Я сам себе жена

* * *

«Слушайте, мы снимаем здесь фильм под названием "Решение". Кто хочет поучаствовать?» Режиссер Хайнер Каров как-то вечером, в 1988 году, в баре гомосексуалистов «Бургфриден» на Пренцлауер-штрассе искал исполнителей второстепенных ролей для первого и последнего в ГДР откровенного фильма о гомосексуалистах. Я тоже участвовал в съемках.

Хайнер Каров достоин благодарности за этот важный фильм. Бесконечные трудности на несколько лет затянули осуществление проекта. Секретарю ЦК мучительно трудно было произнести «да». «Но вы должны быть открыты для критики», — мещански-наставительно бормотал он. Даже, казалось бы, далекая от этого Маргот Хонеккер должна была сказать свое слово, как министр народного образования. Хайнеру Карову приходилось выступать больше в роли дипломата и посредника, чем режиссера фильма. Но и эту последнюю роль он исполнил с блеском.

Мы снимали почти исключительно по ночам, ведь большинство актеров было занято в театрах. Часто съемки продолжались до четырех утра. Но дело стоило того. Не только потому, что фильм неделями не сходил с экрана и даже завоевал серебряного медведя на Берлинском фестивале 1990 года, но и потому, что Каров с большой проникновенностью показал часто тягостную жизнь гомосексуалистов в ГДР. Сюжет фильма — одного из двух главных героев мчит в больницу «скорая помощь» с мигалками, потому что он захотел покончить с жизнью, — взбудоражил меня, напомнил о самоубийствах в нашей группе гомосексуалистов.

Принарядившись, пробрался я в день премьеры в восточноберлинский кинотеатр «Кино Интернациональ». Фойе запружено людьми. Но в тот вечер на первый план мировой истории вышло другое решение. Как раз в то время, когда я в Мальсдорфе надевал платье, берлинский шеф СЕПГ, Гюнтер Шабовски, давал пресс-конференцию, после которой тысячи восточных берлинцев бросились к стене.

Почти сразу же после окончания фильма поползли слухи и пересуды. Стену снесут? «Ребята, сегодня не 1 апреля, а 9 ноября», — возражал я.

Я хотел и не мог поверить. Не мог, хотя все последние недели пребывал в состоянии надежды. Это государство под старчески-твердолобым руководством упорно не шло на уступки — хотя во время бессмысленно-призрачного спектакля в честь сорокового юбилея ГДР внимательные современники уже ощущали сладковатый запах тления — и тем самым бурно ускорило свое падение.

«Закройте эту дверь перед Вашими детьми», — ответил я несколько лет назад в чужой пустой квартире во время одной из экспертиз таможеннику, простому малому из Мекленбурга, который гордился своими двумя звездочками на погонах, когда он спросил меня, почему все рвутся на Запад. «Закройте эту дверь перед Вашими детьми и скажите, что открывать ее запрещается. Что произойдет? Ваши дети будут осаждать дверь, пытаться подсмотреть сквозь замочную скважину, а когда достаточно подрастут, сделают себе отмычку, чтобы ее открыть. Если бы они все увидели, тайна улетучилась бы, и они бы вернулись». Но функционеры — молодые и старые, которые за опущенными занавесками проносились мимо собственного народа в автомобилях «вольво» и в своем «гетто Вандлитц» давно уже жили, как на далекой звезде, — за такими и подобными фразами видели лишь мятеж, упрямство и контрреволюцию.

Фильм «Решение» имел огромный успех, и после премьеры завсегдатаи в полном сборе и соответствующем настроении, явились в бар «Бургфриден». И вдруг — тарахтенье, гудки, толкотня. Вся улица Шенхаузен-аллее запружена: трабанты двинулись в Западный Берлин на Курфюрстендамм.

Невероятное произошло, и посетители бара, ликуя и, будто сорвавшись с привязи, бросились обниматься. Наконец свободны! Я радовался за молодежь, однако не был склонен к бурному выражению радости и продолжал сидеть за своим столиком с чувством тихого счастья.

Я как раз набрал на вилку картофельный салат, когда группа радио-журналистов ворвалась в дверь, и один из репортеров сунул мне в нос микрофон, величиной с теннисный мяч: «Что Вы об этом думаете?» Я со страху так растерялся, что ответил вопросом на вопрос: «Вы имеете в виду эту массу автомобилей, которые едут на Запад?» — «Ну конечно!» — «Ну, сейчас они все поедут туда, посмотрят Курфюрстендамм, а к утру вернуться обратно».

Мне никогда не нужны были большие решения. Я никогда не ломал голову над вопросом своего существования. Все было естественно. «Я просто не могу быть другим», — знал я, даже когда мальчишки в школе дразнили меня «рыжей козой» и срывали заколки с волос.

Так же мало стремился я наряжаться. Я ношу тот же 50‑й размер одежды, что и прежде, у меня узкие плечи и статная попка, которая еще кое на что годится. Я предпочитаю светло-зеленые, небесно-голубые, темно-синие и черные платья. Я никогда не подкрашиваюсь, не крашу волосы, пусть другие и навешивают на себя броские украшения. Я такой, какой я есть. Чаще всего я ношу фартук и косынку и довольствуюсь ролью домашней прислуги.

Моя гордость — две юбки в народном стиле, которые подарили мне к 63-летию Беата и Сильвия, лесбиянская пара, которая вместе со мной управляется в музее. Последней вещью, которую я сам себе позволил, было темно-синее женское пальто на зиму. В середине семидесятых я отправился с отрезом ткани к дамскому портному в Копеник.

«Сегодня носят, в общем-то, только свободные вещи», — стал объяснять мне старый человечек, после того как я обрисовал ему свои старомодные представления о фасоне и развернул на столе кусок ткани. «Вы еще очень стройны для Вашего возраста, но большого бюста у Вас уже нет», — гнусавил он, вертясь вокруг меня с сантиметровой лентой. Я веселился про себя. «Мне подложить побольше ваты на груди?», — с пониманием спросил он. «Да, да, это не помешает».

Во время примерки я выражал пожелания: «Здесь могло бы быть еще туже». «Но тогда оно будет, как колокольчик». «Правильно, оно и должно сидеть колокольчиком». «Ладно, тогда я еще немного заберу в вытачки». Это пальто еще и сегодня занимает почетное место в моем гардеробе, и по важным случаям я достаю его из шкафа орехового дерева.

Трансвеститу всегда было опасно появляться на улице. Я рад, что во времена Третьего рейха я был еще совсем маленьким и судьба пощадила меня.

Уже во времена ГДР я не вписывался ни в какие рамки, да и сегодня для многих я фигура подозрительная — я всегда шел своей собственной дорогой, это была ходьба по узкому карнизу, где слева и справа часто зияли пропасти. Бесконечное стадо приспособленцев стремится укрыться за обстоятельствами, считает их иной раз неизбежными и определенными судьбой. Лучше не доверять таким сомнительным внушениям, они только играют на руку сильным мира сего, которые своим, порой недостойным, делишкам и триумфам хотели бы придать ауру неизбежности.

Конечно, не каждому дано жить по-своему, но с упорством и гражданской смелостью многого можно добиться. Только не от ограниченных тупиц.

Без своего участия я превратился в некоего идола среди гомосексуалистов и лесбиянок. Это как осенние солнечные лучи, в которых я греюсь. Приятно сознавать, что существует что-то, что немножко прибавляет сил другим людям.

Год назад я стоял у Бранденбургских ворот после демонстрации, направленной против насилия над гомосексуалистами и лесбиянками. Я был очень тронут, что меня просили выступить, и, прежде чем успел что-нибудь произнести, услышал бурную овацию. Я был радостно ошеломлен таким сердечным приемом; я не смел считать себя важной персоной.

Задрать нос? Этого я не умею. Все мы только люди, будь то скотница или королева. Давайте согласимся, что все мы одинаковы: немного мяса и костей, и ничего в этом нет особенного.

Я мечтаю, чтобы никого больше не интересовали вероисповедание, цвет кожи, мировоззрение, сексуальная ориентация, партбилет, деньги и общественное положение. Евреи и христиане, гетеро- и гомосексуалисты, черные и белые сидят за одним красивым круглым столом под деревьями и рассказывают друг другу старинные истории. И никто не чванится и не повторяет того, о чем бормотали в свое время за пивными столами. Никто больше не удивляется другим.

В начале семидесятых пятеро парней — кучей они смелые — кричали мне с другой стороны улицы, когда я рассматривал витрины магазина женской одежды: «Ты — гомик, свинья, таких как ты при Гитлере сжигали, а тебя бы утопить в море». Я не обращал внимания. Идиоты везде есть. А по сравнению с опасностью, которой я избежал до 1945 года, все нынешние притеснения вполне безобидны. Однако, нельзя допускать даже их зачатков.

Но у меня бывает много хорошего. В июле я позволил себе отпуск, второй раз в жизни. Друзья-гомосексуалисты пригласили меня в Гамбург. Я гулял по набережной, в какой-то забегаловке, рядом с проститутками, хлебал гороховый суп за две марки, шел дальше. Остановившись перед каким-то магазинчиком, я заметил, что пожилая супружеская пара с явным интересом смотрит на меня. По ним было видно, что они в согласии старились вместе. Женщина осторожно тронула меня за рукав, улыбнулась и сказала: «Мы видели Вас по телевизору. Вы не против, если мой муж сфотографирует нас здесь вдвоем?» «Нет, я ничего не имею против». Щелк. «Мы желаем Вам всего хорошего в Вашей жизни». Такие вещи трогают.

Чего бы еще я пожелал себе? Немногого. Я кругом счастливый человек. Раньше я думал, что может быть, опоздал родиться, и лучше бы мне жить на рубеже веков. Но нет: прусский милитаризм и для меня оставался бы только Капри, куда так многие стремились, чтобы спастись от военщины. И несмотря на все непонимания и нетерпимость, сегодня аутсайдерам живется привольнее, чем в кайзеровские времена.