Я сам себе жена

* * *

Этот дом стал моей судьбой. В крайней нужде позвал он меня, и я оказался на месте. Здесь я осуществил свою мечту. Не только мечту о собственном музее — больше, он стал моим домом. Я — руководитель музея, жилец и уборщица в одном лице. Я обставил дом так же, как хозяйки домов среднего достатка делали это в самом начале века.

В этом здании в стиле позднего барокко меня осматривал школьный врач, когда я был маленьким мальчуганом, и с тех пор особняк не отпускал меня от себя, я всегда следил, как он переживал времена.

Построенный в 1770 году, он был сначала казенным имением района Копеник, а в 1821 году был продан в частные руки. В 1869 году его приобрел зажиточный еврейский торговец Лахманн. Он модернизировал дом в духе времени, велел сделать створчатые двери с карнизами и украшениями, а со стороны двора пристроить парадную лестницу с лепниной в стиле неоклассицизма. Со стороны парка дом остался неизмененным, с маленькой террасой и красивой лестницей, его лишь отреставрировали. Все окна в доме сделали двойными с очень популярным в то время французским переплетением рам.

Наследники Лахманна продали имение. Последними владельцами дворянского поместья были Шробсдорфы, тюрингское аристократическое семейство. Отец Ренаты Шробсдорф, племянницы поэта Фридриха Рюкерта, проповедовал в богемском братстве в Риксдорфе.

В 1920 году дом перешел во владение города Берлина и в течение 10 лет использовался как детский дом. Потом в него въехала деревенская школа. Здание было перестроено: чтобы разместить четыре классные комнаты, убрали перегородки. После этого сменилось много хозяев: управление по трудоустройству, карточное бюро, магистрат, биржа труда, контора по уборке улиц, филиал школы, недельный детский садик, молодежный отдел, финансовый отдел, уголовная полиция, народная библиотека, кабинеты школьных врачей. С 1958 года дом стоял пустым.

Однажды утром, проезжая мимо на трамвае, я заметил, что одна из оконных створок болтается на ветках дерева, Я присмотрелся внимательнее и ужаснулся: крыша продырявлена, стекла разбиты, двери в сад рассыпались.

Я вылез из трамвая и обследовал дом от подвала до чердака. Одного года запустения хватило, чтобы он превратился в руины. Вандалы выдрали половицы и растащили их на дрова, открутили ручки дверей. Унитазы и раковины в верхних комнатах были разбиты, так же как и на кухне. Даже прекрасные новые дубовые шкафы валялись поломанные на полу. Все, что не было крепко прибито или прикручено, было растащено.

Блуждая по руинам, я думал, что, наверно, всех охватило безумие. Не только потому, что какие-то невежды превратили в груду развалин имение с богатой историей, нет, но и в официальных инстанциях никто, очевидно, не чувствовал ответственности. Кто может отвечать за это? Я пошел в имение, расположенное поблизости, и спросил управляющего, милого человека, по-крестьянски флегматичного, что будет с домом. «Вы имеете в виду городской замок?» — спросил он. Жители Мальсдорфа называли его «городской замок», хотя это было имение. «Огромная хижина с парадной лестницей» — так Теодор Фонтане называл подобные строения. Управляющий, склонив голову набок, сообщил мне: «Он будет снесен».

Последний привратник имения уже подрабатывал контролером билетов на станции «Мальсдорф». В половине десятого вечера я отыскал его в маленьком домишке у шлагбаума. В паузах между грохотом подходящих и отходящих поездов он рассказал мне, как пытался сохранить дом. Раз за разом забивал он двери досками, но через день они опять оказывались оторванными.

Недолго думая, я переселился из своего родного дома в южном Мальсдорфе в этот особняк: нужно было предотвратить дальнейшее разрушение. На голом полу я устроил себе постель из нескольких одеял и задремал, положив рядом свисток. К незапиравшимся дверям я прислонил деревянные балки и привалил их кирпичами. В первую же ночь кто-то пытался проникнуть в дом, моя «сигнальная система» с грохотом развалилась, я вскочил, пронзительно засвистел в свисток и прорычал: «В чем там дело?» Последовал короткий топот и тишина: непрошеный гость исчез со скоростью ветра.

Лихтенбергский отдел народного образования был непреклонен. Много раз являлся я к ним, но мне заявляли, что я не могу получить дом. Совет городского района отклонил предложение о восстановлении на сумму более двухсот пятидесяти тысяч марок. Вместо этого провинциальные политики включили в бюджет шестьдесят тысяч марок на снос. Эти деньги должны были пойти на оплату взрыва каменного фундамента и свода подвального этажа. А когда я заметил, что район мог бы сэкономить на моем предложении 60 тысяч марок, прозвучал социалистическо-бюрократический ответ: «Раз деньги на это отпущены, они будут использованы по назначению».

Этот кусочек местной истории Мальсдорфа должен был исчезнуть навсегда. Но случай — точнее сказать, социалистическая расхлябанность — пришел мне на помощь.

Выехавший за город детский садик получил в деревне лишь временное помещение, и управление искало постоянный кров для ребятишек. Его жадный взгляд был направлен на дачу одного предпринимателя-перевозчика, который уехал на запад. Дачу конфисковали, как тогда было принято.

При перестройке дачи под детский садик во всем доме была встроена система угольного центрального отопления, но при этом забыли одну важную мелочь: расширить дымоход.

Окружной трубочист покачал головой и по-прусски четко заявил перепутанной директрисе детского сада: «Я такую трубу не приму». И это перед самым открытием престижного объекта! Снос старого дымохода от подвала до крыши и постройка нового стоили семьдесят тысяч марок. В который раз стоя перед дверью отдела народного образования в Лихтенберге, я слышал из-за двери причитания: «А где я возьму семьдесят тысяч марок на новый дымоход? У меня уже уходит шестьдесят тысяч на снос старой развалюхи в Мальсдорфе».

Вопли не прекращались, поэтому я постучался и вошел. Самое большее, что они могут сделать, это вышвырнуть меня, думал я. А мне уже было все равно.

Лицо бухгалтера просветлело, будто он увидел перед собой золотого осла — а ведь, если вдуматься, я и был им. И хотя голос его все еще дребезжал на самых высоких тонах дисканта, он уже был сама кротость и дружелюбие и здоровался со мной, вставая из-за письменного стола, приветливо и весело: «А вот и он. Вы все еще хотите взять эту развалюху?» Не дожидаясь ответа, он повернулся к директрисе детского сада, поясняя: «Если этот молодой человек возьмет на себя имение в Мальсдорфе, у меня освободятся шестьдесят тысяч марок. А недостающую сумму мы наскребем». Конечно, я хотел.

Он передал мне дом, впрочем, не подписав со мной никакого письменного договора. Он лишь вынудил меня подписаться под заявлением о том, что всю работу я провожу на свой страх и риск. Таким образом, управление подстраховалось вдвойне: с одной стороны, они в любой момент снова могли выставить меня за дверь, а с другой — город Берлин не нес бы никакой ответственности, если бы я, например, ремонтируя крышу свалился бы с нее. Мне это было безразлично, потому что я хотел спасти дом.

Первым делом я навел чистоту. Это был безумный труд, потому что грязь и осколки забивали буквально каждую щель. Руины без отопления, воды, канализации, без стекол, шаг за шагом снова превращались в дом. Из еще имевшихся дверных рам и стен я вытащил сотни гвоздей, оставленных прежними постояльцами.

Я хотел восстановить период с 1870 по 1900 и придерживался плана торговца Лахманна, который модернизировал дом в стиле неоклассицизм. Это чудесно подходило к «моему» периоду грюндерства.

Хотя собственно период грюндерства длился очень короткое время — он начался в 1871 году после германо-французской войны и бесславно закончился уже в 1873 большой депрессией, «крахом грюндерства», — стилем периода грюндерства называют различные направления моды, предметы мебели и обстановки, а также архитектуру периода между 1870 годом и началом нового века.

Индустриализация бурно шагала вперед: машины работали быстрее, производили больше и, соответственно, дешевле. Карнизы и фигурные планки стало можно вытачивать на станках, а трудоемкие детали украшений — штамповать, прессовать или отливать, в то время как прежде ремесленники должны были вручную изготовлять каждую деталь в отдельности.

Многочисленные художники превосходили самих себя, предлагая все новые проекты. Производители мебели копировали практически все исторические стили прошлого, хоть и не без ошибок, и приспосабливали их по моде. Как отдельные предметы мебели, так и целые комплекты для салонов, жилых комнат и столовых, кабинетов и спален, интерьеры для ресторанов, аптек, булочных изготовлялись в стиле готики, ренессанса, барокко, рококо, классицизма, а после 1900 года — даже ампир и бидермайер. Эти неостили называют историзмом. Самым излюбленным стилем был неоренессанс, независимо от того, изготовлялась ли простая, или элегантная мебель.

Даже стиль модерн, бывший в моде с 1900 по 1910 год, не смог полностью вытеснить историзм. Особо ценилась целостность обстановки комнат и кухни: лепнина, люстры, печи, двери, ковры — все должно было быть выдержано в «стиле». Даже технические новинки — музыкальные шкатулки, музыкальные автоматы, оркестрионы, граммофоны, телефоны, швейные машинки и часы оформлялись в соответствующем стиле.

Но вскоре из Америки нахлынула волна «целесообразности». Письменные столы, шкафы и даже корпуса эдисоновских фонографов соответствовали только их назначению. Украшения презирались. Примерно в 1910 году какой-то справочник разъяснял практичной хозяйке: «Буфет не должен быть миленьким и привлекательным, он не должен быть маленькой церковью или разбойничьей крепостью, он не должен делать ничего другого, кроме того, чтобы предохранять тарелки и супницу от пыли и мух». Я совершенно другого мнения: завитушки и украшения все же радуют людей. Сегодня все слишком обезличено.

Конечно, срезание купонов и скандалы с биржевыми спекуляциями создали облик периода грюндерства. Преувеличенная тяга к экспансии, любовь к роскоши промышленных магнатов и тщеславие провинциального дворянства, заносчивые притязания Гогенцоллернов на то, что «немецкий дух оздоровит мир» — все это, по мнению критиков, отразилось в мебели. «Бессвязный пьяный бред, неподобающий и не совсем гуманный». Ерунда — для меня мебель периода грюндерства прекрасна!

Этот стиль пренебрежительно называют вильгельмовским, но историзм берет начало в середине XIX века в Англии, где индустриализация началась раньше. Позже там развился викторианский стиль. Историзм проник и во Францию, Италию, Швейцарию, Данию, Польшу, Россию и Австрию. Конечно, украшавшие буфет декоративные столбики из Парижа выглядели немножко иначе, чем такие же столбики на Берлина, Вены, Варшавы или Санкт-Петербурга.

Я знаю, что стиль периода грюндерства суррогатный, но, тем не менее, мне симпатичны эти вещи, потому что они выполнены с любовью.

В противоположность стилю модерн, который последовал за историзмом и до пятидесятых годов осуждался как безвкусный, а затем вступил в победную стадию, грюндерство и по сей день заставляет большинство специалистов хмуриться или морщить нос. За многие годы существования музея меня часто посещали работники музеев и художественные критики. Одного из них я помню очень хорошо, его прищуренные глаза и беспомощный вопрос: «А почему, собственно. Вы собираете предметы эпохи грюндерства?» — «Просто я считал и считаю их милыми, и в конце концов, надо сохранить для потомков и эпоху раннего индустриализма. Смотрите, — продолжал я в гостиной, — здесь я ощущаю надежность и устойчивость. Книжный шкаф со столбиками, филенчатая софа с креслами, стол и стулья, напольные часы и письменный стол с насадкой, пианино со столбиками, латунные светильники и декоративные перильца, все в стиле неоренессанса, — как все это гармонично. Типичная обстановка среднего класса 1890 года. Я именно такой!» С этим он мог только согласиться: «Да, если Вы так на это смотрите».

Для меня неважно, откуда ко мне попала мебель: из великосветского дома, дома среднего буржуа или квартирки простого рабочего. Но если хорошенько поразмыслить, я, пожалуй, предпочитаю средний класс. Для роскошной вещи я слишком прост, но и слишком простой она не должна быть. Я бы не хотел получать в подарок шестидверные буфеты с резными гномиками, для меня они чересчур нескромные, слишком напыщенные.

Я восхищаюсь замком Сансуси, Новым дворцом и залом-раковиной, но жить там я бы не хотел. Домашняя хозяйка во мне вопрошает: «И как я тут буду мыть окна и вытирать пыль?» В этом отношении я раздваиваюсь на госпожу и домашнюю хозяйку. В спорных случаях побеждает домашняя хозяйка.

Прежде чем я смог осуществить мечту о собственном музее, мне пришлось три с половиной года вывозить мусор. Многочисленные новые перегородки на втором этаже перегружали своим весом потолки комнат первого этажа. В некоторых местах они осели до восемнадцати сантиметров. Я выламывал стены и телегами вывозил обломки на свалку. В 1962 году одна из сотрудниц отдела охраны памятников с удивлением огляделась и спросила: «Какая фирма вывозила Вам мусор?» Я показал свои руки: «Вот моя фирма». Мне дали понять, что, возможно, дом будет взят под охрану, как памятник. Но ничего конкретного не произошло. Стиль эпохи грюндерства был сомнительным, и Лоттхен тоже.

В доме не осталось окон и дверей, зато вдоволь было грибка и червя-древоточца. Грибок размножился из-за неправильного использования первого этажа: там когда-то устроили умывальные комнаты для детей, не приняв во внимание каркасную структуру стен. Дом гнил. Я установил леса и, чтобы иметь возможность спокойно работать на втором этаже, укрепил металлическими балками те потолки, которые грозили обвалиться. Годами я обрабатывал перекрытия противогрибковыми средствами и древесными консервантами. Чистое мученье, но я остался доволен.

Свои знания я почерпнул из опыта работы в замке Фридрихсфельде и из книг. Расчеты — в математике я никогда не был силен — сделал один приятель-строитель.

В практическом плане я получил тогда работу в имении поблизости. Ночным сторожем. В шесть утра я забрасывал в угол свой рабочий халат, переодевался в короткие кожаные брюки и, не взглянув на матрас, лез на крышу. Планки перекрытия, зараженные червем и грибком, я выпиливал. Новые планки и черепицу привозил из близлежащей деревни Бисдорф и со старых сараюшек и хлевов Мальсдорфа. Однажды я доехал до центра Берли-на. где на улице Росс-штрассе купил и припрятал старую семиметровую балку для потолка. Там, где сносили какое-то здание, я взял оконные коробки, которые были сложены во дворе.

«Опять этот псих приехал», — приветствовали меня рабочие на площадках, где сносились здания. В отделе охраны памятников я узнавал, какие дома в центре шли на снос. По фасаду я определял, в каких могут оказаться створчатые двери.

Так, однажды я остановился перед фасадом одного из домов на Пренцлауер-штрассе: домом Метте, как его называли по имени прежних владельцев, Адольфа и Эмилии Метте. Первоначально это было имение у ворот пригорода Шпандау, потом там разместился фонд, помогавший неимущим девушкам, часто вдовам, учиться вести хозяйство.

Я уже собрался уходить, когда на первом этаже открылось окно и бабуля, старая, как кусок слоновой кости, высунула свою маленькую головку. «Вы с таким интересом рассматриваете наш красивый старый дом. К сожалению, его скоро снесут».

На вопрос, нет ли в доме двустворчатых дверей, она и ее сестра пригласили меня войти и с гордостью показали свои двустворчатые двери с карнизами примерно 1870 года. У них был почти такой же профиль, как у тех, которых мне не хватало для Мальсдорфа.

Остальные квартиры в доме были уже освобождены, и у сестер Хиршфельд, как у последних жильцов, остались все ключи; я не только с интересом осмотрел дом, но и устроил в одной из квартир склад для мебели, собранной во время рейдов по другим предназначенным на слом домам. В доме Метте я снял три створчатые двери и перевозчик Филипп, с которым мы дружили, доставил их на своем маленьком грузовичке в Мальсдорф. В соседних домах я снял дверные ручки и рамы, плинтусы, половые доски, лепные розетки, колокольчики, перила лестниц и двадцать три дверных карниза.

Однажды утром, подойдя я дому Метте, я обнаружил, что большой кусок штукатурки с фасада в стиле барокко свалился на тротуар. А в штукатурке оказалось железное пушечное ядро из тех, которыми стрелял генерал Теттенборн в 1813 году во время освободительной войны против Наполеона! Кто-то, видимо, уже пытался выломать его зубилом, но у него ничего не получилось. А у меня — получилось, и я отнес это железное свидетельство времени в Бранденбургский музей, где его можно увидеть и сегодня.

Когда в старом берлинском Рыбачьем квартале на Рыбачьем острове собрались сносить здание загса, построенное на рубеже столетий Людвигом Хофманном и безупречно сохранившееся, я обнаружил наверху на фронтоне берлинский герб с медведем, сделанный из песчаника и весивший несколько центнеров. Я сунул в руку изумленному подрывнику двадцать марок и попросил взорвать фронтон так, чтобы герб остался невредимым. С безопасного расстояния я наблюдал за взрывом, а когда пыль улеглась, увидел, что камень с целехоньким берлинским медведем лежит поверх кучи обломков.

За двадцатку же мне удалось уговорить какого-то экскаваторщика перевезти эту тяжелую глыбу песчаника. Стальными тросами прикрепили мы ее к машине и со скоростью пешехода двинулись к Бранденбургскому музею. Сегодня этот камень лежит у фасада рядом с боковым входом.

Рабочие считали меня чудаковатым, но мое стремление все спасать, казалось, даже немного нравилось им. Один из них соглашался со мной: «То, что магистрат разрушает Рыбачий причал, колыбель Старого Берлина, это просто преступление». Сегодня там высятся несколько уродливых бетонных многоэтажек.

Дух старого Берлина ощущается сегодня только в квартале Шойнен-фиртель (Квартал амбаров). Государство Социалистической единой партии за последние десятилетия сознательно разрушило целые исторические кварталы города, намереваясь к 1995 году заменить их крупнопанельными поселками. В то время я частенько отправлялся по ночам «в поход», вооружившись молотком, клещами, стамесками, отвертками, чтобы демонтировать даже самые прямые дверные коробки. Однажды в три часа утра, проходя по улочкам Шойненфиртель, я обнаружил дом, готовый к сносу и, подсвечивая карманным фонариком, пробрался через погреб в прихожую.

Вскоре я обнаружил подходящую дверную коробку и принялся за работу. Лишь спустя некоторое время я понял, что производил жуткий шум: через разбитое окошко видно было, что к дому приближаются двое полицейских. «Что Вы здесь делаете в такое время?» — «Демонтирую эту дверную коробку». Полицейский направил световой конус прямо мне в лицо, подошел ближе и воскликнул: «Послушайте, Вы тот самый из музея, о котором недавно писали в газете?» — «Да, это я».

Полицейские засуетились и притащили мне стулья — некоторые, конечно, тридцатых годов, потому что они не могли отличить их от стульев начала века, — кофейные мельницы и вентиляционные задвижки.

После операции по сбору я отправился к строителям у дома Метте. «Что это ты сегодня так рано?» — приветствовали они меня. Рабочие не заставили себя долго уговаривать, завели трактор, и мы вернулись в Шойненфиртель. Полицейский с собакой стоял на часах. «Ничего не пропало», — ухмыльнулся он. Мы сгребли все и отвезли на мой склад.

Приближался день, когда сестры Хиршфельд должны были переселиться в тесную квартирку-новостройку во Фридрихсхагене. Печально распрощались они со мной. Хотя их новое жилье было современно оборудовано, обе женщины тосковали по своему старому дому на Пенцлауер-штрассе.

Обычно я очень быстро находил общий язык со строителями. Они воодушевлялись, когда я совал им в руку двадцать или пятьдесят марок: «Слушай, тогда мы выломаем тебе еще пару балок. А если тебе понадобятся еще двери, снимай их. Бери и лепнину». Я помню, как в одном доме я все еще возился, отвинчивая лепные розетки, а рабочие уже сверлили отверстия для закладки взрывчатки. Один, с большой трубой, со двора глянул вверх и заметил меня. «Эй, заорал он на своем берлинском диалекте, — шевелись со своими розетками, а то мы взорвем тебя вместе с ними».

Хоть он и говорил это в шутку, но вся ситуация выглядела именно так. Почти никогда мне не удавалось спасать вещи с той же скоростью, с которой шло разрушение. Получая в отделе защиты памятников новый адрес сносимого дома, я часто заставал там лишь горы обломков. При сносе целых городских кварталов социализм действовал с эффективностью и расторопностью высокоразвитого капитализма. Все же мне удалось вырвать у взрывников и рабочих хоть малую толику того, что уничтожалось в Берлине в шестидесятые и семидесятые годы.

Это ведь не просто мертвый камень и безжизненная мебель, в этих предметах отражается история людей, которые их строили, которые здесь жили. Бессмысленное разрушение затрагивает образ жизни, основы духовной и эстетической культуры. Оно необратимо обедняет наши будни.

Во мне всегда жило стремление что-то сохранить — не для себя, а для потомков: жизнь вещей должна продолжаться и не может так бессмысленно кончаться. Эта мысль воодушевляет меня. Делай все что только можешь сделать своими двумя руками, думал я. Часто мне хотелось бы иметь больше рук, чтобы спасти, например, замок Шенайхе или замок Фредерсдорф, который был снесен уже в восьмидесятые годы.

Я демонтировал все в старых домах с большой осторожностью, чтобы ничего не сломалось. Каждый винтик от таблички со звонком я забирал с собой. Спасенные лестничные перила я пронумеровал и хранил в своем музее, пока они мне не понадобились.

Посетители выставки часто думают, что дверные ручки, карнизы, резные планки дверей и плинтуса здесь всегда. Глубокое заблуждение. Но я, конечно, немножечко горжусь, что все так гармонично подходит.

Я расспрашивал хозяек, пожилых дам и служанок, работавших в давние времена, какая мебель могла стоять, например, в гостиной или столовой периода грюндерства, и как она расставлялась. Я листал мебельные каталоги кайзеровских времен, те каталоги, которые я нашел у старьевщиков во время войны. Я рылся у букинистов в поисках книг и был вознагражден: «Практичная домашняя хозяйка» 1900 года и «Я могу вести хозяйство» 1890 года. Они касались исключительно домашнего хозяйства, этикета, обстановки квартиры. И странно, я нашел все это настолько правильным и скроенным по мне, что стал отличной хозяйкой периода грюндерства.

Первая экскурсия по музею 1 августа 1960 года состоялась случайно. В то время трамвайные рабочие как раз ремонтировали рельсы, садовники работали в парке, и рабочие имения рассказали во дворе о музее. «Ребята, мы обязательно должны разочек зайти туда». После окончания рабочего дня они пришли, к ним присоединились несколько любопытных прохожих. Две комнаты я уже обставил полностью — жилую комнату 1890 года, которая и сегодня остается вторым пунктом моей экскурсии и столовую, которую разобрал годом позже, чтобы освободить место для неоготической комнаты.

О моем музее заговорили в округе. Крестьяне и жители Мальсдорфа рассказывали в кафе и пивных: «Там стоит большой музыкальный автомат с жестяными пластинками, и он все их проигрывает». И хотя стены еще не были отремонтированы и с потолка свисала штукатурка, людям нравилось в музее, они находили его занятным. Ко мне приходили рабочие бригады, школьные классы. студенты, изучавшие искусство и, конечно, коллеги — музейные работники.