Трое

30

Над Витошей плавится солнце. Плетется золото о тонкие, зеленые плечи и струится вниз по ущелью. Купается веселая обнаженная девушка — гора. И шумят в оврагах мутные потоки, и щебечут опьяненные птицы в Княжевском лесу, и не умолкает детский гомон в школе. И сохнет простертое на облаках голубое платье, развеваемое проказником ветром, и приковывает к себе жадные глаза мужчин.

Грохочет трамвай по мостовой, летит — куда, зачем? Спеши, спеши, путник! Успеешь ли ты?

Потный кондуктор в толстой суконной форме говорит, лениво зевая:

— Конец!

А Иван думает. Можно ли думать о таких вещах? Путешествие в трамвае — путешествие в вечность. Человек движется куда-то. Планета движется куда-то. Млечный путь движется куда-то. Все сравнения нелепы. Нет ничего сравнимого…

Потом — пешком наверх. По крутой улице с многочисленными каменными ступенями. Внизу — человеческий муравейник, наверху — светлый маяк горизонта. Осторожнее, осторожнее. Тысячу раз проходил он здесь, пройдет и сейчас…

Никогда улица не была такой крутой. И ступенек не было так много. Каждая поднимает тебя. На двадцать сантиметров. Двадцать потрясающих шагов. Двадцать отброшенных мыслей. Хватит ли ступеней, чтобы сбросить ношу! С каждой ступенью сердце бьется на один удар чаще. От высоты, не так ли? От усталости? Он может и потным добраться. Внимательный, учтивый гость. Потому что он подготовлен к этому. Ему помог Младен. Свежая могила, в которой покоится друг — его много, очень много…

Человек привыкает к холодному прикосновению вечности. Сегодня он может поздороваться с нею, завтра может ей улыбнуться, может…

Солнце светит прямо в глаза. Пора весенних экскурсий, прогулок — юноши в белых рубашках, девушки с обнаженными плечами, веселые возгласы, смех и безмятежная радость, и влюбленные взгляды, и вольная, неудержимая песня… Он бы смастерил себе ивовую свирель, чтобы передразнивать птиц, гонялся бы за тряпичным мячом вместе с вихрастыми мальчуганами во дворе школы, исцарапал бы себе ноги в поисках чего-то таинственного, несуществующего, прячущегося в колючих кустах ежевики, он бы…

Как колотится сердце! Он здесь отдохнет. На плите. На полпути к горизонту. Ему не хочется думать о ней. Ему не хочется вспоминать о ней. Он идет потому, что не должен отклонять мольбы умирающей. И потому, что у него нет причин не прийти. И потому, что он все еще ее муж. И потому, что он мужчина.

Гладкий квадратный камень. Есть ли в нем частицы умерших людей? Наверное, есть…

Это было в прошлом году или раньше? Они сидели здесь и с высоты смотрели, удивлялись — на какую кручу поднялись. И думали — кто знает, на сколько круч им еще предстоит подняться…

Холодный камень. Ничего не осталось от тепла их тел. Ее поглотили молекулы камня. А, может быть, на этом же месте она сидела с другим и их тепло было еще сильнее!

Ну и что же из того?

Если бы сейчас, вот тут, сидели юноша и девушка, если бы они целовались, то это было бы прекрасно. Всегда прекрасно, когда люди любят. И даже если любовь сокрушает, если она разрушает, если уничтожает.

Ревность — это не любовь! Ревность — это ущемленное чувство собственности!

А ты, товарищ, поднимающийся по ступенькам? Ты, считающий себя современником, новым человеком и претендующий на нравственное совершенство? Зачем лицемеришь и обманываешь себя? Говори с кем-нибудь другим языком отвлеченных понятий! Почему ты ее покинул? Потому, что не имел ее, не так ли? И не покинул бы ее, если бы она была твоей! Какая же тогда разница между тобой и самым обыкновенным ревнивцем!

Ревнивцы — бедные души! Ревнивцы — жалкие души!

Ревнивцы — скряги! Ревнивцы — мещане! Ревнивцы — слабы!

Любовь — это простор. Ревность — темница.

Квалифицируй, умник, как хочешь, но только начни с себя! И только тогда иди на похороны!

С какими глазами?..

Они прыгали через две ступеньки. Платье ее развевалось перед ним. На вершине счастья есть капля печали. Он говорил:

— Когда состаримся, я согнусь, а твои красивые ноги станут кривыми! Тогда мы придем на это место, выше нам не подняться, и будем вспоминать…

А она смеялась:

— Только ты будешь вспоминать! Я умру молодой! И как хорошо, что вы меня запомните такой.

Что помнит он? Как выглядит она теперь? Как они встретятся? Что скажут они друг другу… Чего стоит все это сравнение с вечностью?

И последние ступени. Горизонт сразу же прыгает на плечи гор. О, вечная погоня! О, изменчивые миражи! И почему каждая, взятая с такими усилиями высота оказывается всего лишь подножием к новой, и уже недостижимой высоте? Меры малы или же мало сил? Но человек наступает, поднимается все выше, выше. И это восхождение — самое человеческое из всего, что есть на свете человеческого!..

Мысли, которые улетают далеко. Маленькие черные птички, спугнутые тенью орла. А он кружится, рисуя в небесах огромный вопросительный знак.

Кто? Что? Почему? Куда?

Одинокий человек плывет в пространстве. Освобожденный от бремени общепринятых мыслей, он обивается, постоянно меняет направление. Нет понятия вверх или вниз, назад или вперед! Есть простор, бескрайний, всепоглощающий простор, который превращает смерть в жизнь и жизнь в смерть…

Лесная кокетка — полянка — залита весенними потоками. У него промокли ботинки, ноги. Холодная дрожь. Прояснение. Это земля, и по ней нужно ступать осторожно и уверенно.

Ему кажется, будто все происходящее сейчас неправдоподобно. Какая-то неровная пьеса. Убедительное, захватывающее действие сменяется мимолетной наивной и мелодраматической картиной. Сначала тебя убеждают, а потом заставляют сомневаться.

Внезапная и страшная смерть Младена его потрясла.

И поэтому ему трудно примириться с неизбежной, близкой кончиной его жены. Хотя бывали минуты, когда ему казалось, будто это единственно возможный, логичный и безжалостный конец ее жизни. Словно задолго до этого он был внутренне убежден, что она не будет жить долго…

Может ли смерть оправдать все?

И кто выдумал это мистическое преклонение перед нею? Кто дал право ничтожествам оправдывать свою проигранную жизнь?..

«Может быть, она уже умерла?» — думает он, потревоженный детьми, которые играют в салочки среди деревьев.

Он ищет взглядом некролог на близких электрических столбах. Он очень ясно представляет себе этот некролог, листок желтоватой бумаги, траурную рамку, имя… Не раз он прежде задумывался, что скрывается за каждым некрологом…

Некролога нет. Среди деревьев видна приоткрытая дверь дома ее отца.

«Жива», — произносит про себя он.

Мурашки пробегают по его телу. Его охватывает беспокойство.

— Зачем я ей? — спрашивает он себя. — И что хочет она от меня? Почему я должен быть участником этого сентиментального ритуала?

Он знает, что не откажет в любой ее просьбе. Проклятая слабость. Неужели и он должен будет смириться, и он будет вынужден преклоняться. И вместо судьи превратится в херувима! Жалкие вопли животного перед роковой неизбежностью! Куда делись его выводы?

Если бы это была не она, а какая-нибудь совершенно незнакомая молодая женщина, молодой мужчина, если бы в одном из этих домов умирал человек, то он, не задумываясь, пришел бы на помощь, сделал бы все, что в его силах, чтобы спасти умирающего!

Как будто, приемлемая мысль. Оправдание.

Перед домом, окруженном живой изгородью — лужайка. Он спокойно пересекает ее. Волочит полы плаща по земле и думает о травах, которые топчет своими ногами.

Останавливается. Щебетанье птичек заставляет его вздрогнуть. Справа — кусты. По их веточкам гоняется, прыгает и щебечет рой птичек. Какая-то летучая оргия, в которой отдельные голоса слились в бесконечный поток звуков, птичьего чириканья, пения и писка. Детское безумство и опьянение, радостное забытье, словно все эти птички только что родились, только что раскрыли клювики, только что оперились…

Забывшись, он слушает их. Он плохо разбирается в птицах. Может отличить разве только дрозда. Ему всегда было трудно отличить трели соловья от трелей его собратьев. Но эта вакханалия вливает в него частицу своей радости, частицу своего торжества. Словно чтобы напомнить ему о полной гармонии этого дня и о том, что и «предстоящее» — тоже часть этой гармонии…

У входной двери его встречает ее мать. Холодно, враждебно, словно он виновен за состояние ее дочери.

Она молча вводит его в дом, в знакомую ему мрачную гостиную. Доносится тяжелый неприятный запах.

«Подготовились», — отмечает он.

На подставке кипит сосуд с иглами для спринцовок.

Он садится на стул. Дверь, ведущая в комнату напротив, открывается и оттуда выходит врач. Краснолицый здоровяк, больше похожий на борца или мясника. Смотрит из-под бровей на Ивана и проходит в кухню мыть руки.

Оставшись один, Иван снова задумывается о своем присутствии здесь, о поведении, раздвоенности, которая сопровождала его всю дорогу, пока он ехал с завода, и которая впервые так сильно его смущает.

Он еще раз убеждает себя в правоте своих суждений и снова чувствует их несостоятельность. Ему хочется найти самое простое и ясное объяснение всему — подобно историку, принимающему какое-либо историческое явление таким, как оно есть, не отдавая предпочтения тому, что больше всего соответствует его вкусам. Но в следующий момент роль историка кажется ему явно упрощенной и чуждой. Столь же чуждой кажется ему и роль привыкшего к своему ремеслу регистратора мертвецов. И все это потому, что он не хочет признавать смерть, ее всевластие и неизбежность. Ему кажется, что смерть — это еще не конец, ибо он не может поверить в свою собственную смерть. С другой стороны, он все ощутимее чувствует ее силу, ее нависшую над этим домом тень, ее тленное дыхание.

Вымыв руки, доктор возвращается. Кивает Ивану и со вздохом опускается на соседний стул.

— Надеюсь, что через несколько минут вы сможете ее увидеть! — говорит он.

Ивану кажется очень странным это «сможете ее увидеть». Словно он очень страдает от того, что не может ее видеть.

Доктор протягивает ему пачку сигарет. Закуривают.

— Это рак! — доктор пускает клубы дыма. — Столько людей погибает! Только в нашем доме за год на тот свет отправились двое!

Иван должен принять эти слова как утешение. В утешении нуждаются люди, которые потеряли что-нибудь.

Доктор пытается назвать причины, которые, по мнению ученых, стимулируют возникновение рака. Он врач, основательно знакомый с данным вопросом, говорит легко, убедительно и подробно останавливается на каждой причине. Ивану следовало бы поблагодарить его за то, что врач старается его рассеять…

Но Иван думает, что все эти причины не имеют отношения к ней, что настоящая главная причина смерти жены (какой бы ни была болезнь) — ее определенное, осознанное или неосознанное нежелание жить. В течение всей их совместной жизни она чувствовала себя лишним, никому не нужным человеком. Иван был убежден, что в другие времена, в какую-нибудь минувшую историческую эпоху, более жестокую и грубую, она сразу же погибла бы от ударов судьбы…

Словоохотливый доктор рассказывает о других своих пациентах. Кто как болел, как умер. Парадоксы. О старике, пившем ракию из бочки, в которой случайно утопилась змея, и выздоровел, в то время как медицина была не в силах помочь ему.

Иван смотрит доктору в лицо и не слушает его. Его это даже начинает раздражать.

— Доктор? — говорит он. — Вы, наверное, очень боитесь?

Недоумение.

— Мне кажется, что когда вы рассказываете о страданиях ваших больных, вы в то же время радуетесь и торжествуете, что не вы, а они умирают!

На лице врача появляется ироническая улыбка.

— А вы не радуетесь? Лицемерие, голубчик, поповщина!

«Черт бы тебя подрал, верно!» — думает Иван с отвращением.

За дверью слышится тихий сдавленный крик, затем стон.

Доктор встает. Он жалеет, что напрасно потерял время, разговаривая с таким типом. Выбегает мать. Она и доктор входят в комнату. Стоны затихают.

Сейчас он видит ее пианино, которое стояло в его квартире. Если бы она стала хорошей пианисткой, то не умерла бы. Интересно, когда она играла в последний раз? Что получится, если он сейчас попытается сыграть что-нибудь? Кощунство! Почему? Почему нас всегда охватывает скорбь, когда кто-нибудь умирает? Даже если этот кто-нибудь был мертвецом и при жизни.

— Можете войти! — говорит доктор. — Она хочет видеть вас!

«Хочет видеть вас!» — это тоже кажется ему ложью. Звучало бы правдоподобнее, если бы она ему назначила любовное свидание.

Иван твердо переступает порог. Лицо его спокойно, ни одна жилка на нем не вздрагивает, в глазах нет и следа влаги. Мать, выходя из комнаты, удивленно смотрит на него.

Он закрывает за собой дверь.

Занавески, озаренные солнцем. Светлая, праздничная тень и запах весенней зелени.

Она лежит, раскинув руки на оранжевом одеяле. Никогда он не допускал, что она может так измениться. Не изменились только волосы — выгоревшие, смятые пшеничные колосья. Лицо ее потрясает. Состарившееся, высохшее, со свинцовым блеском умирающей ткани, выступающими костями мертвеца, бескровными синеватыми губами. Так вот он каков — поцелуй смерти!

Не хватает только гроба.

Он подходит. Когда он садится на стул подле кровати, она открывает глаза и смотрит на него.

Далекое, далекое, пустынное небо, которого никто не достигнет. Есть ли там что-нибудь?

Есть слезы. Вода бездонных колодцев, вода от дождей, вода от весны… вода от жизни.

Нет отчаяния, нет примирения, нет боли, ни одного из знакомых чувств. Только слезы и их живые источники, и необъятная пустыня…

И тишина, от которой звенит в ушах.

Когда он заплакал? Когда заговорил? Что сказал? И эта страшная дрожь. Как трясет эта беззубая смерть! Смотри, смотри, человек, в глаза ей смотри! Что видишь ты? Ночь! Подумай о себе, врожденный эгоист! Что стоят твои принципы перед моей властью! Что стоит все? Я — направление, в котором течет все — реки с молодыми утопленниками и старыми разложившимися трупами, я, ученый мой физик, — потенциальный ноль…

Философствуй, сколько душе угодно.

живи, как хочешь,

чувствуй, что хочешь,

И ты придешь ко мне! Я — абсолютное равенство…

Две птички бьются в окно, порхают, щебечут.

«Врешь! — приходит он в себя. — Врешь!

Вчера Младен умер в расцвете сил. Умер в бою с тобой. И хотя ты показывала ему открытую дверь, он остался и не покорился.

Ты уравниваешь только плоть. Но знак равенства между душами ставим только мы!

Мертвецы, на финише нет других судей, кроме нас, живых!..»

Над Витошей плавится солнце. Плещется золото о тонкие, зеленые плечи и струится вниз по ущелью. Купается веселая обнаженная девушка — гора. И шумят в оврагах мутные потоки, и щебечут опьяненные птицы в Княжевском лесу, и не умолкает детский гомон в школе. И сохнет простертое на облаках голубое платье, развеваемое проказником ветром, и приковывает к себе жадные глаза мужчин.

И замирают глухие удары кладбищенского колокола.