52 Гц

Глава 33

— Есть пульс, — услышал Майкл.

Рядом были голоса, неровный отрывистый писк — типично больничный, знакомый. Что-то яркое ударило ему в глаза, он поморщился, застонал, пытаясь закрыться. Свет исчез.

Все вокруг было мутным, расплывчатым, будто он смотрел сквозь натянутый на голову пакет. Он потянулся протереть глаза — руки были тяжелыми, он едва смог их поднять, до глаз даже не дотянулся.

Чувства возвращались, включаясь одно за другим. Потолок — белый, вокруг — светло. Он лежит, под спиной — твердо. В голове чугунная тяжесть. Руки, ноги — отзываются слабо, грудь — горит. На нее что-то давит, мешает вдохнуть. Рубашка распахнута, воздух касается кожи, печет, как свежий ожог.

Сгиб локтя остро кольнуло, его руку прижали, потом отпустили.

— Майкл, — над ним возникло нечеткое молодое лицо темноволосой девушки в униформе, с надписью AMBULANCE на нагрудном кармане. — Майкл, ты меня слышишь?..

Майкл слышал — через тяжелый гул в ушах. Хотел ответить, но понял, что губы тоже болят — и челюсть, вся, будто ее пытались выломать с двух сторон, и, кажется, преуспели. Держать глаза открытыми было по-странному тяжело. Что-то видеть, осознавать реальность — на это требовалась такая прорва сил, что Майкл закрыл глаза, возвращаясь в блаженную темноту.

На груди лежала бетонная плита — каждый вдох давался с трудом. Майкл потянулся было пощупать, где она там, сдвинуть ее — но наткнулся только на провода и две шершавые нашлепки. Его руки сразу же отвели, чтобы не пытался себя пощупать. Вокруг была типичная медицинская суета, как каждый раз, когда… Будто он…

Дыхание встало.

На одно пугающее, невероятное мгновение Майкла прострелила мысль — ничего не было, ничего не случилось, ему привиделась в нелепом бреду вся его жизнь. Он очнулся сейчас после той аварии. Той аварии, когда жизнь еще не изменилась, когда еще все можно исправить. Все можно предотвратить. Сейчас он придет в себя, оглядится — а рядом Джеймс, психует, молоденький. Ему восемнадцать, девятнадцать исполнится только в июле, он студент — здесь, в Лондоне, ни в какой не в Сорбонне. И Винсента никакого нет, они знать не знают никакого Винсента. Он останется с ним в палате, ночью будет реветь от испуга, но ему еще можно сказать — эй, кудряшка. Ты прав. Ты прав, вытри слезы, я сделаю, как ты скажешь. Я пойду, буду учиться, куда ты там предлагал. Даже спорить не буду. Не хочу с тобой спорить. Ты здорово все придумал, я знаю. У нас будет дом, заберем Бобби, я помню адрес, где мы хотели жить, наверняка он еще сдается. Уже, конечно, — уже сдается. Бобби будет такая лошадь — ты не поверишь. Надо много успеть, понимаешь — у меня через полгода сестра будет… А может, не будет, может, ничего не будет — Голливуда, Фредди, Виктории, твоей книги — все будет иначе, по-другому, набело. Давай?.. Давай, пожалуйста… Я поговорю с предками, я поговорю с Браном — он поймет, не сразу, но он поймет. Все будет хорошо. Мне приснился кошмарный сон, что я тебя потерял — просто обними меня, и прости, дурака, я буду слушать тебя — я не гордый, правда, я не мудак, я просто не знал, что все так обернется, — прости меня…

Майкл цеплялся за эту иллюзию, чтобы не вспоминать. Не давать памяти просочиться в сознание — лучше сойти с ума, чем помнить, нельзя помнить, надо верить — зажмурившись, истерически, как дети верят в рождественские чудеса, как в фей. Так и лежать, верить, не открывать глаз. В эфемерном, миражном не-знании. Пока ты не-знаешь — этот мир бинарен. Пятьдесят на пятьдесят. Когда ты откроешь глаза, ты увидишь себя в той самой палате — или нет. Да или нет. Сон или явь. Реальность или фантазия. Один шанс из двух. И если что-то сдвинется на точнейших вселенских часах, если случится чудо, если верить достаточно сильно, если в твою пользу возникнет микроскопический перевес, крошечный, тоньше волоса — все получится. Ты откроешь глаза, поумневший на десять лет — в тот самый день, когда все еще можно спасти. И спасешь. Обязательно.

— Майкл!.. — голос Дакоты вырвал его из сумбурных метаний внутри своей головы. Он открыл глаза.

Дакота — бледная, ненакрашенная, с пучком волос на затылке, смотрела на него и улыбалась трясущимися губами. Схватила за руку, сжала.

— С возвращением, гребаный ты ублюдок, — прошептала она.

— Что случилось? — шепотом спросил Майкл.

Что-то определенно случилось, если вокруг была такая суета.

Дакота по-девчоночьи шмыгнула носом, села рядом, к нему, прямо на пол.

— Я знала, что с тобой что-то не так, — нервным от облегчения голосом сказала она. — Знала! У меня было чувство.

— Какое чувство? — шепотом спросил Майкл, запрещая своей памяти двигаться назад, в прошлое, отвлекая ее сиюминутным разговором, пустыми вопросами, разглядыванием двух бриллиантовых гвоздиков в ухе Дакоты.

— Что с тобой что-то случилось!

— Прости, — зачем-то сказал он.

— Майкл, — в поле зрения снова показалась девушка из службы спасения, двумя быстрыми движениями отлепила от его груди пластины дифибриллятора, — мы отвезем тебя в госпиталь. Сейчас переложим тебя на носилки.

— А обязательно?.. — замутненно спросил Майкл.

— У тебя была остановка сердца, — пояснила девушка. — Пару дней побудешь под наблюдением.

— Ясно, — сказал Майкл. — Ладно.

Безжалостная память вернулась, и он сдался ей. Всему, что он помнил, но хотел бы забыть. Глаза Джеймса в ту ночь — как синий экран смерти. Белое утро. Записка. Ярость. Растерянный взгляд Винсента, когда он прижал его к стене, рыча ему в лицо, что это он виноват. Он виноват в том, что Джеймс ушел. Виноват, что все это затеял, виноват, что запутал всех своим "так будет лучше" — кому теперь стало лучше, кому?! Майкл хотел разбить ему голову об эту белую стену — но не сумел.

Желание разбить голову себе было сильнее.

Себе, не ему.

Он смотрел в лицо Винсенту, держал за горло и не мог отвернуться, потому что знал: нельзя поворачиваться, за спиной — пропасть, и это ее дыхание шевелит волосы у него на затылке. Из ее глубины поднимаются теплые потоки воздуха, прогоняют по спине мурашки. Странно, что они были теплые. Он бы ожидал ледяного мороза в спину. Но нет. Ледяной мороз был ни к чему. Он не сделал бы хуже. Майклу уже было — так, что никакой мороз не сделал бы хуже.

Потому что он, вдвоем с Винсентом, они оба, в полном сознании, сделали то, что теперь Майкл тщетно пытался вычеркнуть из своей памяти — а оно не вычеркивалось, не стиралось, оно было там, и теперь оно будет там навсегда.

Они его изнасиловали.

У него холодело лицо и тряслись руки, когда он думал об этом по пути назад. Когда пешком шел до станции, когда сидел в поезде, когда сидел в самолете, парализованный таким ужасом, что не мог даже дышать. Ни дышать. Ни жить с тем, что он сделал. Он сделал. С Джеймсом. Он. Сам.

Почему он не слышал? Он же помнил как Джеймс говорил “нет”. "Нет!" Всей этой идее. Его появлению. Всем разумным и мягким словам Винсента. Джеймс сопротивлялся, как мог — а они не слышали, не обращали внимания. Требовали объяснить, почему — нет. Ведь так будет лучше. Ведь это все упрощает. Ведь это удобно. Разумно. Правильно.

Они заставили его. Сломали. Принудили. Так и не услышав его отказ.

Да почему же у него все выходит именно так? Его как будто просто нельзя подпускать к Джеймсу. Он все рушит. Все разрушает. Сколько раз Джеймс просил его остановиться? И сколько раз Майкл послушался? Ни одного. Привык, что между ними “нет” — это игра. Привык, что эта игра не кончается. Не услышал, когда “нет” было всерьез. И теперь с этим надо было как-то жить, а жить с этим не получалось. Жить с этим было нельзя.

Почему он не защитил? Почему не остановил Винсента? Как он мог его не остановить? Как он мог его слушать, этот бред про семью втроем, почему, почему это казалось настолько разумным?..

Хотелось получить все и сразу? Обрести Джеймса, но позволить ему жить с другим. Быть с ним рядом, лишь когда хочется немного развлечься. Когда хочется острых ощущений. Да еще и с позволения официального мужа! Кто откажется? Пусть другой будет с ним в горе и в радости, в болезни и в здравии — прилетать, вырываясь на пару дней из своей сумасшедшей жизни, трахаться, улетать. Получать все, ничем не расплачиваясь. Утешать себя — мы же вместе, просто, ты понимаешь, карьера…

"Не изменяй себе", — просил Джеймс.

"Сохрани в себе самое важное", — говорил он.

Что он увидел тогда, в Бирмингеме?.. Было ли это видением судьбы?.. Может, это он, Джеймс, знал будущее, знал, как все обернется, и поэтому всеми силами пытался Майкла затормозить — а тот пер, не разбирая дороги?.. А Джеймс кричал ему, как тот кит, которого никто не слышит, и Майкл — не слышал. Смотрел на него — и не слышал ни звука. Думал лишь про себя.

Он вернулся домой, не чувствуя ног. Ничего не чувствуя, кроме вины, ужаса и отчаяния. Дома был кокаин — Майкл точно не помнил, сколько он принял. Много, кажется. Он просто хотел перестать чувствовать боль. Он просто хотел не сойти с ума — и, кажется, перестарался.

Майкл почувствовал, как его подхватили и подняли, переложив на каталку. Накрыли одеялами, повезли. Колесики громко катились по плитке, Майкл смотрел в потолок своего дома и думал о том, что никогда не разглядывал его с такого ракурса — потолок казался почти незнакомым. В гостиной заходился истерическим лаем Бобби, но кто-то крепко держал его за ошейник. Кажется, это был Бран, хотя Майкл бы не поручился, что разглядел его.

Он всегда был уверен, что такие вещи могут случиться с кем угодно — только не с ним. Он точно знал, что всегда может остановиться. Сколько бы он ни пил, сколько бы он ни прикладывался к кокаину, это просто разбавляло его жизнь, делало еще проще, веселее, помогало скоротать время. Он знал, что в любой момент может сказать себе “хватит”. Он не был зависимым — это просто смешно. Он все контролировал. Он всегда понимал, что он делает.

Передоз?.. У него?.. Это звучало дико. Это должно было бы ошибкой, и он искал причину своей ошибки, глядя на звездное небо, под которое его выкатили из дома. Он не хотел умирать. Это была случайность. Он просто хотел забыть.

Дакота вновь оказалась рядом, заглянула в лицо.

— Майкл схватил ее за руку.

— Прости, — попросил он. — Прости за все, что я говорил.

Она усмехнулась. Наклонившись, поцеловала его в лоб над бровью.

— Котик, я знаю, что такое кокаиновая депрессия, — сказала она. — Видела у своих девчонок.

— Неважно, — сказал Майкл. — Я был мудаком. Я очень жалею.

— Я знаю, — мягко сказала она и вздохнула. — Я же знаю тебя. Могу отличить, когда ты мудак — а когда у тебя от кокса поехала крыша.

?

Когда он открыл глаза, уже в палате, у его койки сидел Бран и смотрел на него. Майкл зашевелился, приподнимаясь. Хотел попросить, чтобы он в этот раз обошелся без своих шуточек, но Бран опередил его, заговорил первым.

— Это все она. Она мне весь день твердила, что что-то не так. А я слышать не хотел. Она говорит — надо съездить, я чувствую, надо. А я говорил — да он нахер пошел бы. Я бы себе не простил, понимаешь? — спросил Бран дрогнувшим голосом. — Я бы себе не простил, если б ты помер!..

Он страдальчески свел брови, неловко провел рукой по круглой башке. Майкл смущенно молчал.

— Ты только не помирай, ладно? — почти по-детски попросил Бран. — Если ты помрешь — кто у меня останется?.. Все кругом такие воспитанные, слова сказать нельзя. В морду не дашь — сразу визг. Душу не отведешь, хер на стол не положишь. Как в зоопарке! Кругом шарики и мороженое. С ними ж нельзя по-человечески, по-простому! Надо — цивилизованно. С этикетом. Все же люди. Выть хочется от этих людей. Нахер послать некого. Если бы не она, я бы жить с этим не смог, понимаешь? — сдавленно спросил Бран.

Он отчетливо потянул носом, утер его запястьем.

— Прости, — шепотом попросил Майкл. — Я вам столько дерьма наговорил…

— Да то первый раз! — перебил Бран. — Поднимешься — и еще столько же наговоришь!

Майкл помотал головой. Ему казалось, ему лучше будет зашить себе рот нитками и никогда в жизни его больше не раскрывать, а то у него что ни слово, то сплошной пиздец. Джеймса в тот раз, после "Оскара", с ног до головы приласкал, приехал извиниться — так лучше б не приезжал. Брану с Дакотой наговорил такого, что самому было тошно вспомнить.

— Прости, — шепотом повторил он.

— Да я прощу, — горячим шепотом пообещал Бран. — Ты только не помирай. Ты ж, гондон последний, у меня один такой. Других нет. Ты ж знаешь, какой это ужас — последний гондон потерять?..

Майкл тихо засмеялся — нервно, невесело. Бран тоже улыбался через силу.

— Прости, — повторил Майкл. — Прости, что полез к вам. Это ваша жизнь. Ваше… все. Не мое дело. Ты все правильно сделал, — торопливо шептал он, чтобы Бран не успел перебить. — Надо было, чтоб мне кто-нибудь вмазал. Ты же знаешь меня. Я останавливаться не умею. Только гнать.

Бран прерывисто вздохнул, пересел к нему на край кровати. Дернулся к нему, будто хотел нагнуться, но передумал. Потом схватил за руку своей лапищей.

— И мне плевать, что это по-пидорски! — отчаянным шепотом объявил он. — У меня все колотится, когда я думаю — если б мы не приехали!.. Ты б там помер один!.. Да я сам бы помер! Если б я тебя бросил! Жить бы не смог, понимаешь? Если бы не она!.. Женщины все чуют! Она звонила тебе весь день, ты молчал. А я отнекивался еще, не поеду… А она говорит — какой же ты друг, ты со мной всего год, с ним всю жизнь, — и бросаешь?.. Он всего-то один раз повел себя как мудак! Если каждый раз друзьями кидаться, как они хуйню вытворяют — так друзей не останется. Понимаешь, за что я ее так люблю? — громким шепотом спросил Бран. — Вот за это!..

Майкл держал его за руку, думал — а что же Джеймс?.. А если бы он узнал?.. Если бы Джеймс узнал о том, что Майкл умер от передоза после его ухода — что бы он думал?.. Винил бы себя до конца своих дней? Жил бы с мыслью, что своим уходом убил его?.. И не знал бы, что это была не его вина. Он бы не был виновен.

Просто Майкл пытался сбежать. От себя. От стыда и беспомощности. От своей вины.

И если бы удалось… Джеймс бы жил, думая, что не должен был уходить. Должен был потерпеть, приспособиться, промолчать. Согнуть себя пополам. Тогда Майкл бы не умер.

И вот так бы закончилась их история. Вот такая была бы точка. Сдохнуть в судорогах на полу, в одиночестве. Сбежать, бросить всех. Струсить.

— Тока не реви, — сиплым голосом попросил Бран. — А ну, перестал. От тебя драматические флюиды по воздуху передаются — ты что меня будешь позорить? Вытри нос, говорю. Тебе лечиться надо.

— Надо, — согласился Майкл. — Только я сейчас не могу. У меня работа…

— В жопу твою работу! — искренне отозвался Бран. — Какая работа?.. Тебе завязывать нужно, мудак. Тебе нужно в тихое место, в компанию таких же торчков, как и ты — сидеть, медитировать, считать “12 шагов”. Ты не в курсе, что уже пора?..

— В курсе, — сказал Майкл.

— Дакота сказала — у своих девчонок такое видела, — сказал Бран, продолжая сидеть и держать его за руку. — Она сказала — она же знает тебя, у тебя язык бы не повернулся, был бы ты трезвый. Сама жалела, что от шока не сразу сообразила.

Майкл глубоко вздохнул. Сделанного все равно не вернешь. Он мог изменить лишь одно — выжить. И слезть с кокаина. Чтобы это больше не повторилось. Чтобы Джеймс никогда не подумал, что зря выбрал уйти.

Нет, не зря.

— Мне нужно в рехаб, — тихо сказал Майкл.

— Дакота сказала, знает одно место в Малибу, — сказал Бран. — Как только тебя отпустят — я тебя отвезу.

— Я не могу прямо сейчас, — вспомнил Майкл, — у нас же премьера, “Неверлэнд”.

— Без шансов, — Бран покачал головой. — На премьеру ты не попадешь.

?

Дакота выбрала клинику здесь же, в Калифорнии. В "Саншайн Серенити" условия были мягкими, у них даже не было закрытой территории и решеток на окнах, как в клиниках для тяжелых наркоманов. Рехабу принадлежал здоровенный особняк в испанском стиле, с большим садом и собственным выходом к пляжу. Пациентов здесь было немного, и попасть сюда стоило дорого. Впрочем, пациентами тут никто никого не называл. Они все были клиентами, будто просто приехали поправить нервы в пансионат, а не искали спасения от жизни.

Их было десять человек. Один врач, два журналиста, пилот Аляска Эйрлайнс, незнакомая Майклу певица лет девятнадцати, адвокат, модель, баскетболист — и Майкл. Все те люди, которые из-за размера своих гонораров считали себя хозяевами жизни. Те, кто мог позволить себе сначала плотно подсесть на кокаин, а потом слезать с него в обстановке пятизвездочного отеля, занимаясь йогой, тай-чи, медитациями, арт-терапией, яхтингом, серфингом — в общем, практически не меняя свой образ жизни. Два раза в день, собираясь на групповую сессию в теньке возле каменного питьевого фонтана, они жаловались, делились, осознавали и вдохновлялись одинаковыми фразами, которые казались Майклу подхваченными из буклетов или однообразных ток-шоу. Он не мог сочувствовать этим прекрасно одетым, ухоженным людям с гладкой кожей и ровным загаром. Он видел по их лицам, что они вернутся и начнут все заново. Что они повторяют заученные слова, говорят то, что уместно сказать, но на самом деле меняться не собираются. Признания "я здесь уже третий раз" или "я пытаюсь бороться с зависимостью пять лет" вызывали у него только презрение.

Впрочем, был там один. Алкоголик. Потрясающей красоты молодой парень. Он прятал глаза за темными очками и передвигался на инвалидной коляске. Вот его Майкл понимал. Вот у него была серьезная причина. Когда тебя, молодого, красивого, — внезапная травма, авария или болезнь оставляет полуслепым и полупарализованным, хочешь-не хочешь, а будешь искать то, что поможет смириться.

У парня было прозвище — Уизли. Ему шло — из-за копны волнистых огненно-рыжих волос, которая светилась вокруг его головы, как пламя. У Уизли было тонкое, породистое лицо с узким ртом и длинным носом. Глядя на него, Майкл со своим разбитым сердцем чувствовал себя неловко. Вот у кого были настоящие проблемы. А у него самого, у всех остальных, поехавших крышей из-за иллюзии вседозволенности, были не проблемы — была просто глупость и неумение справиться со своей жизнью.

Уизли был тихим. На групповых сессиях он обычно молчал. Слушал других, о себе ничем не делился. Предпочитал заниматься медитацией, лепкой, копался в саду, насколько ему позволяла коляска и угасающее зрение. Он вообще много времени проводил на воздухе. В отличие от Майкла, который предпочитал не высовываться лишний раз под жгучее солнце.

Физически — ему было не очень плохо. Его не крутило и не метало, не рвало до пустого желудка, не лихорадило. Только хотелось сдохнуть. Он никогда раньше не испытывал подобного чувства. Он плохо спал. Много курил. Ночью глядя сквозь окна своего номера на мерцающий океан, усыпанный бликами, он не замечал, как тянется время. Первые несколько дней он был занят борьбой с жаждой свалить отсюда, чуть-чуть заправиться, просто чтобы было не так паскудно, а потом вернуться и продолжить с новыми силами. Когда жажда начала утихать и навалилась апатия, стало по-настоящему тяжело.

Он не спал по ночам. Лежал в постели, не двигаясь, глядя в окно. Или бездумно смотрел телевизор, переключая каналы, не задерживаясь надолго ни на одном, заполняя глаза визуальным шумом, переключая картинки, потому что каждая спустя минуту вызывала безумную скуку. Утром к нему приходил ассистент, отскребал его от кровати и отправлял завтракать, плавать, заниматься массажем, на тренжеры, на медитацию, на терапию. Увиливать не получалось. Майкл ненавидел всех, кто заставлял его шевелиться.

Примерно через неделю ему стало немного легче. Апатичная ненависть к жизни сменилась обычной апатией. Он начал покидать номер сам, правда, все еще предпочитая закатное время. Уизли, как оказалось, каждый день именно в это время торчал на пляже, слушал, как шумит океан. Когда Майкл столкнулся с ним там впервые, он хотел уйти, чтобы не мешать, но Уизли повернул голову, услышав его шаги по песку, и замер так. Майкл остановился.

— Я не против, — сказал Уизли после короткой паузы.

— Прости?..

— Я не против, если ты тоже посидишь здесь, — сказал Уизли.

У Майкла возникло странное ощущение, что пацан научился читать мысли в качестве компенсации травмы. Потому что именно об этом он, собственно, и хотел спросить — не помешает ли он, если побудет здесь. Майкл поколебался секунду, потом подошел и сел на песок рядом.

— Патрик, — тот протянул ему длинную ладонь с паучьими пальцами. — Но все зовут меня Уизли. А ты?

— Майкл.

— Чем занимаешься, Майкл?

В данный момент Майкл не занимался ничем, но вопрос, разумеется, был не об этом.

— Я актер.

— Хороший?..

— Не знаю. Говорят, да.

— Значит, хороший, — сказал Уизли и замолчал.

Майкл сидел рядом с ним на остывающем песке. Бездумно смотрел, как садится солнце. В последнее время он вообще был не богат мыслями.

Когда стемнело, Уизли, не прощаясь, с жужжанием электромотора развернулся и отправился вверх по пологому склону, по длинной дорожке, проложенной для инвалидных колясок. У него была стильная коляска с аэрографией, с широкими колесами, которые не вязли в песке. Точнее, у него было даже две коляски. Одна, с моторчиком, была для поездок на внешние территории — в сад или на пляж. Вторая — для внутренних помещений. Он виртуозно владел ею, огибая мебель и толкая колеса руками. Чтобы уберечь ладони, он носил перчатки без пальцев. Майкл не удивился бы, если бы обнаружилось, что на своей коляске Уизли умеет даже вальсировать.

Через две недели бессонницы и апатии, вспышек гнева, ненависти к миру, скандалов на пустом месте, медитаций, йоги, барбекю, осточертевших групповых встреч и плавания Майкл начал осознавать, что его отпускает. Медленно. С трудом. Но отпускает.

Самое время было сделать один поступок — странный, даже, наверное, почти безумный. Позвонить Винсенту. Майкл иррационально думал, что после всего этого абсурда единственное, что он приобрел — и правда стал к нему ближе. И ему по какой-то совершенно неясной причине хотелось узнать, как тот держится. Джеймс ведь ушел и от него. И, наверное, Винсенту должно было быть куда больнее. Он провел с Джеймсом девять лет, а теперь потерял его. В том, что они расстались, себя Майкл не винил — они оба с Винсентом были хороши, оба повели себя, как глухие.

Но он сочувствовал ему.

Поэтому — позвонил, со стационарного телефона клиники.

Винсент, сняв трубку, поздоровался по-французски и что-то быстро проговорил тоном вежливого извинения.

— Привет, — сказал Майкл. — Это я.

— О, — удивленным, то, как ни странно, доброжелательным тоном отозвался Винсент. — Майкл. Здравствуй.

Майкл устроился в кресле, подогнул под себя ноги.

— Я просто хотел узнать, — неожиданно для себя сказал он, — как ты.

Винсент помолчал пару секунд, потом ответил:

— Спасибо. Я… хорошо. В целом. В целом — хорошо. А ты?..

— Как-то так же, — отозвался Майкл, решив не распространяться о деталях. — Примерно так же. Как ты справляешься?.. Скучаешь?

— Держусь, — после короткой паузы ответил тот. Казалось, он просто в таком изумлении, что Майкл позвонил узнать, как у него дела, что ему приходилось прилагать усилия, чтобы после каждой фразы не спрашивать — Майкл, ты там, случайно, не двинулся? С кукушкой у тебя все в порядке?

— Он не вернулся?.. спросил Майкл. — К тебе.

— Нет, — сказал Винсент. — Я думаю, он не вернется. Он написал мне из Гонконга, попросил прислать кое-какие вещи.

— Откуда?.. — изумился Майкл.

— Он сказал, ему нужно было кардинально сменить обстановку и оказаться как можно дальше от нас обоих. Планирует пожить там.

— Ясно, — выдохнул Майкл. — Хорошо. Хорошо, что вы поддерживаете связь.

— А вы — нет?

— Нет.

— Майкл, — после новой паузы сказал Винсент. — Если ты захочешь приехать — я буду рад тебя видеть. Я понимаю, это звучит странно, но если тебе нужно будет поговорить… ты правда можешь приехать.

— Ты рассказывал, он писал стихи, — сказал Майкл, игнорируя предложение. — Ты его нашел из-за них. Помнишь?

— Конечно.

— Можешь мне их прислать?

— Да, — Винсент, кажется, даже не удивился. — В электронном виде подойдет?

— Подойдет, — сказал Майкл.

— Я отправлю в течении получаса.

В электронном виде Майкл читать их не стал. Распечатал. Ушел к себе, сел возле кровати на пол, положил листы на колени. Он сам не был уверен, почему именно сейчас решил узнать, что Джеймс писал в год их расставания.

Может, надеялся, что из-за апатии будет не так больно?..

?

Солнце болеет.

Хрипит, кашляет.

Тащится вверх, изнывая от жара,

хватается за облака

миллионом лучей,

бездомное,

пьяное.

Ползет высоко над землей,

тащит себя на небо.

Выжигает воздух вокруг,

жжет себя изнутри,

умирает само от себя,

и упрямо ползет,

чтобы встать в зените.

Встает, качается на звездном ветру.

Смотрит вниз, высоко ли падать.

Тянет лучи к земле,

хочет кого-то найти.

Шарится, ищет,

тычется в стекла,

гладит по лицам,

щупает нос и щеки,

губы. Рты.

Ищет весь день,

никого не находит

и прячется в облаках.

Думает —

хорошо бы отсюда упасть

и разбиться всмятку,

разлететься лучами,

распылиться фотонами,

стать звездным ветром.

Но земля не пускает,

держит своей атмосферой,

приходится — осторожно,

по шажочку,

по капле

стекать

лучами,

золотой кровью

пачкая облака.

Солнцу жарко,

его лихорадит.

Чумные темные пятна

проступают на солнечной коже,

оно рвет себе грудь, чтобы стало легче,

но там, внутри, только солнечный ветер,

и больше ничего нет.

Солнце тащится вниз, умирать.

Спускается к океану,

такое маленькое и слабое,

что даже арктический лед

смеется над ним.

В океане тихо и гулко,

пахнет солью,

камнями,

прибоем

и черными скалами.

В океане бездонная пустота.

Солнце шевелит плавниками,

бьет хвостом,

разевает пасть,

длинное, тяжелое,

ничье.

Далеко-далеко на севере

синий солнечный кит

уходит в черную глубину.

Дальше.

Глубже.

Далеко-далеко на севере

в океан сползает ледник.

Старый-старый.

Синий.

Соленый.

С грохотом,

с треском

разрывает себя на части,

крошит себя в океан

огромными глыбами.

Они плывут по течению,

красивые,

мертвые,

ледяные.

Солнечный кит

кусает их из глубины,

чтобы завтра, когда опять

карабкаться,

кашлять,

жечься,

внутри было холодно

северно

снежно.

Солнечный кит живет

сто тысяч лет

сто миллионов

пять миллиардов

триллион восемьсот дней.

Нас еще не было,

а он уже был.

Никого еще не было,

а он уже был.

Никого не будет,

Никого нет.

Ничего нет.

И нас нет.