и есть, он их не соблюдает, а повинности накладывает по произволу.

— Так не отберет Скродский землю? — крикнул кто-то из толпы.

— Не отберет! — утверждал Норейка. — Сурвила жалобу напишет губернатору, а то и министру в Петербург!

А Бальсис повторял, что крестьяне вправе получить ту землю, которую обрабатывали в день обнародования манифеста.

— Так как же завтра? Явимся в поместье? — спросил другой.

— Коли землю не отнимет, нечего и являться, — отозвался третий.

А Норейка, поддержанный Бальсисом, закричал, что идти в поместье нужно:

— Пойдем все как один! Пусть не думает пан, будто от своей земли отрекаемся. Пускай видит, что кровью своей ее отстоим, головы за нее сложим! И пан Сурвила так сказал. Ему легче за нас заступаться, коли мы сами противимся. Идите завтра, говорит, в поместье всем скопом. Не только отцы, но и молодые. И бабы, говорит, тоже! Кричите, что не откажетесь от полей, которые вами вспаханы, что никакой бумаги сами не подписывали и другому никому не поручали.

Но Григалюнене, как ей ни хотелось пошуметь у панских хором, боязливо вспомнила апрельские розги:

— А не призовет ли Скродский солдат?

— Не призовет, доподлинно не призовет, — успокаивал ее и всех опасающихся Пятрас. — Так и пан Сурвила уверяет. Скродский и его советчик не по закону все делают. Хотят нас припугнуть и землю обменять — будто с нашего согласия. Могут они, говорит пан Сурвила, неправильные бумаги составить, попытаются суд на свою сторону перетянуть, но помощи у властей не запросят. На сей раз сами поберегутся.

Немного оказалось таких, кто бы задумался — не лучше ли покориться панской воле и перебраться в Заболотье? Уж и Григалюнене подстрекала идти поголовно завтра в поместье и кричать — не отдадим, мол, земли! Так думали почти все мужчины.

— Теперь мы не одни, — толковали они. — Молодой пан Сурвила за нас. Ему законы известны. Спрашивал насчет панских инвентарей. А Дымшяле рассказывал, как в одном поместье панам туго пришлось, когда выплыли всякие их неправды и своеволия.

— И ксендз Мацкявичюс заступится, — подбадривали другие. — Все твердит: кто на какой земле трудится — его та земля! Не придется и выкупа платить.

Не один снова вспомнил о дочери пана Скродского:

— И паненка не позволит отцу солдат призывать. Она нас от ката Рыжего вызволила! И приказчику рога обломала! И Пшемыцкого взнуздала!

Значит, завтра все как один в поместье!