Я сам себе жена

* * *

1 февраля 1974 года в отделе культуры и защиты памятников магистрата проводилось совещание, от которого зависела судьба моего музея. И главную скрипку там играл человек, с которым у меня уже был неприятный опыт общения в Бранденбургском музее, Манфред Маурер. Было заявлено что владеть моим домом как музеем может только государство. Кроме того, согласно Вестнику законов 11/47 от 10 августа 1972 г., законодательством о культуре частное владение музеем, якобы, вообще не разрешалось. В «нашем государствe», как сказал Маурер, я был неприемлем в качестве руководителя музея, потому что не мог предъявить необходимых для этого политических и культурнополитических способностей.

Господа не допускали, что без труда моих двух рук здесь был бы пустырь, что не было бы ничего, не будь я женским существом в мужском теле. Потому что ребенком я играл с кукольной мебелью, потому что я и сегодня уборщица, потому что мне нравится грюндерство и потому, что я всегда хотел иметь дом вокруг себя — именно поэтому сегодня существует этот музей.

Товарищи хорошо подготовились. Они предъявили документ, в котором требовалось, чтобы я все продал государству. Я должен был, как на следующий день констатировал юрист по экономическим вопросам, не только расстаться со всей своей коллекцией, включая собственную кровать, но еще и доплатить 4582 марки налога.

Я отказался подписать документ немедленно, как, картавя, требовал от меня Маурер, а постарался достать названные параграфы законов. Хлопотливое предприятие, на которое ушло несколько недель: в ГДР нельзя было просто так получить тексты законов, граждан лишали их прав уже тем, что не давали им возможности узнать, в чем эти права состоят. Каково же было мое изумление, когда я открыл текст Вестника законов 11/47: постановление касалось не права управлять музеем, оно относилось… к рыболовству. Меня намеренно ввели в заблуждение.

Что же, это и будет конец дела моей жизни, цели жизни? — спрашивал я себя вечером 1 февраля. У меня выбили почву из-под ног, я чувствовал себя как дерево с подрубленными корнями. Я провел бессонную ночь, сидел на краю кровати, потеряв голову, бегал по комнатам, принес из подвала топор и пилу, твердо решив разрубить всю мебель, повыкидывать ее из окна и перевезти к матери. Пусть хотя бы она попользуется ею в виде топлива. Но рука у меня не поднялась.

На следующее утро мои сотрудницы уставились на меня в смятении: «Как ты выглядишь?» Я решил, что у меня волосы в беспорядке, хотя отчего, собственно, им быть в беспорядке, я ведь не ложился в постель? Подошел к зеркалу — оказалось, я поседел за одну ночь. Но такое отражение моего внутреннего состояния не тронуло меня, изменение внешности было так же безразлично, как лунные горы, единственно важным был музей.

Где ничего нет, на то и у магистрата нет «права», и Штази нечего взять, пронеслось в голове. Созрело дерзкое решение: я подарю все посетителям, и милые господа из Торговли предметами искусства найдут здесь пустую лавочку. И наплевать мне было, что меня могут упечь в кутузку за саботаж.

Из каморок и с чердака, из запасника, я все перетащил в выставочные помещения. В столовой неоготического стиля выставил на раздвижном столе 86 керосиновых ламп. В жилой комнате в стиле неоренессанса на огромном столе на двадцать персон я разместил каминные часы, их оказалось 64, рядом настольные часы, годовые часы из латуни и бронзы, элегантные позолоченные из замка рядом с дешевыми, из простой рабочей квартиры, с маятником и привинченным прессованным орлом.

В других комнатах расположились: самая большая в мире последовательная коллекция валиков для эдисоновского фонографа — 15 тысяч штук, напольные часы — 34 штуки, 386 часов с маятником, 18 пианино и буфетов, коллекция швейных машин, собрание костюмов, коллекции пишущих машинок, музыкальных аппаратов; фарфор, столовые приборы, стекло; 13 тысяч пластинок, более 3 тысяч нотных рулонов для пианолы и других инструментов; коллекция стульев для спальни, столовой, кабинета, салона и кухни, лежанки, стулья из пивных и детские стульчики, всего больше 60 штук — выставлено было все. В том числе коллекция столов. В течение десятилетий я собрал 23 полных комплекта мебели.

Как мне удалось насобирать столько при «социализме»? Что ж, наследия было больше, чем я мог взять. В начале пятидесятых годов, например, через своих коллег по Бранденбургскому музею я познакомился с престарелой фрау Барневитц. Берта Барневитц с придворной важностью провела меня по своей квартире и показала старую мебель, сделанную в 1892 году в Берлине мастером Юлиусом Грошкусом. В углу темной проходной комнаты прятался прекрасный буфет с колонками и резьбой, но без насадки.

Берта Барневитц указала острым пальцем на дверь подвала: «Но в угольном погребе довольно грязно!» Я спустился вниз с подсвечником и в дальнем углу обнаружил нечто, покрытое черной пылью: на балюстраде-насадке не хватало лишь одного резного шара. Я ворошил уголь до тех пор, пока не нашел его. Берта Барневитц совсем не обрадовалась, когда я пристроил на буфет вычищенную насадку, и лишь покачала маленькой головкой. Маленького роста, она была не в состоянии держать в порядке эти завитушки, собирающие пыль. Я пообещал ей приходить каждый месяц и вытирать пыль. Когда в 1963 году она скончалась, я унаследовал ее мебель и, буквально в последний момент перед вмешательством управляющего наследством вывез ее в Мальсдорф в свой музей.

«Музей умер, забирайте!» — объявил я изумленным посетителям на следующий день после совещания в магистрате. Люди толпами выносили добытые ценности, грузили громоздкие вещи на автоприцепы или нанятые мебельные фургоны.

Через пару месяцев, когда было унесено уже три четверти моей коллекции, я заметил, как одна молодая женщина что-то поспешно записывает. Я вел посетителей через то, что еще осталось от музея, и решил сначала, что это Штази еще раз пытается припугнуть меня. Но ее брюки с заклепками и простой свитер выглядели слишком скромно для человека с Норманнен-штрассе. «Просто свинство, что с Вами делают», — возмущалась эта женщина с открытым лицом после моей экскурсии «по остаткам» и дала мне свою визитную карточку: Аннекатрин Бюргер, актриса. «Вам нужен хороший юрист». — «Фрау Бюргер, это очень мило с Вашей стороны, но ни один адвокат не захочет нарываться на неприятности из-за моей старой мебели». «И все-таки, — возразила она, — один захочет: господин Кауль. Я хорошо его знаю».

Профессор Карл-Фридрих Кауль, международная вывеска юриспруденции ГДР, будет возиться с моим музеем? Я не мог поверить в этот проблеск надежды. Но на следующий день затрещал телефон. Успокаивающий, но уверенный голос произнес: «Говорит Кауль. Я слышал, у Вас неприятности. Когда Вы можете приехать ко мне? Сегодня? Завтра? Послезавтра?»

«Если Вы не можете заплатить налоги, — коварно ухмыляясь, сказал начальник финансового отдела, — все вещи будут конфискованы. И Вы, конечно, знаете, как мало за них дадут под залог на улице Вильгельма Пика». Дамоклов меч описи имущества висел надо мной на шелковой ниточке. Я немедленно отправился к Каулю.

За большим дубовым письменным столом восседал положив перед собой сильные руки, как еврейский патриарх, пожилой человек с неподвижным лицом. Поначалу он казался задумчивым и рассеянным, но когда я рассказывал свою историю, щеки его покраснели. Едва я закончил, он провел ладонью по редким волосам и поправил очки. Потом гневно стукнул кулаком по лежавшим перед ним бумагам, несколько листков, как испуганные голуби, вспорхнули со стола и медленно опустились на пол, а он бушевал: «Если это пройдет, я больше ни одного дня не останусь юристом в этой стране». Он позвонил секретарше и, едва та появилась в дверях, приказал, пылая от возмущения: «Два письма, одно — в министерство финансов, другое — в министерство культуры».

Во время этого причудливо-импульсивного представления я бросил взгляд на мелкое переплетение рамы окна в стиле модерн и в первый раз вздохнул с надеждой. Как тигр в клетке метался Кауль по кабинету, диктуя письма. Старомодная мебель, уютный хаос — ах, внезапно я ощутил приятную уверенность! «Вы уже платили какой-нибудь налог?» — «Да, триста марок». Он снова вскочил со стула, на который только что уселся, его правая рука взметнулась вверх, он ткнул в меня пальцем и воскликнул: «Вы их получите обратно!»

Его сдержанная, похожая на старую деву, секретарша была совершенно ошеломлена таким взрывом чувств, она переводила взгляд с Кауля на меня и обратно, как будто следила за теннисной игрой.

Кауль объяснил, что ему понадобится время. «Но будьте спокойны, я заставлю их отменить налоги».

История тянулась до июня 1976 года, но я все-таки получил подтверждение, черным по белому: я был освобожден от налога на имущество. Когда я попроcил Кауля назвать сумму гонорара, он только отмахнулся: «Вы вообще ничего мне не должны, наоборот это я желаю Вам и Вашему музею всего хорошего».

Повсюду — и в бывшей ГДР тоже — были и есть приятные и менее приятные, чистые и темноватые люди, негодяи и идиоты, но также и порядочные, и умные люди. Сомнительные личности встречаются повсюду. Мне часто везло, и в решающие моменты я встречал людей, которые хорошо относились ко мне и не поддерживали несправедливый режим. Только благодаря самоотверженному адвокату Каулю, спаси его, Боже, и Аннекатрин Бюргер мой музей выжил, а не превратился в груду развалин.

Многими вещами, даже когда я отдавал их в подарок, не заинтересовался никто из посетителей. У меня остались три буфета с витыми столбиками, которые требовали реставрации, один в стиле модерн, другой — неоренессанс 1890 года, оба из орехового дерева, и один, дубовый, семидесятых годов прошлого века; одно пианино в стиле модерн и три в стиле неоренессанс, ремонт которых, по заключению одного мастера по роялям, стоил бы больших денег, кроме того, сильно поврежденные древоточцем кухонные шкафы и стулья. Так как эти вещи оценивались для страховки имущества, я вынужден был разрубить их на дрова. Массивные детали, столбики и карнизы, запоры и накладки я сохранил как запасные части.

Когда в 1976 году музей был спасен, собрание включало в себя лишь дубовую неоготическую столовую фабричной работы 1900 года; жилую комнату с пианино в стиле неоренессанса, 1890 года, тоже фабричной работы; охотничью комнату в стиле неоренессанса 1892 года изготовления с деревянными резными скульптурами ручной работы из шпессартского дуба. Сохранились дамский салон 1891 года, обстановка садового зала со столовой 1892 года, обстановка спальной комнаты 1880 года, изготовленная в Лейпциге; а также простая обстановка гостиной моего дедушки, изготовленная в 1895 году в стиле неоренессанс в Карлсруе; еще несколько отдельных предметов мебели, которые из-за недостатка места стояли в коридоре, как и остатки коллекций часов, музыкальных машин и картин, полный комплект кухонной мебели из Берлина 1890 года, и, конечно, обстановка «Мулаккской щели» из крашеного соснового дерева, неоренессанс, Берлин 1890 год, вместе с относящейся к ней комнатой встреч; личная маленькая кухня с простой мебелью примерно 1875 года, которую не показывали публике, а также обстановка для двух кухонь 1870 и 1900 года, служивших для съемок фильмов; обстановка спальной комнаты, также служившая реквизитом, изготовленная в Лейпциге в 1883 году в стиле неоренессанс из американского ореха.

К немногим спасенным запасным частям для часов, музыкальных шкатулок, фонографов, граммофонов и музыкальных автоматов присоединялись подходящие в некоторые комнаты люстры для керосина или свечей, а также печи и гардины и более или менее изношенные ковры. И last but not least (последний по счету, но не значению) — гранитная доска весом в шесть центнеров, в память о рождении принца Августа Прусского 19 сентября 1779 года в замке Фридрихсфельде.

Чистая случайность, что все это сохранилось. Впрочем, наследие моего дедушки и обстановку «Мулаккской щели» Минны Малих я защищал бы зубами и когтями от всякого, кто захотел бы к ним приблизиться.