Я сам себе жена

* * *

Вскоре после этого события, как раз когда я убирал парадную лестницу, ко мне приблизились, дружно печатая шаг, двое «господ». Не поздоровавшись, оба сунули мне свои удостоверения. «Это частный музей?» «Да». «Мы ищем гражданина Берфельде, это Вы?» Я стоял на лестнице, как уборщица, в фартуке и косынке, с веником и совком в руках, и ответил: «Да, это я. Все это я собирал с детских лет, а с 1 августа 1960 года музей открыт для всех». Тип в плаще проскрежетал: «Вы для нас нежелательная личность, запомните это». «Очень мило, что вы сообщаете мне об этом, господа», — ответил я и сделал реверанс. Напыжившись, они одарили меня долгим взглядом. Потом резко развернулись, как оловянные солдатики, промаршировали вниз по лестнице и исчезли, не попрощавшись. Это был последний визит Штази ко мне. Меня еще раз хотели испугать, видимо, для того чтобы я во время своей следующей «заграничной» поездки так и остался бы в Западном Берлине. Моих сотрудниц они просто вышвырнули бы, подкатили бы мебельные фургоны спекулянтов от искусства и все бы вывезли.

Они стремились казаться важными господами, но своим самодовольным появлением напомнили мне двух кукол ярмарочного чревовещателя. Они как бы пытались внушить: «У нас власть, а ты нуль», но их напыщенный маскарад даже развеселил меня.

«30 лет ГДР — 30 лет Государственного цирка» было написано в 1979 году на здании государственного цирка в Хоппенгартене — старательная ограниченность работников отделов пропаганды государства СЕПГ оборачивалась подчас невольным комизмом. «Выходите все на праздник 1 Мая!» — этот лозунг был укреплен добродушными, но тоже очевидно глуповатыми работничками на стене кладбища.

Призывы к ежегодному важнейшему празднику 1 Мая оставались висеть еще и в середине месяца, а лозунги ко Дню основания республики, 7 октября, болтались и в начале ноября. Как будто даже руководители государства сомневались в долговечности своего творения.

Не стоит считать, что диктатура ГДР и национал-социализм это одно и то же. Конечно, есть, что сравнить, и некоторые параллели помогают лучше понять это явление, но несомненно одно: поставленное немцами на промышленную основу умерщвление миллионов людей за период с 1933 по 1945 год остается чудовищным своеобразием, которое заведомо нельзя ни к чему приравнять.

Мои уважение и симпатия отданы всем тем, кто хотел осуществить социалистическую идею, но потерпел неудачу, был обречен на неудачу из-за несовершенства людей. Сама по себе идея остается прекрасной. Даже дискредитированная реальным социализмом.

Агонию этого социализма, который таковым и не являлся, я впервые осознал в 1961 году, когда была построена стена: государство, которое, чтобы выжить, должно запирать своих граждан, не может существовать долго. Его крах стал для меня особенно очевиден, когда в 1983 году мне позвонили из отдела культуры округа Марцан со странной просьбой: именно я должен был выступать экспертом по мебели, которую так называемые «выезжающие» на Запад собирались забирать с собой. Музеи ГДР, сотрудники которых обычно выполняли эту щекотливую задачу, уже не справлялись со всеми экспертизами, так много было желающих выехать.

Если «выезжающие» — я всегда, даже в присутствии официальных лиц, из принципа называл их «переселенцами», потому что тот кто уезжает, возвращается обратно, чего эти люди вовсе не собирались делать, — хотели взять с собой что-то из домашнего имущества, они обязаны были составить подробнейший список, включая все, даже трусы и половые тряпки. Этот список в пяти или шести экземплярах, в зависимости от степени придирок, они должны были представить в окружные инстанции. Этой процедурой им в последний раз давали понять, у кого здесь власть и какое дерьмо они сами.

В своей новой роли я попал на зыбкую почву. Я взялся за работу с намерением, которое противоречило смыслу и цели официального мероприятия, а именно: «выуживать» все ценные антикварные предметы, которые могли обнаружиться в домашнем скарбе выезжающих.

Если само государство ежедневно вывозит культурные ценности, рассуждал я, то люди, которые переселяются, из-за того, что здесь их третировали, должны, черт подери, иметь право забрать свое личное добро.

Моя первая экспертиза состоялась в Каульсдорфе у одного музыканта. К своему ужасу я заметил там крестьянский шкаф 1820 года и сундук с коваными цифрами на нем — 1786. Что делать? «Как это следует оценивать?» — спросил я сотрудницу отдела культуры, указывая на сундук и шкаф. «Но это же логично», — бодро затараторила она в ответ. «Категория I, II или III». «А что такое категория I, II или III?» Смущенная мина. «Ах, — сказала она с беспомощной улыбкой, — сопровождать Вас на экспертизу было поручено мне только сегодня утром, я и сама этого не знаю».

Безобидный зайчонок, не обремененный каким бы то ни было знанием дела. Если так обстоят дела в этом государстве, то долго оно не протянет, думал я и был доволен. Чтобы выяснить вопрос категорий, я позвонил в Бранденбургский музей и описал шкаф и сундук своей коллеге, «мебельной тетушке» музея.

«Категория I — это культурные ценности международного значения, которые нельзя вывозить, например, картина Рембрандта или Рубенса. Но таких и нет ни у кого», — объясняла она мне свистящим полушепотом. К категории II относились национальные культурные ценности, которые включали даже работы современных художников ГДР». Их вывозить было можно, но с разрешения министерства культуры. Категория же III касалась местных культурных ценностей, к которым относились предметы периода индустриализации, грюндерства и модерна, если это не были выдающиеся произведения, к примеру, письменный стол мастера ван де Вельде. Крестьянский шкаф и сундук, поскольку в музеях ГДР их масса, я определил в III-ю категорию.

Число людей, во что бы то не стало стремившихся убраться из этой страны, настолько возросло с середины восьмидесятых годов, что у меня было полно работы во всех округах Восточного Берлина. Однажды я очутился в квартире, которая была буквально забита антиквариатом: оловянные тарелки, светильники, картины. Зажмурив один глаз, я отнес все к категории III. Но в этом доме, хозяин которого выглядел каким-то напуганным, надо было зажмуривать оба глаза.

Потому что с самого начала я наткнулся на ценную средневековую военную кассу, железный сундук XVI века, который был безупречно отреставрирован музейными специалистами. Лучше бы я увидел эту штуку ободранной и перепачканной, чтобы можно было ее пропустить. «Кто реставрировал эту вещь?», — спросил я, а когда владелец назвал мне Музей германской истории, я в шоке рухнул на стул. «Ах, черт!», — вырвалось у меня.

Дальше наш разговор состоял из намеков и недомолвок, ведь, в конечном счете, никогда не знаешь точно, кто перед тобой. «Вы хотите взять этот сундук с собой?» «Да». «Совершенно точно?» «Да». «Он так много для Вас значит?» «Да, иначе я не отдавал бы его реставрировать». — «Какой реставратор делал работу?» Он назвал фамилию, и я спросил: «Вы хорошо знаете этого человека?» «Да». «Вы очень хорошо его знаете?» «Да». «Он надежен?» «Да, на сто процентов».

Мы все поставили на карту, и я записал в оценочном листе: «Металлический ящик с нескольким замками, около 1900 года». И далее: «Все предметы, перечисленные в этом списке, относятся к категории III, т. е. к культурным ценностям местного значения, и не подпадают под действие закона об охране культурных ценностей ГДР. Никаких препятствий для вывоза нет». Я прижал печать к подушечке с краской, шлеп, печать поставлена: «Музей в Мальсдорфе», внизу моя подпись, четкая и разборчивая. Ящик прошел.

В другой раз мне позвонила одна семья из Гамбурга, с которой я заранее договорился о зашифрованном телефонном разговоре: «У нас все здоровы. Поездка была прекрасной». Это значило: все прошло хорошо, мебель спокойно переправилась через границу и выдержала транспортировку.

Так как многие переселенцы не знали, что на все, что они хотели перевезти через границу, вплоть до последней рубашки, требовалось разрешение, а таможня безжалостно заворачивала простаков, у которых не было документов, то мне не раз приходилось открывать дверь на звонок среди ночи, и на меня смотрели молящие о помощи глаза. Никаких проблем, иногда я даже сам писал список, если бедняги, замученные придирками, не знали, что делать.

Однажды ко мне чуть не с объятиями бросился доверенный адвоката: «Ба-а, Лоттхен!», как будто мы спали с ним когда-то, но я вообще его не помнил. Недоверчиво осмотрелся я в квартире, где надо было провести экспертизу: антиквариат, куда ни глянь. Мнимые владельцы, неловко оглядываясь, стояли рядом с картиной бидермайеровского периода, и я укрепился в своих подозрениях. По комнатам слонялось еще несколько неопределенных личностей, которых мне даже не представили. Я не видел никакой связи между этими невзрачными мнимыми супругами и безжизненно нагроможденными на столе антикварными предметами: они были расставлены так, будто их специально с этой целью притащили сюда. Под немигающими аргусовыми очами присутствующих я провел экспертизу с прусской дотошностью и распрощался, как ни в чем ни бывало.

Вскоре после этого юркий поверенный возник передо мной с коллекцией исторических настольных звонков, частично восточного, частично восточноазиатского происхождения, частично времен европейского средневековья. Их невероятно высокая ценность была очевидна, и я подумал, что они могли быть частью конфискованной или украденной частной коллекции, если не музейными экспонатами. А принадлежали они якобы частному лицу.

Поверенный хотел узнать у меня точную стоимость. «Об этом я ничего не могу сказать, — объяснил я. — Вам надо их оценить в специализированном музее». Тогда он стал приставать, чтобы я назвал приблизительные цены. «Назову ли я пять, пятьдесят, пятьсот или пять тысяч марок, все будет ложью, потому что я этого не знаю». В плохом настроении убрался он восвояси и больше никогда не появлялся.

С 1988 года городские власти стали ото дня ко дню назначать новых оценщиков. Даже если оценка уже была произведена, и владельцы сидели на упакованных чемоданах и ящиках, необходимо было все открыть и предоставить для нового осмотра. Если попадался какой-нибудь придира, люди часто не успевали уложиться в назначенный для выезда срок, который им был указан комитетом государственной безопасности. В таких случаях им приходилось оставлять все. Сколько раз доводилось мне и моей сотруднице Беате осматривать брошенные в спешке квартиры, обитатели которых не успели выполнить формальности. И я вспоминал те времена, когда вместе с Максом Биром мы входили в квартиры евреев, которым приходилось бросать все как есть. Хорошо еще, что в ГДР люди не были отправлены в лагерь, а находились на пути к свободе. Но сам застоявшийся воздух, мебель, частично упакованная в коробки, частично не тронутая с места, — все это будило во мне воспоминания, от которых становилось дурно.