Повстанцы

В гостиной было светло и уютно. В открытое окно падали косые лучи склонявшегося к закату солнца. За стволами высоких лип вдали желтело несжатое поле. Веяло вечерней прохладой.

Гости собрались в углу у столика, где Стяпас расставлял стаканы, рюмки и сладости. Только Виктор с Ядвигой стояли у раскрытого окна. Два года не видались, может, за это время и не очень изменились — ведь оба уже взрослые! Но в их духовной жизни так много нового, и интересно этим поделиться, оценить. Час, проведенный бок о бок в столовой, привел их в хорошее настроение. Ядвига и Виктор оба поняли: направление мыслей и чувств у них одинаковое. Хорошо бы потолковать откровенно. Но сегодня это немыслимо, можно только по отрывочным, вскользь брошенным словам догадываться, какие нити прошлого и будущего их связывают.

— Панна Ядвига не жалеет, что нас навестила? — спрашивает Виктор.

— Напротив, я очень рада.

— Я прошлым летом тоже приезжал, а вас не было.

— А этим летом я заехала сюда по дороге домой, но не застала пана Виктора. Вообще, неудачный тогда был визит.

— Почему?

— Я уже сказала. А к тому же, наши родители не очень дружат.

Виктор видит, как затуманивается ее лицо. Причина ему известна, он и не старается это скрыть.

— Да. Но неужели мы должны отвечать за проступки отцов?

Ядвига на минутку задумывается:

— Отвечать, пожалуй, нет. Но исправлять их последствия.

— Согласен, — одобряет Виктор. — Я слышал, панна Ядвига успешно справляется с этой задачей, что меня весьма радует.

Она довольна, что Виктор ее понимает. Беседа переходит к воспоминаниям, впечатлениям от поездок. А вскоре внимание молодых людей привлекает оживленный разговор за угловым столиком.

Только что звучал голос Мацкявичюса, но что именно сказал ксендз, Виктор и Ядвига не расслышали. Теперь отозвался Сурвила, спокойно, не горячась, с чуть заметным оттенком иронии:

— Вы, ксендз, изволили совершенно правильно заметить, что мы, помещики, эгоисты и отстаиваем в первую очередь собственные экономические интересы, а отношения с крестьянами устанавливаем так, как нам представляется наиболее выгодным. Мне и некоторым другим эгоистам в нынешних условиях казалось особенно полезным для нашего хозяйства перевести крепостных с барщины на оброк, купить новейший инвентарь, нанять хороших работников, снимать богатые урожаи и использовать рынок в стране и за границей. Мы подсчитали, что шестьдесят, а иногда даже пятьдесят, сорок дней вольного труда заменяют сто дней барщины, а урожай с полей, обработанных наемным трудом, в два раза выше. Видите, господа, какова материальная разница, не говоря уже о моральном аспекте и соображениях гуманизма.

Мацкявичюс криво улыбнулся:

— Гуманизм по отношению к крепостным со стороны вашего сословия, — извините, пан Сурвила, не вас имею в виду — был весьма редкостным блюдом. В лучшем случае его заменяли сентиментальные вздохи для облегчения совести.

Сурвила ответил снисходительной усмешкой:

— Благодарю за откровенность, ксендз, что правда, то правда…

Добродушный Шилингас, почти все время молчавший, улучил повод вмешаться:

— Кое-кто, скажем, считает гуманным и сострадательным человеком и ионишкельского пана Карписа, который уже пятьдесят лет назад освободил без земли семь тысяч своих крепостных.

— Знаем, чем это кончилось, — перебил Дымша. — Некоторые из "осчастливленных", спасаясь от голодухи, арендовали у пана Карписа ту же землю, а другие чуть не задаром нанимались к нему работниками в поместье и на винокуренные заводы.

— Немало помещиков и царю петиции писали, чтобы всех крепостных отпустить на волю без земли, — добавил Кудревич.

— Правда, — подтвердил Сурвила. — Были и такие. Но я их не одобряю.

— Я тоже нет, — произнес Кудревич.

— И я, — повторил Шилингас.

Сурвила пояснил:

— Не стану говорить о справедливости, гуманизме, морали. Нет, прямой наш интерес и соображения безопасности требуют, чтобы у крестьян была земля. А то они нас так разнесут — ворон костей не соберет!

— Да, пан Сурвила, — согласился Мацкявичюс. — Крестьянам надо отдать землю, которую они обрабатывают. И притом безвозмездно, без всяких выкупов к повинностей. Крепостные за нее расплатились с лихвой!

Но Сурвила, спокойно улыбаясь, возразил:

— Помещики с этим не согласятся. И я тоже.

— И я, — подчеркнул Кудревич.

— И я, — как эхо вторил Шилингас.

Мацкявичюс косточками пальцев постучал по столу:

— Коли вы так рассуждаете, то не ждите от крестьян поддержки ваших замыслов.

Для Кудревича такой вывод не был неожиданностью.

— Знаю, ксендз. Я назначен мировым посредником. По роду своих обязанностей ознакомился с взаимоотношениями между крестьянами и помещиками. И должен сказать, панове, мы катимся к тому, что крестьянин и помещик станут смертельными врагами. Говорю "смертельными", ибо врагами они были все время. В борьбе, которая идет уже не со вчерашнего дня, в конце концов одержит верх крестьянин, ибо имя ему — легион. Провозглашенная царем реформа эту победу крестьян, а нашу гибель только отсрочит, но не устранит.

— Тем реформа нам и полезна, — заключил Сурвила.

— Стало быть, вы, господа, против восстания? — спросил Мацкявичюс.

Сурвила только руками развел:

— Видите ли, ксендз, восстание может идти по разным путям и преследовать разные цели. Вы вместе с крестьянами будете добиваться земельной реформы, дворяне — политических, государственных целей, которые опять же могут быть различными. Но для любой из этих целей непременная предпосылка — отделиться от Российской империи. Вот что нас объединяет. Откровенно говоря, я не верю, чтобы восстание теперь привело к этому. Вот почему я к восстанию не призываю. Но жизнь развертывается так, что оно наверно прорвется, даже и против нашей воли. Что ж?.. Выполню свой патриотический долг и поддержу восстание.

— Но вы не верите, что крестьянин добьется своей цели?

— Не верим, — признался Сурвила. — Восстание подготавливается и возглавляется дворянами и в лучшем случае достигнет только политического эффекта.

— Тогда уж, — язвительно произнес Мацкявичюс, — вам, дворянам, лучше совсем не вмешиваться в восстание. Победить может только крестьянин. Если он добьется победы, то достигнет своей цели. Потерпит поражение — все пока что пойдет ко всем чертям! А дворянство не только не осуществит никакой политической цели, но и подвергнется такому истреблению, что навряд ли когда-нибудь сумеет играть заметную роль в политической жизни Литвы.

Этот разговор заметно взволновал Мацкявичюса. При последних словах он встал и несколько раз прошелся по комнате. А Сурвила продолжил спор:

— Разгром, разумеется, будет опустошительным. И не только для дворянства, но и для крестьян.

— Поражение крестьян может быть только временным — их невозможно уничтожить. Раньше или позже — они победят! — провозгласил Мацкявичюс.

— Селяне, ксендз, уже и теперь страдают, — вставил Акелайтис, — они терпят поражение, противясь дворянам-помещикам. За примерами недалеко ходить — возьмем спор багинских крестьян со Скродским. Крепостные горько поплатились, ничего не достигли, а их стойкость и готовность к борьбе подорваны на долгое время. В случае восстания они будут держаться пассивно.

Мацкявичюс удивленно взглянул на Акелайтиса.

— Не знаете вы наших людей, пан Акелевич, хотя и вышли из их среды, — укорил ксендз.

И, расхаживая по гостиной, он пылко заговорил о крестьянах, словно обращаясь не только к Акелайтису, не только к находившимся в комнате, но и ко всем, кто сомневается в силе деревенского люда:

— Мужик упрям и своих обид не забывает, паны мои. Литовский народ уже несколько веков томится под гнетом вельмож и панов, а все же жив и вынослив. Еще более стоек, чем прежде, и готов подняться на борьбу за лучшую жизнь.

Расхаживая крупными шагами из угла в угол, Мацкявичюс заговорил про обиды, которые долгие столетия терпел литовский народ, про то, как он сопротивлялся угнетателям:

— Вы сомневаетесь, выстоят ли мужики, не иссякнут ли у них силы? Прошлое показывает, что нет. Вам, может, не приходилось знакомиться с историей крестьянских бунтов. А мне довелось. В Вильнюсе и в киевском университете я наткнулся на исторические документы — еще при Витаутасе, в начале XV века, жемайтийские крестьяне под Расейняй восстали, не вынеся гнета. Часть повстанцев пробилась до Клайпедского взморья и напала на владения ордена. Кражяйский наместник, созвав дворян, выступил против мятежников. Но только Витаутас сумел их усмирить.

И он стал рассказывать, как угнетали крестьян княжеские наместники, старосты, сановники церкви. Пропасть между знатью и крестьянством быстро углублялась. Там — роскошь, разгульная жизнь, здесь — нужда и голод. Бремя податей и даней все росло.

Когда умолк Мацкявичюс, Шилингас, человек очень начитанный, занимавшийся историей, сказал:

— Ксендз говорит правду. Образцом роскоши и расточительства в середине XVI века был сам король Сигизмунд Август. Представьте, для его стола ежедневно резали по быку, а для его придворных восемнадцать коров. А сколько истреблялось прочего добра! Королевским коням скармливали ежегодно по четыреста гарнцев овса. Красноречиво, не правда ли?

— Желал бы я быть в те времена придворным его милости короля, — шутливо вздохнул Кудревич.

— Но не желал бы я быть одним из тех, кто обязан был поставлять ему всю эту снедь, — заметил Сурвила.

А Мацкявичюс продолжал:

— Толпами дармоедов кишел не только королевский двор, но и поместья вельмож. Дани, сборы, подати с дыма и с сохи… Крестьяне изнемогали от поборов. Напрасно люди жаловались королю. Никто их и выслушать не хотел. Хоть и велико горе, а небо высоко — не взберешься, земля тверда — в нее не залезешь, говорят в народе. Оставался один выход — бунты, восстания. Всем известен бунт в Жемайтии, под Тельшяй, когда было вырезано множество наместников и дворян. Жемайтийский староста рьяно усмирял восстание. Одного крестьянина четвертовали, других повесили, у третьих отняли хозяйства. Уничтожались целые селения. Станут ли паны жалеть мужичье! От жемайтисов не отставали И аукштайтисы. Как говорится — беда беде руку протягивает. Укмергские и аникшчяйские крестьяне взбунтовались, когда после недорода им приказали везти сено и овес для королевских конюшен. Вождя повстанцев Буйвидаса схватили, а жена его бежала. Вот вам несколько подробностей из царствования короля, заслужившего в истории имя гуманиста.

— В те времена гуманисты, к сожалению, не всегда были гуманными, — с горькой усмешкой поддержал Мацкявичюса молодой Сурвила.

— Вы, ксендз, должно быть, еще не закончили этой печальной истории? — осведомился Шилингас. — Признаюсь — слышу от вас много нового.

— Еще не кончил. Если интересно — извольте. Поговоришь — душу облегчишь, промолчишь — душа заболит…

И он рассказал еще несколько эпизодов: как в XVII веке сопротивлялись крепостные панам в Упитском и Укмергском поветах. Там тоже более десяти бунтовщиков повесили, других засекли насмерть. Жестокую кару навлекли на себя барщинники поместья Дервенай — имение принадлежало монахиням, да простит их бог… Кровавому усмирению подверглись взбунтовавшиеся меж-куйчские крепостные в начале XVIII века.

Ах, этот ксендз с его жуткими историями! Хозяйке дома надоело. Она напрасно пытается остановить гостя. Мацкявичюс не замечает или не обращает внимания на ее усилия. А сын издали делает ей знаки, просит не мешать. И Ядвига не сводит глаз с ксендза, заслушалась этих ужасов!

— Но не было еще в Литве такого крестьянского восстания, как в поместьях Шяуляйской экономии во второй половине XVIII века, — продолжает, повысив голос, Мацкаявичюс. — Словно буря, разразился гнев крепостных. Мятежники отказались повиноваться экономам и управителям, избрали свою власть и попытались распространить движение и на другие местности. Это не удалось. Восстание было подавлено вызванными войсками. Снова полилась кровь. Не успевает ее впитывать литовская земля! Одного вождя мятежников колесовали, двоим отрубили головы, двоих четвертовали и посадили на колы у большой дороги. Для прочих — плети. Ничего! Огрубевшие спины барщинников тогда уже привыкли к порке…

Мацкявичюс умолк, молчали и слушатели. Панн Сурвила, прижав платочек к глазам, вздыхала. Тяжелые шаги ксендза глухо стучали по полу гостиной. Горестную заботу выражали его стиснутые губы, запавшие глаза, исхудалое лицо. Но он еще не кончил страшной повести человеческих мук. Действительно, минуту спустя он снова заговорил низким, более спокойным голосом:

— Как сопротивляется народ угнетателям в наш век, мы видим сами. В тридцать первом крестьяне вступили в ряды повстанцев. И тогда во многих местах отказывались выходить на барщину, уничтожали записи повинностей, барщинных дней, оброков. В Жемайтии крепостные повернули оружие против дворян. Помещик Яцевич и вооруженными отрядами шляхты одержал над ними победу. Вожаков, как водится, убили или перевешали, а простых мятежников выпороли. Да! Превосходство дворян над мужиками и здесь проявилось со всей убедительностью! Вот, паны мои, лишь наиболее значительные эпизоды крестьянских бунтов за несколько веков. Что они показывают? Что стойкость мужиков в борьбе за лучшую жизнь не уменьшается, а наоборот — растет и крепнет. И говорю вам: то, что мы сегодня наблюдаем в десятках деревень и поместий Литвы, — всего лишь начало того, что увидим через год-другой.

Он замолчал, подошел к столу, отпил глоток остывшего чая и, опустившись на стул, спросил:

— Так что же вы, паны мои, думаете о своих людях?

Никто не ответил. Виктор и Ядвига по-прежнему стояли у раскрытого окна, изредка обмениваясь взглядами. Старые Сурвилы, Кудревич и Шилингас сидели, позабыв о чаепитии, Акелайтис стоял у стены, опираясь на спинку кресла, изредка проводя рукой по обвислым усикам, что-то обдумывал. С лица Стяпаса давно исчезло сдержанное выражение. Прислонившись к дверям веранды, он страдальческим взглядом смотрел на дальние поля, на деревья сада.

Наконец отозвался Кудревич:

— Ваша речь, ксендз, заставляет нас призадуматься. Крестьяне — исполинская сила. И если когда-нибудь они поголовно восстанут, перед ними не устоит ничто в мире, Но пока они в разброде. Это войско без вождя. Если хотите, чтобы оно победило, организуйте его и ведите.

Мацкявичюс обратил взгляд на молчавшего все вреся Акелайтиса. Уже не раз замечал ксендз, как Акелайтио, пылко одобряя идею восстания, сразу же остывал, чуть кто заденет панов или заявит, что успех дела зависит от крестьян. Глубоко засела шляхетская ржавчина в сознании этого "хлопа", при всей его деревенской простоте!

А Акелайтис, словно подтверждая мнение Мацкявичюса, на слова Кудревича откликнулся фразами из своей "Грамоты вильнюсского деда":

— Если мы, господа, хотим сплотить народные силы, то объединим их вокруг идеала дворянства и пойдем вместе с поляками. "Ибо, коли с поляками встанем, сами шляхтичами станем".

Он не окончил фразы, заметив суровый, укоризненный взгляд Мацкявичюса.