Повстанцы

В воскресенье после проповеди ксендз Мацкявичюс огласил, что "в брак вступают Пятрас Бальсис и Котрина Кедулите, оба из села Шиленай". В деревне уже знали о предстоящей свадьбе. Все-таки оглашение вызвало пересуды и догадки. У всех на языке был Кедулис; одни дивились, другие потешались над ним.

В тот же день Сташис, также недолюбливавший Бальсисов, встретил Кедулиса:

— Уступил, соседушка? Упрямого зятя получишь…

Кедулис, не выпуская изо рта трубки, брызгая слюной, нехотя забурчал:

— Пусть сами разбираются… Как постелешь, так и выспишься.

— Говорят, за них ксендз и паненка вступились? — не унимался Сташис.

— Ежели бы не вступились, я бы за гужи взялся.

— Коли паненка да еще ксендз, где уж тут устоять, — успокаивал его Сташис. — Правильно сделал, что не кобенился. Панская воля.

Однако Кедулис не был таким покладистым:

— Панская-то панская… Но чтоб отец родную дочку не мог направить, куда пожелает, — этого еще не бывало. Все это вольности да мятежи, запретные писания против власти, эх, чего уж!..

Злобно взмахнув палкой, он ушел.

Неделю спустя, когда было объявлено второе оглашение, Кедулис слонялся по двору сам не свой, стараясь не показываться на людях. Его так и подмывало сходить в корчму и отвести душу за полуквартой водки, да боялся там встретить кого-нибудь, кто заведет разговор насчет свадьбы. Больше всего расстраивало Кедулиса, что дочь выходит за хибарочника-бобыля. Такой срам! Напрасно увещевали его Норейка и Микнюс, говоря, что несколько десятин возле Дубисы дороже полутора наделов, которые он рассчитывает получить от пана. Кедулис все стоял на своем.

Накануне третьего оглашения Пятрас вернулся к родителям — через неделю назначена свадьба. Он был рад, что удалось неплохо устроить все на дядиной корчемной земле. Домик и вовсе подходящий. Одна сторона — бывший шинок — годится под амбар, на другом конце две комнатки и кухня. Во дворе есть навес и закут для коровы. Тут же огород и две десятины доброй земли. Дядя оказался сговорчивым. Двоюродный брат Юргис близко принял к сердцу заботы Пятраса и даже без ведома отца помогал ему во многом.

— А кроме всего, — рассказывал Пятрас, — есть у меня в Лидишкес закадычный друг, Адомелис Вянцкус. Тот больше всех мне и пособил. Он и дядю уломал уступить мне корчемную, да и соседей расшевелил.

Надо было договориться с Кедулисами о свадьбе — кого звать, чем угощать. Раз после обеда Пятрас собрался туда с родителями. Катрите с матерью, хлопотавшие в избе, приветливо бросились навстречу гостям, но отец так и остался у печи, мрачный и злобный, посасывая трубку.

— Так что, сосед, все не сменишь гнев на милость? — обратился к нему старый Бальсис, подвигаясь поближе, в то время как женщины и Пятрас повели разговор о сельских работах и нынешнем урожае.

Кедулис пробурчал, не выпуская трубку изо рта:

— А кому я тут нужен? Без меня сосватали, без меня порядили, без меня и свадьбу играйте. Приданого не дам. Мне — зять-голяк, тебе — сноха в заплатках.

Напрасно пытался Бальсис смягчить будущего Пятрасова тестя. Кедулис в разговоры не пускался, сидел сгорбившись и исподлобья буравил сердитым взглядом дочь и жениха. Катре с матерью сгорали от стыда.

Наконец Пятрас не выдержал. Громко обратился к Катре со словами, предназначенными для ее отца:

— Вижу, Катрите, что не мил я твоему батюшке. Чем я его прогневил, что дурного сделал? Верно — нет у меня ни наделов, ни волов, ни коней, ни стада, зато есть крепкие руки, и голодать ты со мной не будешь. Есть у меня твоя любовь, а у тебя — моя, и никому нас не разлучить. Правильно, Катрите?

— Да, Петрялис! — глотая слезы, поддержала его Катре. — Но будем ли мы счастливы без родительского благословения?

— Отец, сердца у тебя нет! — вскинулась мать. — Бога не боишься, коли хочешь дочку отдавать без благословения. О смерти забыл, бессовестный? Вспомни, что тебе ксендз толковал.

Кедулис тяжело вздохнул и обернулся к сидевшим на лавке.

— Благословлю, — произнес он хрипло. — Перед венчанием благословлю. Ксендз так сказал…

Он достал огниво, кремень, кусочек трута и начал выбивать огонь. Ярко вспыхнули искры в сумерках избы. Трут затлел. Старик подул несколько раз и, причмокивая, притиснул трут к табаку.

— Сами разбирайтесь! — заворчал он. — Как постелешь, так и выспишься. Зять — голяк, сноха — в заплатах…

Невеселые выходили Бальсисы со двора Кедулиса. Было ясно, что отец Катре разрешает дочери выйти за Пятраса только по настоянию ксендза. Хорошо хоть, что не перечит. По крайности, не будет стыда и людских обговоров — Кедулите, мол, выходит замуж без благословения.

Теперь оставалось быстро подготовить свадьбу. Достатки малы, а что нужно, то нужно. Это дело не только молодых и их родителей, но и всей родни, всех соседей, всего села. Каждый примет посильное участие. Но самое трудное бремя ложится на Бальсисов. Кедулис держится упрямо, а мать и дети все спорят с отцом, собираются ставить пиво, кое-что стряпают. Чтоб не краснеть перед людьми, Кедулене выручают и будущие родственники — Бальсисы. Заботятся об этом и обе сватьи: и Янкаускене — Пятраса и Григалюнене — Катре.

Катре сначала решила не устраивать девичник, а начать свадьбу во вторник прямо с венчания в костеле. Но в понедельник с самого утра нагрянула Марце Сташите. Ее сопровождали Казис Янкаускас и Юстас Григалюнас. Марце несла большой, красиво сплетенный из соломки, украшенный пестрыми бумажками и нитками светильник, Казис — несколько птичек из картошки и яичной скорлупы, а Юстас — охапку плауна, брусники, папоротника и другой осенней зелени. Надо украсить избу Кедулисов! Никто не спрашивал Катриного согласия. Выходит замуж за тридевять земель, так как же она не простится с друзьями юных дней! А на девичник не надо и приглашения!

Марце прикрепила светильник к потолку, Юстас оплетал двери и окошки плауном, засовывал в щели бруснику и папоротник, чтобы изба казалась понаряднее. А Казис подвесил своих пташек на нитках, чтобы они вертелись, будто живые.

Под вечер стала собираться молодежь не только из Шиленай, но и из других деревень. Кузнец Дундулис притащил скрипку и привел еще двоих помощников: сурвилишкского портняжку Ранкяле — тоже со скрипкой, и подмастерья Ионаса с бубном. Такие "капелии" редко бывали в Шиленай! Когда музыканты заиграли суктинис, молодежь пустилась в пляс в избе и во дворе.

Погода выдалась подходящая, стояли спокойные, теплые дни бабьего лета с тихими закатами, звонкими сумерками, темными, но звездными ночами. Танцы, песни и гомон молодых голосов разносились до поздней поры.

Приятно было Катрите, что столько молодежи собралось проводить ее девичьи дни, хотя и печально прощаться с юностью, с подружками, с братьями-сестрами, с доброй матушкой и суровым батюшкой… Она то смеялась в хороводе, то глотала слезы, вспоминая, что в последний раз поет и играет на родном дворе.

Поздно расходилась молодежь с девичника. Завтра еще напляшутся и песен споют вволю.

А у Бальсисов — нежданная радость. На закате к ним заехала парная повозка. Хлопотавший под навесом Пятрас с изумлением увидел Юргиса и Адомелиса Вянцкуса. Прибыли на свадьбу! Звал он дядю и тетку, Юргиса и Эльзите, приглашал и Адомаса, но не рассчитывал на их приезд. Такая даль! А вот, пожалуйста, дождался!

Пятрас стремглав подскочил к повозке.

— Ну и разодолжили, — кричал он, стискивая гостям руки. — А дядя с теткой? — спросил он из вежливости.

Юргис выгораживал родителей:

— Дороги испугались. Где уж им, старикам! Да и у нас с Адомасом все суставы свело. Нарочно приехали с вечера, чтобы выспаться и завтра на славу поплясать.

Повозку поставили под навес. Лошадьми займутся Винцас с Микутисом, а Пятрас повел гостей в избу — родители и сестры уже ожидали на крылечке.

Долго в тот вечер горел огонь в светелке Бальсисов, По деревне уже пронеслось известие, что на свадьбу прибыла родня Пятраса на паре лошадей — верно, везти Катрино приданое, по обычаю этих королевских. Бедняжка Катрите! Не слишком тяжел ее сундук с приданым, не много в нем холстов. Откуда ей взять столько полотнищ, ручников и поясов, чтобы одарить братьев, родню и поезжан?

На другой день с самого утра засуетилась вся деревня Шиленай. Все следили за дворами Бальсисов и Кедулисов. Сейчас молодые поедут в костел, надо поглядеть! Взрослые стоят в воротах, а детишки, как стайка крольчат, мечутся от Бальсисов к Кедулисам и обратно, разнося новости:

— Ионас Кедулис вытаскивает телегу из сарая!

— Катре в клеть побежала!

— А отец до чего зол! Слышал, как орал на Ионаса!

— К Бальсисам пан приехал!

— Не пан, а дядя Стяпас из Клявай.

— Видал королевских? Говорят — родня.

— Откуда же родня, коли королевские?

— Повозку запрягают! Парная! И другую тащат.

— Уже садятся! Сейчас поедут! Айда к Кедулису!

С Бальсисова двора выкатили две повозки. На первой, одноконной, сидели Пятрас с дядей Стяпасом. На второй, запряженной парой лошадей, на переднем сиденье — Юргис с Винцасом, на заднем — Адомелис, Омуте и Гене. Обе повозки остановились возле Кедулисов. Пятрас с дядей зашли в избу, другие толпились у порога — внутри было очень тесно.

Вся семья Кедулисов собралась возле стола. Сватья Григалюнене усадила родителей посреди избы на лавку, и Катре, обливаясь слезами, бросилась им в ноги. Встал на колени и Пятрас. Сватья взяла распятие с окна и подала отцу. Тот, не проронив ни слова, тяжело сопя, перекрестил молодых. Дрожащей рукой благословила их и мать. Оба поцеловали старикам руки, потом пошли во двор. Кедулисова повозка с молодой, сватьей и родителями поехала вперед, за ними последовали Бальсисы, со дворов Нореек и Янкаускасов присоединились еще по телеге с дружками и подругами.

Собирались вернуться к обеду — Пабярже недалеко, а ксендз Мацкявичюс не любит зря терять время. Вопреки обычаям, вернутся не на усадьбу молодой, поедут уже на "ту сторонушку" — к Бальсисам. Там просторнее, там устроено все пиршество, туда принесли свои караваи и всякие подарки сватьи, кумушки, тетушки и соседки. Молодых ожидала вся деревня. Молодежь толпилась на улице, а ребятишки, повиснув на макушках самых высоких яворов, разведывали дорогу за деревней и спорили, кто первый увидит возвращающийся свадебный поезд. Первым заметил Стасюкас Сташис, потому что взобрался на тополь — выше всех.

— Пыль столбом! — взвизгнул он не своим голосом. — Уже и повозку вижу. Двуконная!..

Все, словно белки, посыпались вниз.

Бальсисы вышли встречать молодых. Бальсене держала, блюдо с ломтем хлеба и кружкой закваски. Молодые отламывали хлеб, обмакивали в закваску и съедали в знак будущей дружной жизни, счастья и успеха. Они поцеловали родителям руки и по их приглашению вошли в избу.

Едва лишь появились молодые, Дундулис с портняжками грянул такой марш, что ноги сами взлетали. Сватьи вели наиболее почетных гостей в светлицу, других угощали в избе, а оставшиеся на дворе парни и девушки, проказничая и поддразнивая друг друга, ожидали, пока сватьи вынесут им жбаны с пивом и квасом и оделят ломтями рагайшиса или сыра.

Адомелис Вянцкус, попавший вместе с главными гостями в светелку, томился от скуки. Так и подмывало удрать к молодежи! Он уже успел оглядеться в деревне. Немного требовалось, чтобы разобраться и в людях. Житье бедное, сразу видать. Ни одной приличной избы. Нужда бьет в глаза на каждом шагу. Зато люди хорошие, сердечные, не гордые, не скупые и веселые. И девушки пригожи, а Катре — и говорить нечего! Понятно, почему Пятрас не соблазнился Юлите и богатой жизнью. Адомелис вздохнул и незаметно прокрался во двор.

Обошел всех, останавливался у каждой кучки, ко всякому обращался с подходящим словом, потчевал девушек леденцами. Ему хотелось узнать, какие песни здесь поет молодежь, в какие игры играет, какие пляски танцует. Знают ли они свадебную песню "Ой, отдала ты меня, матушка, в чужедальнюю сторонку"? Нет, этой не знают.

— А эту? — спрашивает Адомелис. И тонким голоском тихо затягивает:

— Эту — да! Ну-ка, еще раз! Все вместе!

Молодежь мгновенно обступила Адомелиса, и песня зазвучала на всю деревню.

Пятрас с Катрите в светелке за столом слышат пение. Им обоим хотелось бы тоже быть там, а не у стола, среди стариков, которые не вымолвят веселого словца, не повернутся свободно. Сватьи следят, чтобы на столах не переводились кушанья, Винцас ретиво наполняет жбаны с пивом, Бальсене уговаривает дорогих гостей есть и пить, но отчего-то неслышно звонких речей, веселой сумятицы мужских и женских голосов, как бывает, когда вокруг жбана садятся добрые соседи, кумовья и приятели.

Свадебное настроение, видно, портит Кедулис. Сидит за столом рядом с зятем, жует сыр, хлещет пиво, но в разговорах не участвует. Нисколько не смягчилось его злобное упорство. Ксендз и управитель заставили… И паненка еще помогла… За этого неслуха, умника-разумника! Бобыля! Будет там батрачить на богатого дядю! И Катре хороша! Гужами бы ее, больше ничего! А, пусть сами разбираются… Как постелешь, так и выспишься…

Украдкой следит Катре за отцом, и все больше тревоги у нее на сердце. Ой, как бы не навлек горе на нее с Петрялисом этот батюшкин гнев! Пугливо озирается и слышит, как на дворе поют:

Да, за тридевять земель увезет ее Петрялис! Там ей жить без матушки, которая одна ее любила…

Внезапно песня оборвалась, во дворе застучали колеса. Микутис просунул в дверь голову и крикнул: Ксендз приехал!

В светлице все всполошились. Молодые, родители и сватьи спешат приветить такого гостя. Тем более, что надоело сидеть на месте.

Мацкявичюс уже вертится в кругу молодежи. Держит себя свободно, попросту, потому никто с ним не чинится. Отстегнув накидку и сдвинув шляпу кверху, зачерпывает из карманов одной рукой орехи, другой — леденцы, оделяет девочек и мальчишек, предлагает отгадывать "чет-нечет". Он не один, с ним лекарь Дымша. Этот ходит по двору, но ищет компанию постарше. Дымша знает всякие новости, а старики так и жаждут их услыхать!

Молодые, родители и сватьи подходят здороваться с ксендзом, другие ищут лекаря, и обоих приглашают в светлицу.

Однако Мацкявичюсу приятнее побыть во дворе с молодыми. Стая мальчишек и девчонок не выпускает его из своего круга, выхватывает леденцы, орехи, отгадывает, четное ли число. Сколько смеха, шуток, проказ! Казис Янкаускас и Адомелис Вянцкус состязаются в сметливости и находчивости.

— Ксендз, загадайте загадку, — просит Казис.

— Загадку, загадку! — шумят все.

— Ладно. Кто отгадает, получит орешек. Вот! Из косточки — трах, в кишку бах. Ну?

Адомелис раскусил орех, достал из скорлупки ядрышко, показал всем, проглотил.

— Больно легкая загадка, — махнул рукой ксендз. — А расплатиться все равно надо. — Он выгреб из кармана пригоршню леденцов и подкинул кверху. Все с криком бросились ловить.

— Еще загадку! — упрашивали девушки.

— Ну, теперь потруднее: у коня три спины, у всадника — две, а уздечка — белой меди. Кто угадает — тому яблоко!

Долго никто не мог понять, что это за диковинка, Наконец девушка, стоявшая с краю, робко вымолвила:

— Может, льномялка…

— Взаправду!.. Экая умница!.. Наверно, раньше знала… От мамы слышала! — загомонили другие.

— Все равно, хоть бы и от мамы, — защищал ксендз. — Главное — отгадала. Вот тебе яблочко. А теперь — еще одну. Отгадчику — необыкновенный подарок. Послушайте: белое поле, черное семя, гусь пахал, а ты не узнал. Что это такое?

Снова все притихли. Прикидывали и так, и сяк, но все не то.

— Я знаю! — вдруг крикнул Адомелис. — Писание!

Но другие покатывались, а пуще всех Казис:

— Писание… Гусь пахал… Хорошее бы вышло письмо!..

— А чем же раньше люди писали? Гусиным пером, — не уступал Адомелис.

— Наш органист и сейчас так пишет, — подтвердил другой. — Многие еще так пишут, по старинке.

— Верно, — одобрил ксендз. — Загадка означает писание. Адомас угадал. За это тебе — всю загадку целиком.

Он из-за пазухи вытащил тонкую книжонку, несколько листков, и подал обрадованному Адомелису.

— Прочти и другим почитай. Узнаешь, как гусь пахал… А теперь — хоровод! Кончились у меня гостинцы.

Тут молодые, родители и сватьи наконец пробрались к ксендзу и повели его в светлицу. Ксендз всех оглядывает, здоровается, его радует, что к Пятрасу приехал двоюродный брат с товарищем. Но где же Кедулис? Никто и не заметил — когда все вскочили встречать новых гостей, старик вдоль стенки шмыгнул в садик, перемахнул через забор и поплелся домой, оставив у Бальсисов картуз с палкой.

К вечеру людей все больше, особенно — молодежи. Парни и девушки приходят и из других деревень — свадьба Пятраса Бальсиса нашумела по всему приходу. Пляски и песни в избе, в светелке и на дворе. Мацкявичюс с Дымшей уже порассказали все новости и вволю наговорились о всяких делах. Будто светлее всем стало: ксендз говорит, наступают большие перемены, жить всем станет легче. Кому другому не поверили бы, а Мацкявичюсу верят. Он-то уж знает, что говорит!

Когда стемнело, ксендз с лекарем уехали, но разгар веселья, видно, только начинался. Адомелис, Казис Янкаускас и Норейка расшевелили самых неповоротливых. А Бальсисы не пожалели хмеля на пиво, и жбаны на столе не пустуют!

Проводив почетных гостей, бросились танцевать и Пятрас с Катрите. Разве сегодня не их день? Не сбылось ли сегодня их заветное желание? Увидев, что молодожены пошли в пляс, музыканты еще проворнее взмахнули смычками. Все старались пробраться в светлицу — потанцевать вместе с молодыми или хоть полюбоваться, стоя у стенки.

Когда музыканты и плясуны устали, со двора прибежал Адомелис и, словно в испуге, крикнул:

— Двор горит!

Все выбежали. На шестах изгороди, на воротах, в приклетке, у сушильни и навеса мерцали алые огоньки. Все ахнули — так красиво светились они в ночном мраке. А ребятишки не выдержали и разболтали, что Казис, притащил мешок бураков с вырезанной мякотью, вставил туда сальные свечечки, зажег, а детвора рассовала их повсюду, чтоб получилось красивее. Как в сказке, выглядел двор Бальсисов в вечер свадьбы Пятраса и Катрите.

А молодые незаметно ушли в садик и сели в сторонке на лавочку, которую Пятрас весной сколотил под вишнями. Как тут спокойно после этих плясок и песен, чада и шума! Ночная прохлада приветливо ласкает разгоряченные лица, в бесконечной небесной высоте горят мириады звезд, а эти красные огоньки мерцают так сиротливо и убого, что Катрите захлестывает непонятная грусть.

Пятрас взял ее ладонь, привлек к себе и спросил:

— Рада ли, Катрите, что теперь ты моя и никто уж нас не разлучит?

Она тихо шептала:

— Очень рада, Петрялис. Только не знаю, отчего тоска гложет сердце. То ли, что батюшка неласков, то ли, что уезжать мне в далекую сторонку?

— Все девушки, как замуж идут, грустят и плачут, — утешал ее Пятрас. — А чужой сторонушки не бойся. И там свет не без добрых людей. И не одна будешь, ведь я с тобой. А еще говорила, что нужды не боишься?

— Нужды не боюсь. Боюсь только тебя лишиться, — вымолвила она дрожащим голосом.

— Ну, что ты… Я здоровый, крепкий. Дубиной меня не перешибешь.

— Слышала я, ксендз опять толковал про восстание. Верно, это — как на войне. Гибнут люди от сабель, от пуль. А ты бы пошел, Петрялис, коли начнется? — сорвался с ее уст тревожный вопрос.

— Пошел бы, Катрите, — коротко и твердо отвечал Пятрас.

— И мне прежде казалось, что тебе надо идти. А теперь страшно подумать!

— И на войне не все гибнут, — утешал ее Пятрас. — А восстание — не война. Говорят, и войско взбунтуется. Не пойдут солдаты против народа. А нам нужно восстать! Землю получим, Катрите, будут у нас свои книги, газеты, школы. Везде сможем по-литовски сговориться. Своя власть будет.

Но зловещая и назойливая мысль не оставляла Катрите.

— Все это хорошо, Петрялис, но что, коли я тебя потеряю, — твердила она.

— Ну, что ты! — успокаивал ее Пятрас. — Пойдем-ка лучше в избу. Прохладно становится.

В светлице с ней захотели потанцевать и Юргис, и Адомелис, и Казис, и Норейка, и еще не один из друзей и соседей. Ведь сегодня ее свадьба и проводы в дальнюю сторонку!

Когда Юргис вывел Катре плясать, Пятрас опять вышел из избы. Хотелось побыть наедине. Смутная тревога тоже сжала ему сердце. Он повернул в палисадник, но какой-то человек преградил дорогу.

— Свадьбу играешь? — заговорил незнакомец. — А меня не позвал.

— Юозас! — воскликнул Пятрас.

— Он самый, — ответили из темноты.

— Как же это ты?.. Так нежданно!..

— А я везде нежданно. Такое у меня ремесло… Как волк из-под куста…

— Идем в избу, — смущенно и почти сконфуженно приглашал Пятрас. — Никто тебя не тронет. Пива выпьем, потолкуем. Не скоро еще увидимся.

— Скажи лучше — никогда! — поправил его Пранайтис, отворачиваясь к темному саду. — А в дом не пойду. Для незваных и лавки не сколочены. Отвык я от светелок. Еще вшей разведу…

Пятрас даже зубы стиснул — так больно ему стало от этих слов.

— Да брось ты такие шутки… — старался он совладать с собою.

Пранайтис как-то хрипло засмеялся:

— Эх, братец! Я и не так еще умею почудить… От моих шуток кое у кого кишки перевернутся, и язык через темя вылезет, и все дьяволы в пекле загогочут!.. А это что! Ко вшам я привык. Они в беде никого не оставят.

Оба сели на ту же скамейку, где Пятрас сидел с Катрите. На небе по-прежнему мерцало множество звезд, во дворе все так же поблескивали убогие багровые огоньки, только в светлице надрывались скрипки, дробно бил бубен и глухо гремел пол под ногами плясунов.

— Веселая у тебя свадьба… Музыка, танцы — еще пол расколют, — с завистливой улыбкой сказал Пранайтис. — Ну, что же… Пляшите, коли весело.

Пятрас не нашел ответа. А Пранайтис заговорил, теперь уже без насмешки и без горечи:

— Не серчаю, что меня не позвал. Даже коли и захотел бы, где меня сыщешь? А я пришел тебя приглашать.

Голос Пранайтиса опять зазвучал странно.

— Куда? — охваченный тревогой, спросил Пятрас.

— Вы тут, верно, и не знаете: ровно через десять дней, в пятницу, годовщина.

— Какая? — не понял Бальсис.

— Евина. И я бы прозевал. Да она сама напомнила.

Пятрас оцепенел: годовщина смерти Евуте! Ох, что случилось в этот день год тому назад!

— Так что ты задумал, Юозас? — спросил он, не зная, что и сказать.

— О том ведаем только мы с нею. Приходи — увидишь.

— Не сумею, Юозас. Завтра к дяде уезжать.

— Жалко…

Он умолк, запрокинул голову и долго глядел на звезды. Потом заговорил изменившимся, глухим голосом:

— Ева мне покоя не дает. Особенно коли ночь, как сейчас — тихая, звездная… Удираю я от своих товарищей, сяду на землю, притулюсь к сосне и гляжу на небо. Тогда и она рядом… Как живая. А ежели ночь темная и ветреная — лес трещит, гудит, стонет, все равно ее слышу. Будто зовет, будто плачет, а подчас так взвизгнет — мурашки по телу пробегут. Вот видишь! Надо поминки справить. И родители хотят. Проведал я их. Мать дочку часто во сне видит, кровавыми слезами рыдает.

В эту минуту во дворе радостно зазвучала любимая молодежью песня.

Пранайтис вздрогнул, съежился. Глухой, клокочущий стон вырвался из его груди. Он внезапно вскочил и исчез во мраке сада. Затрещала изгородь, тяжелые шаги отдались на улице.

Пятрас прислушался, провел рукой по лицу и пошел разыскивать Катрите, заканчивать празднество.