Повстанцы

В кабинете все уселись за круглым столом, где уже были приготовлены ликер и сигары. Мотеюс принес кофейник. Обязанности хозяйки дома исполняла Ядвига.

Когда всем был налит кофе, а мужчины закурили сигары, Пянка с присущим ему пафосом продолжил начатую беседу.

— Да, милостивые паны, бывают в жизни нации дни, моменты, неизгладимо запечатлевающиеся на страницах истории. Таким и было двадцать седьмое февраля. Разумеется, подобные даты, как и всякие события, — не случайность, а плод продолжительного процесса и брожения.

И он принялся описывать, как варшавские "красные" и их сторонники уже в прошлом году, а особенно с начала этого года, когда был арестован один из самых активных и влиятельных вождей Кароль Маевский, развернули яростную агитацию против правительства и против "белых". Ведь если бы не "белые", то в Варшаве давно бы уже состоялась грандиозная демонстрация, этот "концерт из концертов", громогласный протест против опустошителей Польши.

Пянка рассказывал, как горячо поддерживала "красных" молодежь, студенты и учащиеся, как по инициативе киевских студентов — пылких и деятельных патриотов, последователей "красных" — в Варшаву съехались представители не только петербургского и московского, но даже харьковского и казанского университетов. Они хотели добиться от помещичьего "Земледельческого общества" вручения царю адреса с требованием открыть польские университеты в Вильнюсе и Киеве и польские школы в Литве и на Украине. Это не удалось — полиция и обер-полицмейстер полковник Трепов со своими жандармами принялись арестовывать и высылать из Варшавы студентов. Однако напрасны были попытки унять движение. Небольшие манифестации и инциденты на варшавских улицах учащались с каждым днем, молодежь стала оскорблять полицейских, жандармов, военных.

Ядвига, все время серьезно слушавшая, вдруг разразилась громким хохотом.

— Простите, пан Пянка, я вас перебила. Но мне вспомнился потешный случай. Кажется, в начале февраля я была на маскараде в здании театра. И вот появляется маска… Вообразите себе, господа: полуобнаженный мужчина в лохмотьях позванивает огромными кандалами на ногах и руках — нечто вроде античного раба. Это должно было представлять порабощенную врагами Польшу.

— А что же здесь смешного, панна Ядвига? — запротестовал Пянка.

— А я согласен с панной Ядвигой, — вмешался Юркевич. — Польшу может изображать красивая дама или барышня, а отнюдь не какой-то оборванец.

— Да еще какой! — снова расхохоталась Ядвига. — Но плохо кончился его патриотический жест: полиция схватила беднягу и прямо с маскарада отправила в цитадель. Я искренне ему сочувствую, одобряю идею, но не форму, в которой она была выражена.

Но Пянка снова пылко возразил:

— Для нас хороши любые формы, воплощающие благородные идеи!

И он перешел к трагическим событиям.

25 февраля 1831 года — дата сражения под Гроховом. "Красные" задумали ознаменовать годовщину крупными демонстрациями общенационального характера в знак протеста против раздела Польши. Манифестацию решено было начать на рынке Старого города, а оттуда направиться ко дворцу царского наместника Горчакова. Сотня юношей рассеялась по всем улицам с плакатами и призывами собраться на указанном месте в половине шестого.

Сразу же после обеда группа студентов, учащихся и молодежи появилась на рынке и приказала торговцам унести свои лотки, скамейки и товары, домовладельцам — убрать снег с тротуаров, а купцам — закрыть свои лавки и лабазы. Все повиновались беспрекословно.

В пять часов бесчисленные толпы запрудили рынок и прилегающие улицы. Слабые наряды полиции были бессильны против стихийного людского потока. Перед дворцом наместника выстроились батальон пехоты, казачья сотня и полуэскадрон жандармерии.

Тем временем обер-полицмейстер полковник Трепов в своей коляске, известной всей Варшаве, отправился воочию удостовериться, что происходит в Старом городе. Коляска с трудом пробиралась сквозь толпу. Одни издевательски аплодировали полковнику, другие свистели и проклинали его. У фонтана Сирены Трепов остановил коляску и стал кричать: "Разойдись!"

— Я как нарочно стоял возле фонтана и видел все, — говорил Пянка. — Не хотел бы я быть на месте Трепова. Злополучный полицмейстер стал выходить из себя — никто не обращал внимания на его уговоры и застращивания. И вдруг замечаю — перед треповской коляской несколько студентов!

"Разойдись! — заорал на них Трепов. — Вам бы другим пример подавать, а не шляться по улицам, как хулиганы!"

И схватил одного юношу за шиворот. И что вы думаете, господа? Этот студент своей тросточкой хлестнул Трепова! До крови лицо рассек.

— И полковник не пристрелил молодчика на месте? — вознегодовал Скродский.

— Нет, сударь. Его бы на куски разорвали. Только прикрыл щеку, повернулся и с криком: "Господа, расходитесь!" — уехал.

— Трепова ударил Владислав Краевский, студент медицинской академии, — откликнулась Ядвига. — А такие тросточки в Варшаве теперь называют "трепувками".

— И у меня есть "трепувка", — похвалился Пянка. — Потом покажу.

Затем слушатели узнали, что руководители манифестации собрались в Паулинском костеле. Они раздавали людям флажки с польскими орлами, готовили факелы. Когда процессия двинулась из храма, уже смеркалось, но вечер был тихий, не морозный. По дороге попался воз, крытый брезентом. Тут сапожник Парадовский — заметьте, господа, сапожник — стащил с воза верх и водрузил большое национальное знамя с орлом и витязем. Когда стяг затрепетал над толпой, из тысяч грудей вырвался клич ликования.

— Ах, этого нельзя забыть! — взволнованно воскликнула Ядвига. — Сотни маленьких флажков разлетелись в толпе. Развернулись транспаранты с белым орлом, запылали факелы, алые отблески заплясали на знаменах, засияли на лицах и неудержимо устремились по улицам, погруженным в сумрак!

Трепов вернулся с эскадроном жандармов и преградил процессии путь. Зацокали по булыжнику копыта, засверкали сабли, и конные жандармы ворвались в толпу.

— Ах, что творилось! — снова вмешалась Ядвига. — Жандармы колотили саблями, к счастью плашмя, а люда накинулись на них с дубинками, древками знамен, камнями, кто что только успел ухватить.

— И кто же одержал верх в этом побоище? — не без иронии спросил Скродский.

— Сударь! — вскрикнул Пянка. — Что такое победа?! Вооруженные конные жандармы рассеяли беззащитное шествие, но разве они победили? Нет! Победу одержали те, кто, несмотря на побоище, сохранил в сердце решимость продолжать борьбу и когда-нибудь, пусть даже не скоро, добиться торжества! А эту решимость доказали последующие события.

И он снова стал описывать, как на другой день по городу поползли самые невероятные слухи. При столкновении было немало избитых и раненых, около десяти человек арестовано. А говорили, будто есть и убитые, и число их в устах людей непрерывно возрастало. В городе многие надели траур. Передавали, что ночью толпа нападет на ратушу, отобьёт арестованных. Полиция, жандармерия и войска были наготове.

А "красные" решили повторить манифестацию, придав ей характер общенациональной процессии. Сотни агитаторов рассыпались по городу, созывая всех в Кармелитский костел, на панихиду. После траурного богослужения толпа, все разрастаясь, направилась ко дворцу наместника. Не могли ее остановить даже казачьи нагайки. Множество людей собралось с пением польского гимна и у Бернардинского костела. Семь раз казаки нападали на толпу, но их всякий раз отбивали камнями и кирпичами.

Но вот из костела вышло похоронное шествие. Толпа примкнула к процессии. Казаки преградили путь и избивали всех пытавшихся прорваться. Впереди шествия рослый мужчина нес большое деревянное распятие. И случилось так, что он прикрылся от шашки крестом. Удар казака обрушился на распятие.

Тут оратор приостановился.

— Милостивые паны, хочу быть объективным и должен отметить, что говорят по-разному: одни — что распятие было только немного повреждено, другие — что оно было разрублено. Признаюсь, я лично этого не видел.

— Конечно, разрублено! — воскликнула Ядвига. — Как вы можете сомневаться?

— А я сомневаюсь, — упрямо оспаривал Пянка. — Есть очевидцы, засвидетельствовавшие, что отрубили только терновый венец и правую руку Христа.

Но Ядвига возражала:

— Все подтверждают — крест был переломан. Разве вы, пан Пянка, не видели сотни его изображений — на плакатах, воззваниях, медальонах, значках?! Если не видели, пожалуйста!

Она отстегнула с груди значок, изображавший разрубленное надвое распятие, и подала Пянке. Заинтересовались и Скродский с юристом.

— Это символ страданий всей нации! — взволнованно произнесла Ядвига. Слезы засверкали у нее в глазах.

Пянка признал — во всяком случае, крест этот играет большую роль в возбуждении умов. Потом он продолжил рассказ о схватке у Бернардинского костела и о прискорбном финале манифестации на узкой улице Краковского предместья. Здесь скопилось множество людей, на них напирали казаки и приведенная генералом Заболоцким пехота. Отовсюду, даже из окон, на солдат обрушивался град камней и кирпичей.

— Сам Заболоцкий получил кирпичом по спине! — весело сообщила Ядвига. У нее раскраснелись щеки, загорелись глаза. Ведь она все это видела, сама металась с толпой, а потом с множеством людей оказалась в подъезде одного дома.

Выход с улицы забило несколько извозчичьих пролеток, давка увеличилась. Солдаты рвались вперед, а толпа осыпала их руганью, проклятьями, издевательствами, забрасывала камнями и всем, чем попало.

Потеряв терпение, Заболоцкий пригрозил, что прикажет открыть огонь. Защелкали ружейные затворы, но никто не верил, что генерал прикажет стрелять по безоружной толпе. Заболоцкий повторил угрозу. Толпа ответила проклятьями и булыжниками.

— И вот, милостивые паны, произошла жуткая вещь, — рассказывал Пянка. — Заболоцкий скомандовал: "Пли!" Грянули выстрелы, зазвенели оконные стекла, посыпалась штукатурка, послышались вопли, все бросились врассыпную. Я сначала даже не понял, что произошло. Волной бегущих людей меня закинуло в переулок. Прижавшись к воротам, я следил за происходящим.

— А я какие ужасы пережила! — вскричала Ядвига. — Вообразите — у самых моих ног упал ученик реальной гимназии. Пуля угодила ему прямо в голову. Брызнула кровь. Я чуть не лишилась сознания.

Скродский побледнел.

— Ах, Ядзя, — едва вымолвил он дрожащим, укоризненным голосом. — И надо же было тебе впутываться в эти уличные бесчинства! Разве там место для воспитанной девушки? Тебя могли застрелить, как этого несчастного юнца.

Но Ядвига взглянула на отца с удивлением и возмущением:

— Папа! Каждый патриот был обязан участвовать в манифестации! Именно этого и требовало хорошее воспитание.

Скродский подумал: да, не так-то легко будет столковаться с дочерью…

— Сколько убитых? — спросил юрист.

Но Пянка, пропустив вопрос мимо ушей, продолжал рассказ. Итак, когда рассеялась толпа, ушли и солдаты. Люди снова стали собираться — мужчины кричали, ругались, женщины рыдали. Подбирали раненых и мертвых. Сколько их было — трудно сказать. Хоронили пятерых, однако разнеслись слухи, что убитых значительно больше, только некоторые трупы куда-то спрятали или побросали в реку.

Когда весть о трагедии облетела город, на улицы хлынули еще более многочисленные толпы. Все пылали жаждой мести. Власти переполошились. Казалось — немедленно вспыхнет восстание, а войск было мало.

В тот же вечер собралась делегация горожан, которая должна была обратиться к наместнику, князю Горчакову. Но какие требования предъявить ему, никто толком не знал. Здесь были представители различных слоев населения: домовладельцы, духовенство, ремесленники, литераторы, военные, промышленники, врачи, адвокаты, купцы, банкиры — всего четырнадцать человек.

— Сейчас покажу вам портрет одного из них. — Ядвига побежала к себе в комнату и сразу же вернулась. В руке у нее была фотография рослого, курчавого мужчины с подстриженными усами. Он сидел в фартуке, засучив рукава, и подбивал сапог.

— Это — сапожник Станислав Гишпанский, — пояснила Ядвига. — Он смело бросил прямо в лицо наместнику Горчакову обвинение, что тот сам дал знак избивать людей, как скотов. Вот какие патриоты выросли в серой массе ремесленников!

— Да, — поддержал Пянка. — Гишпанский сразу стал самым популярным варшавянином. За несколько дней по городу разошлись тысячи подобных фотографий.

Скродский, равнодушно взглянув на снимок, молча подвинул его Юркевичу.

Делегация добилась всего лишь разрешения беспрепятственно похоронить второго марта пятерых погибших.

Вся польская столица облеклась в траур. Черные креповые повязки, ленты, банты, вуали стали непременной принадлежностью женского и мужского наряда. Чтобы еще подчеркнуть эти скорбные знаки, края повязок, лацканы, поля шляп обшивались белой тесьмой. В креп облачились даже куклы в витринах, манекены в салонах мод и в парикмахерских. Варшава была потрясена экзальтированной, почти театральной скорбью.

За два дня до похорон город жил почти без власти. Полиция не показывалась. Порядок поддерживали "национальные констебли", главным образом студенты и гимназисты в школьной форме с траурной перевязью на левой руке и с номером на фуражках. Их было полно всюду. Все повиновались им без возражений.

— Кто не наблюдал этого, не может себе представить, сколько благородства было в том, что люди безоговорочно подчинялись приказаниям какого-нибудь юноши, почти мальчика. Говорят, один пожилой господин воскликнул: "Ей-богу, прикажи этот мальчуган меня выпороть, я бы безропотно сам лег на землю".

А внезапно повеселевшая Ядвига передала анекдотический эпизод. Идет юный констебль по улице и слышит шум в одной квартире. Заходит — муж с женой ссорятся, чуть не в волосы друг другу вцепились. "Как не стыдно, — укоряет он, — ссориться в день любви и единения всех соотечественников!" "Действительно, — вскричали оба, — я полька, ты поляк — чего же ссориться!" И бросились друг другу в объятия.

Второго марта, в субботу, с утра появились воззвания делегации: "Во имя любви к Отчизне, во имя священного, драгоценнейшего долга каждого из нас, обращаемся ко всем жителям города — воздаваемую жертвам честь во время погребения их останков ознаменовать величайшей серьезностью и спокойствием. Варшавяне, услышьте эти слова ваших братьев!"

— Это воззвание потребовалось, — пояснил Пянка, — потому что в городе распространялись самые противоречивые слухи. Одни утверждали — крайние "красные" сплачивают цехи, вооружают рабочих фабрики Сольца ножами, топорами, железными штангами… Воспользовавшись тем, что власти растерялись, полиция попряталась, а войск немного, они налетят, как вихрь, захватят замок, цитадель, изгонят угнетателей. Другие, наоборот, нашептывали — власти воспользуются огромным стечением людей на похоронах и устроят невиданную бойню, чтобы раз и навсегда покончить с беспорядками и манифестациями. Многие исповедовались, составляли завещания, готовились к смерти.

Утро было спокойное, солнечное — настоящее утро ранней весны. Густые толпы запрудили улицы. Все в глубоком трауре, женщины — под длинными черными вуалями, мужчины — с креповыми повязками и лентами. У домов развевались флаги, с балконов свешивались ковры с черными и белыми крестами. В торжественной тишине скорбно раздавался перезвон с костельных башен.

В костеле св. Креста панихиду служил сам архиепископ Фиялковский и все высшие церковные сановники. Пянка и Ядвига попали в храм, всё видели и теперь взапуски делились воспоминаниями.

— Когда я вошла в святилище, — дрожащим голосом говорила Ядвига, — то почувствовала себя словно на том свете. Весь костел обит черным плюшем и крепом. На мрачном фоне скорбно мерцали свечи и люстры. Посреди костела, как престол, возвышался огромный катафалк, покрытый черным бархатом с серебряной эмблемой, а на нем — гроб… В четырех углах храма — такие же катафалки, и на каждом — гроб с телом мученика. Катафалки завалены цветами, а гробы — лавровыми ветками и терновыми венками. Какая проникновенная мысль, какой символ страждущей отчизны!

— Все эти драгоценные ткани и украшения — дары варшавских купцов и лавочников, — пояснил Пянка. — Скажу вам, господа, что простые варшавские обыватели оказались куда патриотичнее аристократов и дворянства.

— Что они могут потерять, эти мещане? — иронически спросил Скродский. — Это самый беспокойный, бунтарский элемент. Не на них ведь держатся государственные и общественные устои.

Ядвига укоризненно и почти злобно посмотрела на отца. А Пянка продолжал:

— Замечательно выступали и артисты. Музыкальный институт исполнил "Реквием" Стефани.

— И лучшие солисты оперы! — добавила Ядвига. — Великолепно прозвучал голос Матушинского!

— А Добрский, а Стольпе! — дополнил Пянка.

— Чудесно пел и Келлер! — восхищалась Ядвига. — А какое зрелище являло само духовенство: три епископа, сверкающие серебром и золотом, пурпур и фиолетовое облачение каноников, береты, сутаны и ризы ксендзов!

Пянка улыбнулся:

— Признаюсь, я не религиозен. Но эта церковная процессия выглядела импозантно. Всего интереснее было наблюдать за монахами. Белые, коричневые, черные, бородатые, бритоголовые, со своими капюшонами, поясами, веревками, четками и ладанками, все эти бернардинцы, капуцины, кармелиты, доминиканцы — откуда мне их знать! — и монахини в своих широких платьях, накидках и платках! Словно все средневековье вышло из глубины столетий, чтобы принять в могилу мучеников.

— А видели вы, пан Пянка, как на Королевской улице в шествие влились все варшавские цехи с хоругвями, перевязанными черным крепом?

— Видел, панна Ядвига. Видел и знаменитую хоругвь ювелиров 1831 года с белым орлом на алом фоне — его в тот день прикрыли крепом.

— Ах, что это было за волнующее зрелище! — восклицала Ядвига.

Глаза у Пянки засверкали.

— Скажу вам, господа, что эти пять жертв сделали для революции больше, чем самая пылкая агитация. Ведь в процессии участвовали не только католики: шли лютеранские и кальвинистские пасторы, шли еврейские раввины! Гробы несли шляхтичи и ремесленники — за эту честь боролось множество желающих. Не было еще подобного единства в польской нации. По меньшей мере полтораста тысяч сердец бились в унисон, пылая одним порывом — пожертвовать собою за вольность отчизны!

— Ах, это был прекрасный день! — не умолкала Ядвига. — Масса солнца, тепло, небо синее, а город утонул в глубокой скорби. Только поминальное пение печально отдается среди каменных стен да перезвон колоколов плывет в поднебесье. О, если бы этот звон предвещал воскресение родины из мертвых!

Скродский и юрист молчали в задумчивости, а Пянка направился к дверям, обещая принести кое-что любопытное. Минутку спустя он возвратился, опираясь на тросточку и держа в руке сверток.

— Перед вами, милостивые паны, "трепувка". — Помахав палочкой, он сунул ее юрисконсульту. Потом развернул сверток и разложил груду всяких фотографий, листовок и брошюр.

— Вот Трепов с перевязанной щекой, а это — снимки пяти убитых после судебной экспертизы.

Трупы были сняты так, чтобы выделялись раны и запекшаяся кровь. Скродский брезгливо оттолкнул снимки, Ядвига прикрыла рукой глаза, только Юркевич рассматривал снимки с любопытством. Скродский заинтересовался фотографиями погребальной процессии. Дочь объясняла, какие здесь изображены места, какие детали.

— А это что за сцена? — спросил он, вглядываясь в господина, обращавшегося с балкона к толпе.

— Тут уже сцена из следующего акта, — пояснила Ядвига. — Седьмого и восьмого апреля события были еще печальнее. Это выступает граф Андрей Замойский, председатель "Земледельческого общества", перед манифестацией, протестующей против закрытия общества.

Взглянув на фотографию, Скродский заметил:

— Не похоже, чтобы пан граф был охвачен бурным порывом.

— Совершенно правильно, сударь, — подтвердил Пянка. — Насколько мне известно, пан Замойский вышел на балкон с чрезвычайной неохотой. Вообще господа "белые" из "Земледельческого" только и совали палки в колеса революционного движения и охотно приостановили бы его совсем. Они не заслужили жертв, принесенных восьмого апреля. Закрытие "Общества" мы использовали лишь как повод для протеста против царского вмешательства в польские дела, против любых ограничений нашей культурной, общественной и политической жизни. Я, к сожалению, не был очевидцем происшествий седьмого и восьмого апреля — тогда уже уехал в Вильнюс. Подробнее могла бы рассказать панна Ядвига.

Но Скродскому уже наскучили разговоры о страшных беспорядках, которых он не одобрял и считал преступными кознями сорвиголов из лагеря "красных". Поэтому он попросил дочь лишь вкратце рассказать, что произошло в те дни и не рисковала ли она снова своей жизнью.

Да, и на этот раз жизнь ее подвергалась опасности. Под вечер восьмого апреля толпа увлекла Ядвигу на Сенаторскую улицу, где грянул первый залп. Она видела, как человек, обливаясь кровью, хватаясь за стену, рухнул на тротуар. Слышала, как гремела пальба и в других местах. Была свидетельницей страшных сцен, когда конные жандармы и казаки топтали и рубили людей. Ярость толпы была так велика, что многие разрывали одежду, обнажая грудь навстречу пулям, саблям и нагайкам.

— Беглецы увлекли меня на отдаленную улицу, — рассказывала Ядвига. — Уже совершенно стемнело. Я спешила домой. А тут над замком со страшным шипением, с искрами взвились к небу ракеты. Красным заревом они заливали небо и город. Я сосчитала — их было двенадцать. Сразу же загрохотали пушки. По улицам рысью, во весь опор, с бряцанием и топотом помчались военные отряды. Хорошо, что я была в закоулке. А то бы на месте растоптали… Всех охватил ужас. Бросились бежать как сумасшедшие. Домой я добралась полумертвая от усталости и страха.

С искаженным лицом, широко раскрыв глаза, слушал ее отец.

— Сколько убитых? — спросил юрист.

Отвечал Пянка:

— По приблизительным подсчетам около двухсот, а скорее всего — больше. Раненых никто не считал.

А Скродский пришел в себя и вместо того, чтобы радоваться, что дочь осталась целой и невредимой, принялся ее отчитывать:

— Где твой ум?! Взрослой ли, воспитанной девушке вместе с головорезами нарываться на скандалы? Рисковать здоровьем и жизнью?! Отныне без меня ты из дому — ни на шаг! Кончено с этими патриотизмами, революциями!

Ядвига нахмурила брови, сверкнула глазами и неожиданно звонко расхохоталась.

Скродский в замешательстве поглядел на дочь, допил кофе, неуверенно добавил:

— Слава богу, у нас в Литве еще нет этих безумств. Хлопоманов, правда, достаточно, но пока нигде не пытались спровоцировать правительство подобными сумасбродными манифестациями.

— Так вы не знаете, милостивые паны, — громко провозгласил Пянка, — что случилось недавно в Вильнюсе? Мы в кафедральном соборе организовали первую манифестацию, спели гимн. Были аресты… Мне самому едва удалось скрыться. Триста вильнюсских дам отправились к генерал-губернатору, устроив первую демонстрацию протеста. Сейчас уже и Вильнюс кипит! Вскоре закипят Каунас и Паневежис. Для нас с панной Ядвигой это дело чести. Патриотические чувства вспыхивают и в литовских сердцах!

Устало вставая из-за стола, Скродский не удержался:

— Европа осудит ваши безумства. Или, еще того хуже, высмеет вас, выступающих с голыми руками против могущественной империи!

— Она уже осудила, — отрезал Пянка, — только не нас, а кровавого деспота Александра Николаевича.

Он порылся в своем свертке и вытащил номер "Колокола".

— Послушайте, что пишет в Лондоне Герцен, этот глашатай совести лучших людей Европы в своей статье "Матер Долороза". "Что за величие, что за поэзия… от женщин, одетых в траур… до этой средневековой картины — толпы, коленопреклоненной у подножия Мадонны, перед зверьми, перед бессмысленной стихией убийства! Читали вы это, Александр Николаевич? Таких ужасов вы не найдете в балладах Жуковского. Если все это сделано помимо вашей воли, обличите виновных, укажите злодеев, отдайте их на казнь или снимите вашу корону и ступайте в монастырь на покаяние: для вас нет больше ни чистой славы, ни спокойной совести. Вам достаточно было сорока дней, чтобы из величайшего царя России, из освободителя крестьян сделаться простым убийцей, убийцей из-за угла! Кровь выступает обвинительными пятнами сквозь лучи славы: но слава, залитая кровью, подло пролитой, тухнет навсегда. Да, подло, я не обмолвился…"

Пянка быстро сложил свои бумаги, и все разошлись, взволнованные, не нарушая молчания.