Я сам себе жена

* * *

Борьба с государственными инстанциями за музей продолжались, хотя восьмидесятые годы начинались так многообещающе. Две дамы из коммунального жилищного управления были просто в восторге: «Господин Берфельде, Вы сделали музей из этого дома! Мы чуть было не снесли его тогда. Да и сегодня мы ничего не смогли бы с ним сделать. Вы не хотите купить этот дом?» — «А на какие деньги?» Они мне его предложили по нулевому тарифу. Я чрезвычайно обрадовался, а мне следовало бы вспомнить проволочки и препятствия шестидесятых и семидесятых годов. За щедрыми обещаниями последовало — полное молчание.

Обещанный оценщик недвижимости так никогда и не появился. Магистрат, отдел народного имущества, безмолвствовал и ничего мне не отвечал. Однажды мне было сказано, что усадьбы не продаются. «Господин хороший, — сказал я сотруднику отдела, этот дом потерял титул «усадьбы» еще в 1920 году. Я не знаю, что вы мне продаете — старую деревенскую школу или детский садик, но в любом случае усадьбы вы мне не продаете». Практически, вы должны были бы переписать на меня развалины, которые я привел в порядок». Чиновник уставился на меня раскосыми глазами, будто я прилетел с другой планеты.

Два года спустя вновь появились посланцы коммунального жилищного управления, на этот раз вместе с шефом. Мне вновь предлагали заполнить бланк договора на покупку, как уже было в 1982 году. Вскоре после этого мне намекнули, что я всего один и не имею права в одиночку проживать в стольких комнатах. Что за чушь! Почти все комнаты относятся к музею. Даже мою спальню, где под кроватью стоит расписной фарфоровый ночной горшок, могут осматривать посетители.

Государственная безопасность продолжала прощупывать меня. Они, наверно, задавались вопросом: «Может, эта чертова баба попадется на приманку и продаст мебель на Запад?»

Еще в начале восьмидесятых посетители из-за границы нашли дорогу в Мальсдорф, прежде всего — французы и англичане. Я не переставал удивляться, как много иностранной публики толпилось у меня. Я ничего не знал о том, в каких странах были напечатаны статьи о музее, в каких книгах и справочниках упоминалось о музеях, старьевщиках и коллекционерах Мальсдорфа. У меня появились голландские телевизионщики из Амстердама, и вскоре после этого целые группы школьников стали приезжать из Амстердама на автобусах.

Одновременно я, естественно, обнаружил повышенный интерес государственной безопасности, и она расставила мне ловушку: однажды какая-то «американка», с очень высветленными волосами, очень подвижная, с тонкими, как проволока, губами, накрашенными вызывающе красной помадой, процокала каблучками по парадной лестнице. Свою огромную машину с американскими номерами она припарковала так, чтобы ее было видно. Эта блондинка — она выглядела по-американски, будто искусственный продукт, созданный в центре Штази, — пронеслась по комнатам, демонстрируя все возрастающий восторг. «What cost, я покупать, я платить доллар, what cost, what cost?» — манерно восклицала она, коверкая слова. «Мадам», — начал было я. Но она не дала мне вымолвить ни слова и начала торговаться, как на восточном базаре. С той лишь разницей, что, казалось, она была готова заплатить любую цену. Она вела себя, как кокотка Рокфеллера. Наконец, она утомила меня, и я прервал поток ее слов в стиле барокко. «Мне безразлично, много у Вас денег или мало, а это не блошиный рынок, а музей, и я ничего не продаю. Watching only». — «О-о», — протянула она с плохо сыгранным разочарованием, попросила не торопиться с отказом, хорошенько все обдумать. «Как жаль, как жаль, как жаль». Больше она не появлялась. Если бы я отреагировал по-другому, я бы, конечно, разделил судьбу своего друга, Альфреда Киршнера.

Музею принадлежал участок земли вокруг него, и я засадил его, как парк имения. Простой, деревенский, он казался маленьким лесом. Прямо идиллия — до 1987 года.

То, что знание дела не обязательно мелькает в коридорах плановой бюрократии, мне было давно известно. Но то, что управление парками и садами вытворяло в год празднования 750-летнего юбилея города Берлина, перешло на новый качественный уровень. Были задуманы великие деяния. Трудящиеся массы стекались по команде и выполняли всю работу. «В рамках реконструкции» — так называлось это на языке управления парками. Из парка мальсдорфского имения был сделан социалистический сквер.

Спилили 125-летние деревья и превратили парк в пустыню. Люди на озверевших машинах выкорчевали каждый куст бузины и сирени. Затем они вычерпали грунт на полуметровую глубину и вместо него насыпали совершенно неподходящей земли, привезенной от новостроек Аренсфельда. Все мероприятие было так профессионально спланировано, что до сегодняшнего дня во время дождя стена дома подмокает от стекающей воды. Мебель в подвале стала отсыревать. Дом ветшает.

«Оставьте мне на память хотя бы один тополь!» — умолял я. Он возвышался перед домом. Но с этими гориллами нельзя было разговаривать. Через четверть часа завизжала механическая пила и чудесное дерево упало. Тяжелые машины раздавили семь ежей. Косули, цесарки, фазаны и редкие птицы, такие как совы, исчезли навсегда.

Хеллердорфские чинуши гордо заявили, что они создали парк в стиле бидермайер — тип парка, который нельзя отыскать в истории искусства.