Трое

11

В приемной больницы капитан видит у окна незнакомую женщину. Она стоит спиной, не оборачивается, будто ей неприятно все окружающее.

«Она!» — он совершенно уверен в своем предположении, хотя и не смог бы объяснять, почему узнал ее, не видев до этого ни разу.

Он решительно направляется к ней.

— Вы к Дойчинову? — он смотрит на нее в упор своим пристальным взглядом. Голос его резок, категоричен, несколько неучтив.

Женщина испуганно вздрагивает. Погруженная в свои мысли, она не ожидала, что с нею могут заговорить. Ей не нравится бесцеремонный тон этого невоспитанного человека. Но лицо капитана внушает уважение.

— К Дойчинову! — спокойно отвечает она и в свою очередь рассматривает капитана.

Она ему кажется холодной, необщительной, хорошо умеющей скрывать притворство, гордой, чуть презрительной. В блеске ее глаз ему показалось что-то неестественное, болезненное. Интеллигентный лоск. Наверное умеет говорить об искусстве и читать иностранных поэтов в оригинале! Красивая.

Она печальна, но как-то по-своему, не как женщина, муж которой тяжело ранен. Будто причина в ней самой, а не в случившемся с мужем.

— Я его командир роты, Дойчинов служит у меня! — твердо говорит он. — Вам следует сделать лишь одно — уйти! Он вне опасности.

Взгляд капитана скользит поверх ее головы.

Она догадывается — этому незнакомому, странному офицеру известно все. Не стоит устраивать театр, не для кого. Ее обжигает мысль — эти люди хотят встать между ней и им, они отбросили ее.

— Я хочу его видеть! — она просит тихим умоляющим голосом, который нравится капитану.

— Зачем! — капитан присвоил себе самое главное право и теперь может смело присвоить все остальные.

Женщина опускает глаза.

— Сама не знаю… Так надо… — бормочет она, путаясь в собственных мыслях. Он прерывает ее:

— Так следовало бы!

Она вся дрожит; может, нервная лихорадка. Будто капитан — вездесущий судья.

— Как вам сказать… Товарищ капитан, — она с трудом произносит «товарищ капитан»… — Как подумаю, что все это из-за меня!

Он идет до конца.

— Ошибаетесь! Вы здесь ни при чем! — бросает капитан. — То, что произошло, не имеет к вам никакого отношения!

Она совсем растеряна. Лицо ее становится совсем другим.

— Может быть, он хочет видеть меня? — это ее последняя надежда.

Капитан отрицательно качает головой.

— Уходите! И не возвращайтесь! — он поворачивается к двери. Она автоматически следует за ним.

На глазах у нее слезы. Она останавливается на минуту, может быть, хочет уйти по-другому.

— Пусть так и будет! — и быстро спускается вниз.

Капитан смотрит ей вслед.

— Да, — говорит он себе. — Теперь я вполне его понимаю!

В палате он застает Сашо и Младена. Полчаса тому назад раненому сделали переливание крови. От Сашо. Капитан объявил перед строем, что нужен донор для Ивана. Вперед вышел только Сашо. Это удивило командира. Нет ли других? Оказалось, что Сашо запугал всех других желающих.

Взяли от него.

Раненый еще не может прийти в себя. Так много потеряно крови. Врач только что ушел. У кровати осталась дежурная сестра. Миниатюрная, миловидная. Она улыбается двум бритым солдатам. Но они ее не замечают.

«Неужели все это правда?» — думает Сашо, всматриваясь в синевато-бледное лицо раненого.

Еще вчера они отбывали службу, жили своей жизнью, сердились, смеялись, хранили тайны, через двадцать дней должны были вернуться домой, радовались. Правда «профессор» получил неприятное письмо от жены о том, что она уходит. И Сашо тоже досталось, но по другому случаю, и ему было обидно от слов капитана… И Иван уже успокоился, прошло бы время, женился бы снова, и наверное было бы много других новых событий, еще лучше, еще интереснее… и вдруг появились эти бандиты и чуть не убили их! Случайно попали Сашо в руку, а не в сердце. По другой случайности Иван не был убит на месте, но еще неизвестно будет ли жить. И для них могло бы быть все кончено. Сразу, вдруг. Безвозвратно и навсегда! А он, Сашо, думал, что жизнь — это сплошное удовольствие, чтобы любить и чтобы тебя любили, чтобы веселиться и играть в футбол, чтобы всегда было весело, смешно и приятно. Он считал также, что солдатская служба — это терять время, и чуть не потерял жизнь! Может, оттого что любит ее! А сейчас, хотя он цел и невредим, многое переменилось. Отравлена его радость; и когда случится снова быть веселым, эта радость не будет уже такой полной и прекрасной, как та, прежняя, потому что с ним всегда останется то, что случилось…

«Дорогой профессор, браток, тебе больше всех досталось — восклицает про себя Сашо. — Сначала в тебя выстрелила жена, а потом эти! За что? Чем ты виноват? Чего они хотели от тебя? Что им было надо на нашем заводе, на нашей земле? Хорошо нам или плохо, счастливы мы или нет — это наше дело, а не их. Что им надо от твоей жизни, от твоей математики и моих девушек! Эх, профессор, выходит, жизнь — это не математика и не женщины, а еще и пули! Нам надо было узнать об этом! Но и те тоже узнали!

Сашо вздрагивает.

«Ты не должен умереть, профессор! Не должен!»

Ему хочется броситься на кровать рядом с другом и каким-нибудь образом влить в него часть своей жизни.

Только капитан позволяет себе нарушить молчание. Что скажет он своим солдатам?

— Это могло случиться с каждым! — он ищет их глаза.

— Лучше случилось бы со мной! — не может удержаться Сашо.

В его глазах слезы.

— Да, — тихо говорит Младен. — Так все может кончиться!

Ничто никогда в такой степени не перечеркивало его планов, желаний, стремлений. Младен ненавидит смерть. Он чувствует ее присутствие, но не боится ее. Ему кажется, что смерть — это какой-то шантажист, который использует свою страшную власть, чтобы глумиться надо всем.

— Так все может кончиться!

Он невольно вспоминает слова Ивана, когда он впервые вел его к Марте и рассказывал ему о слепой.

«Женись на ней».

Сейчас это уже не кажется ему таким странным. Нет ничего более странного, чем смерть.

Его взгляд снова останавливается на лице раненого.

«Он был моим единственным, лучшим другом! Никогда у меня такого не было! И наверное никогда не будет! — вздыхает он. — Неужели допустят, чтобы умер! Неужели они такие слабые! Доктора, спасите его!»

Ему в голову приходит фантастическая идея.

Если они (доктора) не могут его спасти, почему бы ему, Младену, не попробовать, пусть он ничего не понимает в медицине, пусть не знает, что делать! Он верит, что спасет друга!

Сестра удивленно смотрит на троих мужчин. Как непохожи они на других посетителей… будто пришли сюда за другим!..

Иван шевелит головой и неожиданно открывает глаза.

Все четверо обступают кровать.

— Тише! — шепчет сестра.

Что с ним происходит?

Покинув было свой дом, жизнь неохотно, медленно возвращается. Но смерть не отступает. Живительная свежая кровь делает свое дело. Атаки жизни с каждой минутой становятся все более мощными, неудержимыми. Они уже достаточно сильны, чтобы вывести человека из плоской пустыни ничто на орбиту бытия.

Из кратких полубессознательных пробуждений, Иван еще не в состоянии понять, что с ним произошло и где он находится. Кто это с ним рядом? Почему они здесь? Он не знает, и нет сил узнать… Каждый раз, когда сознание проясняется, когда в глазах рождается мысль, когда он хочет вспомнить, какая-то нить в голове обрывается, и он опять погружается в неизвестность, где ничего узнать нельзя.

В моменты такого пробуждения он чувствует себя невероятно слабым и легким, легче соломинки, раскачиваемой со странными интервалами. То качели далеко-далеко, то вернутся и задрожат, ослабевшие и бессильные. Иногда ему кажется, что это не он, а кто-то другой, с которым он поменялся местами, и что этот другой в любой момент может вернуться. Но не возвращается.

После второго переливания крови он открывает глаза, и вдруг все восстанавливается. Это похоже на пробуждение ото сна, когда первый же предмет порождает и первую мысль, а затем начинает работать весь мозг. Он видит лица друзей, капитана и сразу же их узнает. Потом понимает, что он в больнице, припоминает случившееся. Не чувствуя боли, он улыбается и говорит:

— Все в порядке!

Чтобы доказать это, он пытается приподняться. Снова что-то обрывается, и его голова падает на подушку. Снова качели относят куда-то далеко. А тот, с кем он поменялся местами, все не приходит.

Когда он снова открывает глаза, на стене, против окна, играет оранжевое пятно. Комната наполнена каким-то необыкновенным, полупрозрачным туманом, далеким и холодным.

— Светает! — думает он отчетливо. — Светает!

Белый круглый шар, белые стены, белые двери, тумбочки, задремавшая на стуле сестра. Не вчерашняя. Эта похожа на уставшую домохозяйку. Раз она здесь, значит его состояние… он припоминает… плачущие глаза Сашо, потрясенное лицо Младена, мрачную торжественность капитана, легкость в голове и его слова: «Все в порядке!»

«Все началось с того, когда он стоял на посту… Нет, раньше… туча хотела закрыть солнце… Потом прошла Марта… Потом выстрел… сумасшедшие глаза того, кучерявого и двое с револьверами. Мог ли я их заметить раньше? Откуда они появились? Потом засов… Тяжелый, ржавый, неподвижный. Успел он или не успел? Упустил ли тех? Наверное успел, раз он здесь!.. Брусчатка… Стебелек травинки и запах озона… и это жгучее, разливающееся по всему телу странное тепло… Потом… «качели»…

— Жив! — произносит он вслух. — Жив!

Голос его звучит как-то странно, глухо, мужественно. Он улыбается.

Сестра вздрагивает, просыпается, подходит к нему.

— Не говорите! — предупреждает она. — Вам нельзя разговаривать! — и она наклоняется, поправляет одеяло.

Он чувствует ее дыхание. Видит ее губы — маленькие, миловидные, сонные.

Нечаянно она коснулась его раны. Он сразу же почувствовал боль. И только сейчас замечает, что все его тело в бинтах.

— Сильно я ранен? — спрашивает он, не отводя взгляда от ее губ.

— Не знаю! — сестра словно поймала этот взгляд и теперь рассматривает его с любопытством. — Доктор говорит, что вам повезло! Через месяц все заживет!

Он понимает, что это неправда, но сестра должна говорить именно так.

— Наши придут опять?

— Придут! Только, прошу вас, не разговаривайте! Попробуйте уснуть! — она снова поправляет одеяло и отходит. Ей приятно пользоваться своей маленькой властью. Она ждет нового вопроса, чтобы пожурить больного. Но у него нет желания спрашивать дальше.

Ему не спится. Ведь он до сих пор спал.

— Я жив! — мысленно повторяет Иван. — В этом нет никакого сомнения! А мог бы быть мертвым, мог быть тем, чем был еще вчера… Качели могли отлететь и не вернуться никогда… Что такое я был? Ничто!..

В комнате стало совсем светло. Предметы выглядят теперь более близкими, но холодными и чужими в своей непривлекательной белизне. Слышен сигнал горна. Затем доносится лай собаки, где-то неподалеку проходит поезд. По коридорам начинают ходить люди. Слышны разговоры.

Его охватывает возбуждение.

Если не сегодня, то завтра или самое позднее послезавтра он встанет на ноги, выйдет на улицу, будет говорить с людьми, ездить в поезде. Он пойдет в казарму, затем домой. Потом… Как много «потом» предстоит ему. И все это потому, что он жив. А могло бы… Впрочем главное это то, что есть!

Вдруг стена напротив озаряется солнцем. Свет так ярок, что Иван прикрывает глаза. В памяти всплывает особое воспоминание.

Поезд шел по Искрскому ущелью. Иван возвращался издалека, усталый, измученный плохим настроением. Еще в начале дороги в нем что-то будто померкло, его охватила знакомая беспричинная и потому безнадежная непреодолимая тоска. Полупустые купе, чужие лица, мерный стук колес, человек, лузгающий семечки и выплевывающий шелуху в окно, женщина в чулках со спущенными петлями, (зачем ей чулки посреди лета!), три школьницы, болтающие о школьных мелочах, собственная тревожная рассеянность — все это наполняло его безысходной неподвижной тоской, ощущением того, что это невыносимое состояние навсегда останется с ним. В дополнение к этому — чувство полной бессмысленности всего. Может быть причиной такого настроения была его обостренная чувствительность, усталость, однако никогда он не чувствовал себя так плохо, не впадал в такое отчаяние.

День был солнечный. Всю ночь лил дождь, прибывшая в реке вода неслась быстрая и мутная, зеленый мир вокруг казался чистым, умытым.

Подъезжали к Лакатнику. Чтобы как-нибудь рассеяться, он вышел в коридор и стал у окна. Ни о чем не хотелось думать. Перед ним высились белесые, с коричневатыми оттенками по вершинам, скалы Лакатника — величественные, первозданно монументальные, по-дикому неприступные и, как ему показалось, гордые, полные вечного презрения ко всему, что ползет внизу, у их подножия. Над ними распростерлось небо — безоблачное, чистое. И ничего больше. Скалы и небо. В сочетании этих двух несоизмеримых стихий была удивительная гармония, поразительная ошеломляющая красота. Синее, серовато-белое, с коричневатым оттенком, и золотая пыль солнца. Было что-то поразительное в дикой хаотической красоте скал и этой прельстительной чистоте неба…

Иван высунул голову в окно. Глаза его широко открылись, он дрогнул, и в груди его закипел восторг. Ему хотелось соскочить с поезда, задержать это мгновенье, приблизиться к этому миру, слиться с ним, утонуть в этой красоте…

Неожиданно он погрузился в фанатическое благоговение перед жизнью. От мучительной тоски, от безысходного отчаяния не осталось и следа. Благоговение породило радость, неудержимую радость. Куда бы он ни посмотрел, он встречал новую, незнакомую радость, беспричинную и такую светлую. Поезд уже давно миновал скалы, а восторгу его все не было границ. Так продолжалось и на следующий день, и на третий…

Вернувшись домой, он начал размышлять о случившемся, как-то естественно, непосредственно, будто не он, а другой, глубоко живущий в нем человек воскликнул:

— Не чудесно ли, что углерод, кислород, водород, сера и другие химические элементы среди несметных биллионов всевозможных комбинаций сочетались таким образом, что на земле появился я, человек Иван Дойчинов! А не какой нибудь другой предмет, организм, существо! И как велико мое преимущество перед этими биллионами комбинаций, которые так и не осуществились, чтобы появился именно я! Чтобы я выплыл из небытия и прожил жизнь высшего порядка! Не достаточно ли этого, чтобы по-новому осмыслить всю свою жизнь, независимо от того, что в ней произошло или произойдет в будущем? Разве не верх безобразности и ничтожества забыть об этом великом преимуществе!

Для Ивана это было откровением. Вырисовывались горизонты новой, как ему казалось — безграничной свободы.

«Я живу!»

Это давало ответ на все странные вопросы, мучительные и нелогичные вопросы, которые возникали в его сознании, когда с высоты физико-математических законов он пытался подсмеяться над жизнью.

Через несколько месяцев Иван почувствовал, что его открытию чего-то не достает. И поэтому, несмотря на всю свою огромную силу, оно не так безоговорочно удовлетворяет. Но чего именно не доставало, Иван понять не мог. Постепенно дни его вернулись в прежнюю колею, и он почти забыл о чувстве, взволновавшем его в поезде при виде скал Лакатника. И вот теперь он вспомнил о пережитом тогда, выбираясь из лап смерти.

— Да, — подумал он, снова охваченный волнением. — Теперь я знаю, чего мне не доставало! Это то же, о чем говорил капитан: «Нельзя быть только живой тварью, которая радуется, что существует, все время предусмотрительно помнит о своих ничтожных размерах и довольна, что может размножаться!» Человек должен обладать способностью жертвовать собой во имя великой и прекрасной жизни! Или, как говорила эта фантастка Марта, — уметь отдать всего себя целиком, без остатка. До сих пор именно этого мне не доставало. Когда я тогда закрывал ворота, у меня еще этого сознания не было, я делал все автоматически, по инстинкту! Теперь другое дело! И если мне теперь надо будет сделать то же, то я закрою ворота, зная, что могу потерять жизнь, которую так люблю! Этого во мне не было, но зато было у Сашо, у Младена и, конечно, у капитана! Это не просто смелость. Это способность!

— Я живу! — продолжает он. — И сознаю все преимущества, всю прелесть жизни. Но тем больше я счастлив и тем больше горд, что в любую минуту готов пожертвовать жизнью! А это уже высшее проявление человеческой свободы!

Сестра смотрит на него с недоумением. Что за человек! Глаза так блестят, будто не боль он испытывает, а самые приятные, восторженные чувства.

— Сестра, — просит раненый. — Приподнимите мне голову! Дайте еще одну подушку!

Сестра молчаливо подкладывает ему под голову вторую подушку.

Теперь он может смотреть в окно.

В первый момент голова у него кружится, но затем все проясняется, и ему как-то вдруг становится легко, очень легко. Такое было, когда он заканчивал институт. Защита диплома была трудной, тема сложной, профессора увлеклись подробностями, засыпали его вопросами. Но все кончилось благополучно. Он направился домой. Пошел парком, и ему было легко, как никогда в жизни.

Он походил на человека, сбросившего балласт и летящего, подобно воздушному шару, все выше и выше, в естественном стремлении набрать высоту.

— Это должно было произойти! — думает он.

— Видимо, только ощущение смерти позволяет человеку постичь ту природную, изначальную простоту, которая помогает ему найти ясный, удовлетворяющий смысл жизни! Может, отсюда и возникает подвиг? — продолжает он. — Но это совсем не та плоская, бедная простота, о которой я размышлял тогда, стоя на посту, это не те, вызванные отчаянием примитивные представления, бытующие в каждодневной жизни людей! Это должно было произойти со мной!

— Сестра, — снова зовет Иван. — Когда я смогу подняться?

Сестра смеется.

— Это зависит от вас!

— Тогда я встану совсем скоро!

Входит врач, совершающий утренний обход. Он поражен необыкновенно хорошим видом больного.

— Мы вас быстро выпишем! — говорит он ласковым, дружелюбным тоном.

Потом следует целая вереница людей. Санитары, открывающие окна, моющие пол, оправляющие постели. Сестра со спринцовкой делает ему венозное вливание, затем какой-то мужчина в белом халате записывает данные о его состоянии… Ему кажется, что все они веселы, радостны, что все разделяют его радость, и ему становится тепло и уютно с ними.

При обходе главного врача появляется командир батальона. И снова все удивлены хорошим видом раненого. Он догадывается, что в тот день, когда его привезли сюда, он был уже как бы «списан». Командир батальона, известный энтузиаст, покачивает его кровать:

— Молодец, сынок! Что ему можно прислать поесть, доктор? Он голодный!

Среди сопровождающих главного врача и вчерашняя сестра, он ее сразу же узнает. Она мило ему улыбается, словно говорит: «Я очень счастлива, что вы себя хорошо чувствуете, поправляетесь и что вы среди нас!»

— Хочу есть! — неожиданно заявляет Иван главному врачу и смущается от своего плотного голоса.

Главный врач шутливо перечисляет, что принести больному.

Подполковник после нескольких шуток сообщает Ивану, что банда диверсантов разгромлена и что его поступок высоко оценен…

Но Ивану кажется, что хотя все это и имеет прямое отношение к нему, оно от него как-то гораздо дальше того, что произошло в действительности. А то, что произошло в действительности, в сущности, — самое важное. Ему хотелось бы поделиться этим с подполковником, но он не успел. Впрочем, это уж не так необходимо. Врачи удаляются, уходит и сестра.

Оставшись один, он сразу же засыпает. Впервые за много лет он спит глубоко, без кошмаров, без тревожных мыслей во сне.

После обеда в палату врываются Сашо и Младен. Он слышит их шаги в коридоре, и когда они открывают дверь, встречает их блестящими от радости глазами. Сашо бросается к товарищу:

— Жив, черт! А я думал — конец физике! А меня, знаешь, чмокнули в руку! Тебе-то досталось, разукрасили, как Пипина Короткого!

«Пипин Короткий» — это маленькая мишень на стрельбище.

— Сколько будет тридцать один на тридцать два? Вот тебе — икс, вот тебе — игрек, вот тебе — зет! Только Младен уберегся! — Сашо целует Ивана в небритую щеку и тут же замечает: — Почему не скажешь сестре, чтобы побрили?

Младен вынимает конфеты, фрукты, другие вещи, которых хватило бы Ивану дней на десять.

— Это от всей роты! — говорит он.

«От всей роты» — Иван быстро припоминает имена, лица… Желязко, Коротыш, Кирилл из Камарцев, Стоян, вечно насвистывающий песенки, «Без пяти два», Дойчо, Рангел, Ефтим… От всей роты…

Дежурная сестра хмурится, потому что оба посетителя сели на его кровать.

Сашо подробно рассказывает историю с перестрелкой, думая, что раненому ничего об этом неизвестно. Он говорит увлеченно и похож на тех мальчишек, которые случайно оказались участниками необыкновенных событий. Заканчивает он прямым хвастовством. Его никто не прерывает. Ивану и Младену приятно слушать.

— А знаешь, — говорит Сашо, будто Иван мог об этом знать, — как мы с командиром роты сцепились… из-за переливания крови. Он мне говорит:

— Хорошо, что с кровью не передается и характер! — А я ему сразу:

— Разрешите возразить, товарищ капитан. Ивану бы была только польза от этого!

«Все прекрасно… И это солнце, которое светит мне в глаза, и болтовня Сашо, и снисходительная улыбка Младена, и это мое легкое, радостное чувство! Все прекрасно! — думает Иван. — Потому что я только что открыл самое важное в жизни, то, что целиком ее изменит…»

Пока Сашо рассказывает о случившемся за это время в роте, Иван продолжает свое:

«Я даже не знаю, что будет дальше! Может, навсегда останусь инвалидом, может, ампутируют что-нибудь, может, буду неизлечимо больным, но, несмотря на все это, ясно одно — я буду счастлив! И не могу не быть счастливым! Даже в свои самые трудные минуты я все равно буду счастлив!»

Он переводит глаза с одного на другого. Сашо гримасничает, изображая долговязого «Без пяти два», который сказал:

«Был парень — во! На всю роту один! И кокнули. Которое хорошее — тому жизни нет. Потому хорошее. Коли он выдюжит и жить пожелает, должон стать хамлом, вроде как я».

Теперь рассказывает Младен, как Данче упала в обморок, когда ее разыграли, что Сашо убит.

— В обморок, ерунда! — бормочет Сашо, но ему приятно.

Ивану удивительно, как это для них троих счастливый конец превращает страшную историю в веселое происшествие и как всем им приятно вспомнить подробности.

Солдаты уходят. Вернее — их прогоняет сестра. Сашо целует Ивана в щеку и издали показывает, что уладит вопрос с бритьем.

Младен машет ему рукой.

— Милые и прекрасные ребята! — восклицает Иван, оставшись один. — Они любят меня, и я люблю их! Не оттого, что они кинулись меня спасать, а потому что они на самом деле милые и хорошие! И все в роте милые и хорошие!

Вдруг он вспомнил свою мать. Это было давно. Он учился в первом классе, а школа находилась далеко, совсем в другом районе. И была зима, и очень холодно, и туман. Он вышел из школы, а сердце сжималось от страха. Но какая-то женщина взяла его на руки, завернула в шубку и отнесла на руках домой. Мать. Она пришла за ним в школу.

Он прижался к ней, и ему было так хорошо, так приятно.

— Боже мой! — восклицает раненый. — А я поддался самому отвратительному чувству! Как это — нет любви! Любовь — это не отношения мужчин и женщин, не очарование природы! Любовь — это сущность взаимоотношений между богатыми натурами! Это — раскрытие богатства, естественное стремление поделиться с другим этим богатством! Настоящая основа любви — это отдать всего себя! Здесь ее начало, — самое сильное, самое прочное!

Он вспоминает о чувствах к жене. Она не приехала. И он не удивлен, не чувствует себя покинутым ею.

— Вот, — думает он, — и у нас была любовь! Я ее любил, был готов на все ради нее. И эта моя любовь была искренней, чистой, святой. Ради этого я был готов ей все простить, быть снова вместе с ней. Но такая любовь не может быть большой, настоящей!

Снова вечер. Совсем другой вечер! Все ясно, спокойно, определенно. И мягкий свет лампы, и тихие шаги сестер, и уверенная улыбка врача, и ритм сердца, и необыкновенная ясность ума.

— В шахматы играете? — спрашивает он сестру, которая приносит ужин.

Та недоумевает. Она впервые в этой палате и, ей сказали, у тяжелораненого.

— Пожалуйста, сестра, — говорит Иван, — принесите завтра шахматы. Наверное найдется кто-нибудь, чтобы поиграть!