Я сам себе жена

* * *

Уже малышом я воспринимал своего отца как чудовище, хотя и не понимал еще, как жестоко он обходился с матерью. Но и маленький ребенок уже кое-что понимает. Я вспоминаю, как однажды он устроил мне страшную порку из-за какой-то мелочи и при этом орал как на плацу. Я плакал, но он лишь усиливал побои и рычал: «Мальчики не плачут!» Таким был мой отец, Макс Берфельде.

Он родился в 1888 году во Франкфурте-на-Одере в семье старшего рыбака, как раз через сто лет после неудачного брака нашего предка с дочкой рыбака, и принадлежал к лоссовской ветви нашего рода. Во время Первой мировой войны он последовал примеру благородной, зоммерфельдской, ветви семейства, к которой принадлежал и мой дальний родственник дядя Ханс-Гeopг Беерфельде, — и стал солдатом. После окончания войны он служил в уважаемой фирме, химическом синдикате. В 1930 году там произошел случай, который продемонстрировал холерическую натуру моего отца. Он повздорил с одним из своих сослуживцев, чрезвычайно дружелюбным человеком — так, во всяком случае, его характеризовала мама, — схватил его за плечи и пробил им стекло огромного окна в здании фирмы. Часть рамы вывалилась и разбилась вдребезги на тротуаре. Замазка не могла удержать верхнюю часть рамы, она соскользнула вниз и прижала несчастного. Контора фирмы находилась на четвертом этаже, а человек оказался на три четверти за окном. Подоспели пожарные, они растянули внизу брезент. Другие в это время пытались освободить зажатого человeкa. Наконец, это им удалось. Отец был строго предупрежден и переведен в другой отдел.

Он казался человеком без прошлого. Не существовало никаких следов его близких родственников — ни фотографий, ни писем, ни записок. Человек без прошлого, или же человек, прогнавший свое прошлое, потому что оно грызло его душу. Один-единственный раз, в порыве откровенности, он рассказал мне своих родителях. Его мать была сущим дьяволом в человеческом облике. Однажды она с топором в руке погналась за мальчишкой-подручным из-за какой-то его мнимой провинности. 14-летний паренек со страху прыгнул в реку. Не умея плавать, она остановилась на краю помоста и, вне себя от злости, бросила в парня топор. Лишь случайно она не попала в цель. Ее муж, мастер Вильгельм Берфельде, был, напротив, спокойным задумчивым человеком. Когда разыгрывались семейные неурядицы, он уплывал по реке в своей лодке и находил успокоение в природе.

На Первую мировую войну отец ушел простым солдатом, тщеславно мечтая дослужиться до унтер-офицера. Однако когда война закончилась, он все еще оставался простым солдатом, и мне кажется, что именно тогда произошел надлом. Не получив возможности командовать в казарме, он отводил душу дома. Мы были его рекрутами, которых он мог терзать сколько угодно. Свой тон он явно позаимствовал в армии: «Здесь командую я!» И его близко посаженные глаза — я не знаю теперь, какого они были цвета, потому что никогда не отваживался заглянуть в них, — горели, как в припадке безумия. Уже маленьким ребенком я мучительно пытался придумать, чем бы помочь маме. Ребенком ведь еще не знаешь, что, вырастая, становишься сильнее и можешь что-то сделать сам.

Звуки доносившиеся с верхнего этажа, навеки врезались мне в память: его рычащие ругательства, стук падающих дубовых стульев, когда отец гнался за мамой по комнате, глухие удары, когда, догнав, он бил ее.

Иногда, вспоминая детство, я удивляюсь, что не остался слабоумным после того, что мне пришлось претерпеть от его ручищ.

Уже в конце двадцатых годов он примкнул к национал-социализму и с гордостью называл себя «старым борцом». После «Захвата власти» нацистами он продвинулся до политического руководителя в Мальсдорфе; а затем, наверно, даже нацистам надоела его холерическая необузданность, и они сместили его.

Мне пришлось с ранних лет страдать от его мании воспитать меня как «молодого борца». Доходило даже до абсурдных попыток исправить мою внешность: если, например, мои волосы начинали слегка виться от дождя, он приказывал мне сунуть голову в холодную воду и гладко причесать волосы. Они должны были быть коротко подстрижены и причесаны на пробор — по-военному.

Однако, я не был «молодым борцом», я даже мальчиком себя не ощущал. Я был девочкой. Я вспоминаю большой званый вечер благородного сословия. Знатные дамы пышно разодеты, богато украшены ожерельями, цепочками и браслетами. Я сидел на коленях у своей родственницы, которую всегда называл тетушкой Анни, и восхищался нарядами и украшениями. «Я маленькая девочка, — сказал я себе, — а когда вырасту, буду так же выглядеть и двигаться, как эти дамы».

В сверстницах меня интересовали, собственно, только их платьица. Когда я играл с ними в куклы, я всегда думал: «Боже мой, какой на ней прелестный корсажик, какая чудная широкая юбочка. И оборочки!»

Мальчики вызывали у меня больший эротический интерес, чем девочки. Я с удовольствием рассматривал их фигуры, немедленно замечал, если кто-нибудь из них нежно выглядел. В девочках же, напротив, я замечал только, какие на них башмачки, чулочки или каков покрой платья. Я часто повторял про себя: «Ну какая глупость! Почему я тоже не могу так одеваться, носить такой же прелестный черно-зеленый корсажик со шнуровочкой впереди?»

Когда дома вынимали семейные альбомы с фотографиями, где родственники гордо опираются на балюстрады или цветочные столики семидесятых годов прошлого века, я автоматически обращал внимание на нарядных дам и, прежде всего, на их туго затянутые талии. Мне хотелось носить такие же платья. Позже я выполнил это свое желание.