Я сам себе жена

* * *

В первый раз я пошел в кафе гомосексуалистов. Западноберлинские друзья взяли меня с собой — один я бы не отважился — и подбодрили: «Лоттхен, там нечего бояться». Я принарядился в платье.

Перед маленькой лестницей у входа — небольшая решетка. Мы позвонили, и нас впустили. Открылся причудливый вид: старый коричневый буфет начала века, слегка закопченный, перед ним плоский прилавок стойки. Левую стену украшал вид Берлина, каким он был раньше — цепочка домов с газовыми фонарями и арками ворот. На украшенном лепниной потолке на крюке висела старинная люстра. Все было, как на рубеже веков. Но на продавленных креслах, цвет которых было уже не угадать, до того они выцвели, шла оживленная жизнь. Здесь и сейчас. Полуобнаженные юнцы, многие в женской одежде или в чем-то почти прозрачном, сидели на коленях у своих кавалеров. Все громко болтали. Но во всей этой неразберихе стоял один спокойный утес — хозяйка.

«А ну-ка, прекрати», — на своем берлинском диалекте приказывала она, проходя через зал, давала тычка гостю, который рассказывал «анекдотцы», и снова проплывала за прилавок в своей объемистой мотоциклетной куртке. «Да, она держит свою лавочку в руках», — подумал я, войдя в старейшую пивную на станции «Герлиц», — «Пивной бар Элли».

Элли, бесцеремонная и решительная, внимательно оглядела меня, когда я робко заказал сок. «Золотко, а ты здорово принарядился», — одобрительно заметила она.

Мне понравилась ее по-мужски жесткая манера, а ей видимо, моя, женственно-застенчивая. Потому что когда в следующий раз я зашел в пивную, на этот раз — для разнообразия — в народном костюме, она подняла меня и посадила на стойку, смеясь: «Ты моя куколка».

В узком коридорчике позади зала находились «тихие местечки», и когда трансвеститы в своих платьях нажимали ручку мужского туалета, гости громогласно кричали: «Другая дверь!»

«Немножко би никогда не помешает», — ухмылялась Элли, залезая ко мне под юбку. Хоть она и была лесбиянкой — ее подруга прислуживала здесь же, в пивной, — Элли не придерживалась этого слишком строго, уж это мне известно из собственного опыта…

В задней комнате иногда устраивались садо-мазохистские вечеринки. Когда кого-нибудь укладывали на стол и Элли собиралась «наподдать разочек», мы знали, что когда она ударит, будет не только слышен свист хлыста, но и станет ощутимо больно. Но чаще наши удовольствия были вполне безобидны.

Как-то в выходной были объявлены танцульки потому что Элли купила новый проигрыватель. В пивную набилось полно геев и лесбиянок, но когда танцы начались, ящик отказал. Элли бросилась ко мне: «Эй. Лоттхен, посмотрика, что с ним, ты ведь разбираешься в музыкальных машинах». Когда я поднял крышку и увидел все эти проводочки, лампочки и не знаю, что еще, я поднял руки, сдаваясь: «Ребята, я сюда смотрю, как корова в циферблат. Ничего не получится». Казалось уже, что на танцах поставлен крест, но тут кто-то предложил: «Лоттхен, а может, ты привезешь свой граммофон?» Вот это было дело. Кто-то был на машине, и мы покатили. Я привез граммофон и пластинки.

Большой латунный раструб ревел на стойке у Элли, все скакали по залу, и тут состоялось мое первое выступление: я знал наизусть тексты всех песенок и когда старые пластинки слишком сильно шипели, я вступал и подпевал. С тех пор регулярно, каждый выходной, я стоял у граммофона в своем платье или коротких вельветовых брюках, черных или темно-синих, по дешевке купленных в «Херти» за шесть марок. Вокруг меня — гомосексуалисты в шуршащей коже или во входивших тогда в моду узких джинсах. В перерывах Элли потчевала меня соком и едой и даже подарила мне ремешок и туфли: «Смотри-ка, это должно хорошо подходить к твоему платью».

В 1961 году все кончилось в одну ночь. «Для пресечения враждебной деятельности реваншистских и милитаристских сил Западной Германии и Западного Берлина, — было написано в Постановлении Совета министров ГДР от 12 апреля 1961 года, — вводится такой контроль на границах Германской Демократической Республики, включая границы западных секторов Большого Берлина, который присущ границам любого суверенного государства».

В Москве было решено таким образом прекратить «кровотечение» важного фронтового государства, т. е., попросту, запереть народ. Если образование государства ГДР в 1949 году мы восприняли, лишь пожав плечами — оно нас просто не тронуло, — то последствия были самыми глубокими. Образно говоря, мы были последними военнопленными Второй мировой войны, последними жертвами национал-социализма: без него — хотя об этом слишком легко забывают — никогда бы не было этой стены со сторожевыми вышками и колючей проволокой.

На следующий день на передней площадке трамвая люди обсуждали происходившее: «Вы знаете, они делают границу непроницаемой, ездят туда-сюда на танках и строят стену». — «Да не будет совсем уж плохо, — бросил другой, — пару недель протянется эта возня вокруг стены». — «Ну нет», — размышлял третий». — «Не обманывайте себя, это строят русские, не Ульбрихт», — вмешался и я. По их тоскливым лицам я понял, что лишь произнес то, что внутренне все знали, но во что не хотели верить. «Да, — согласился со мной пожилой человек, — стена может стоять и год, и десять лет». «Господи, — сказал кто-то, — а как же все артисты, художники, врачи, которые работают здесь в клинике Шарите? Это не может быть надолго…» — «Вы еще удивитесь, — предрекал кондуктор трамвая, — она простоит очень долго, если не вмешаются западные союзники. А я не думаю, что они это сделают». Он оказался прав.

Я упивался воспоминаниями, когда в 1988 году, спустя двадцать семь лет, снова оказался в «Пивном баре Элли». «Здесь я заводил граммофон», — объяснял я Мони, которая теперь хозяйничала в баре. Элли умерла за год до этого. «Когда же это было?» — спросила Мони. У меня было чувство, будто это было вчера. «Ах, ну конечно, это было очень давно», сказала она, растягивая слова, и махнула рукой. Только тут мне стало ясно, что с тех пор действительно прошло почти три десятка лет.

Я стал расспрашивать о моих тогдашних друзьях, о Клаудетте, это был трансвестит, с которым я провел у Элли немало приятных часов. «Ему уже за семьдесят, и он живет в доме престарелых на Блюхер-штрассе. Но по воскресеньям он почти всегда приходит сюда», — рассказала Мони.

В следующее воскресенье ранним вечером я уже стоял у ее стойки. «Смотри-ка, кто идет», — прошептала Мони. Старый седоволосый человечек в очках пробирался на свое обычное место в углу, он тяжело плюхнулся на диван и заказал пиво и ликер. «Клаудетта, — крикнула Мони, — как ты думаешь, кто сидит здесь у стойки?» Клаудетта поднял голову, его взгляд скользнул по залу: «Лоттхен, ты?» Радостно и одновременно грустно было встретить хотя бы одного из своих старых друзей.

То была печальная глава моей жизни, когда в 1988 году я начал совершать свои «заграничные» поездки в Западный Берлин: Кройцбург, Темпельхоф, Шарлоттенбург, Нойкельн, Шпандау. Приезжая в памятные места, — в подвал старьевщика Макса Бира, квартиру доктора Вонгчовски и на Мантойфель-штрассе, 7, со школой и бомбоубежищем — я, конечно, хотел снова увидеть и людей, которых любил. Клаудетта был единственным, кто еще оставался в живых. Но вернемся обратно в пятидесятые. Мне вспоминается Макс Пальмовски, моя любовь после смерти Цитценау. Однажды, когда я копался в ключах у Людвига в его скобяном магазинчике в Шарлоттенбурге на Шлосс-штрассе, угол Зеелинг-штрассе, туда вошел Макс, коллекционер антиквариата и подержанных вещей, постоянный клиент. Когда я в следующий раз появился у Людвига, он проворковал: «Слушай, Макс интересуется тобой, он хотел бы пригласить тебя на чашечку чая». У него была небольшая, но со вкусом обставленная квартирка — и он хотел со мной не только чайку попить. Едва я уселся рядом с ним на бидермайеровской софе, он стал показывать мне изображения обнаженных мужчин, подлинные оттиски французских картин, частично прошлого столетия. Тогда это было для меня нечто совершенно новое.

Макс был бисексуален, высокий, худощавый, с темными волосами как раз в моем вкусе. Ему было около пятидесяти, и он излучал отеческое спокойствие: рядом с ним я ощущал себя, как в защищенной гавани. Я не сердился на него за то, что он интересовался и женщинами. Да и почему, собственно? Впрочем, он питал слабость к особо упитанным женщинам. Тяжелым машинам с задами, как у битюгов-тяжеловозов.

В Мальсдорфе жила одна матрона, как раз на его вкус. Она, наоборот, искала активного, худощавого, темноволосого мужчину. Я сыграл роль сводницы, но предостерег его: «Она такая толстая, что даже для тебя ее будет многовато». — «Неважно, ответил Макс Пальмовски с заблестевшими глазами, — давай сюда эту бабу».

Я пригласил ее на кофе, да и сам должен был остаться. «Я не жеманница, — протрубила эта валькирия, — прежде чем у нас что-нибудь начнется, я бы хотела посмотреть на вас двоих в действии». Я засомневался: мы вдвоем перед этой женщиной? Однако Максу идея понравилась. Больше того, он захотел и ее вовлечь в наши игры и шепотом предложил ей тоже раздеться. Она без колебаний сделала это — мне совсем не хотелось смотреть. При виде этой женщины с толстым задом и огромными грудями, вся моя эротика испарилась. Макса же, напротив, она очень возбудила, и они исполнили номер по всем правилам искусства. Я чувствовал ревности, потому что она не привлекала меня сексуально. Для меня эта женщина была среднего рода.

Моя эротическая дружба с Максом продолжалась до тех пор, пока не построили стену. После этого мы регулярно переписывались. В 1967 году мое письмо вернулось недоставленным: адресат не найден. И даже могилы Макса я не нашел. Наверно, это судьба, когда любишь пожилых мужчин. В конце концов, остаешься один на скамейке.

«Друг, 47, ищет друга для взаимных побоев тростью, розгами или плетью. Просьба отвечать здесь». Это объявление в старом вокзальном сортире еще кайзеровских времен, с чугунными консолями и старыми перегородками, воспламенило меня. Я нацарапал ответ, назначил время и приметы, по которым меня можно было узнать. Через несколько дней, невероятно заинтересованный, я прогуливался, заложив руки за спину — примета для узнавания, вблизи станции «Осткройц». И тут я его увидел: несмотря на свой возраст, он молодо выглядел, высокий, стройный, подтянуто-спортивный. Смешение беззаботного уличного мальчишки и грациозной кошки. В то же время он излучал ту самую надежность, которая всегда притягивала меня в мужчинах. Мне очень рано начал нравиться «жестокий» секс. Уже в школе я тянул шею, чтобы получше рассмотреть, когда кого-нибудь из одноклассников лупили тростью, хотя мне и было их жалко. Тонкая палочка свистела в воздухе, я задерживал дыхание — со смешанным чувством стыдливости, позора и эротических ощущений я наслаждался, получая сам удары тростью. Когда учитель хватал меня за воротник и пригибал, я понимал, что только первый удар будет гореть огнем, от второго и третьего было уже не больно. Для меня они были скорее возбуждающими.

Злобные филистеры и моралисты, когда они чего-то не понимают, — а что они вообще понимают! — сразу кричат: фу, это выходит за рамки, значит это что-то болезненное, какое-то извращение, прочь! Психологам надо вникнуть, разобраться в моей сущности, сексуальности. Я не терзаю себя постоянно вопросом, почему я стал таким, каков я есть. Я наслаждаюсь, то что я делаю, никому не мешает, даже наоборот, так почему это должно быть чем-то плохим?

С бьющимся сердцем поехал я с Йохеном, моей находкой, от вокзального сортира в Мальсдорф. Он был просто помешан на играх по ролям. Я расскажу об одной: я вытаскивал из шкафа свою коллекцию шортиков — вельветовые, с заклепками, джинсовые, купальные, кожаные — и раскладывал ее на кровати, а он в это время писал на листочках цифры от 1 до 6, которыми нумеровал все шортики. Другая группа записок относилась к орудиям истязания — тонкая трость, толстая трость, розга, плетка, семихвостка. Двумя кубиками мы разыгрывали инструмент и шортики. Потом мы перемножали оба числа: результат давал число ударов, которые наносил он мне или я ему. Причем, пассивная роль мне всегда больше нравилась, видимо, она больше соответствует моей сущности. «Бог мой, ты обращаешься с тростью, как девица из пансиона», — yпрекал меня Йохен, когда я оказывался недостаточно ловким истязателем.

Двадцать семь лет, до самой его смерти в 1987 году мы были вместе. Он был спортивным тренером, а в тридцатые годы известным теннисистом. Во времена Третьего рейха он женился на подружке детства, лесбиянке, чтобы спастись от нацистов.

Йохен командовал мной, и я с удовольствием ему подчинялся. Он давал мне советы, делал фотографии моего строящегося дома и подсказал мне сохранить все счета. Сам бы я до этого не додумался. Женской рукой держать в порядке хозяйство — это одно, а для возни с бумажками я слишком рассеян, мне это просто не дано. Как настоящая женщина, я делал так, как мне говорил Йохен. В своих мужчинах я видел то, что в то время девушка видела в мужчине. Я чувствовал себя защищенным, мог рассчитывать на них, если был в нужде, поэтому они меня очаровывали.