Мучимый жаждой, Арутюн рискнул выпить пригоршню морской воды. Она была солоноватой на вкус, как слеза, и, в общем-то, оказалась пригодной для питья, так как была не столь насыщена солями, как во многих других морях. Примеру Арутюна последовали и его новые товарищи. Странным образом все привыкли к голоду. Старались больше говорить, чтобы сон не сморил.
— Смотрите, что плывёт! — вдруг крикнул старлей.
Это казалось невероятным: течение несло в их сторону небольшой плот.
— Вот бы поймать его! — почти мечтательно произнёс офицер.
Для этого надо было проплыть перпендикулярно движению спасительного сооружения метров пятьдесят. Никто не хотел рисковать, боясь потерять последнюю опору, доставшуюся с таким трудом.
— Умирать так умирать, — вдруг отчаянно произнёс сержант и бросился в воду.
Товарищи напряжённо следили за ним, видя в каждом взмахе его руки толику надежды на спасение. Сержант доплыл до нужного места, отдышался, пока плот подплыл, поймал висевшую сбоку верёвку и стал тянуть нехитрую бревенчатую конструкцию к столбам. Втроём поместились на неширокой поверхности плота, сев спинами вплотную друг к другу, чтобы немного согреться. На измождённых лицах людей мелькали отблески невысказанного счастья, в которое они, казалось, боялись поверить. Решили плыть утром, так как уже темнело…
Едва забрезжил рассвет, Кнар встала, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей. Она на цыпочках подошла к кровати, где вальтом спали братья. Одеяло, несмотря на то, что Кнар по нескольку раз за ночь поправляла его, вновь съехало и уже сползало на пол. Чувство болезненной жалости кольнуло материнскую грудь, когда в зыбком свете просыпающегося утра она увидела свернувшиеся калачиком худенькие, щуплые, казавшиеся беззащитными тела мальчиков. Хватит ли сил сберечь, защитить их, оградить от явных и скрытых многочисленных опасностей и несчастий, поставить их на ноги? Конечно, односельчане относились к ним с сочувствием, поддерживали — кто словом, кто делом. Рано повзрослевшие в отсутствие старших и выглядевшие больше своих лет соседские подростки помогали колоть дрова, подправить скособочившуюся калитку, залатать дырку на крыше. Но что могло заменить мальчикам отцовское плечо, слово и воспитание?..
Кнар поправила съехавшее одеяло, тщательно подоткнула его края под беспокойные спины и ноги сыновей, словно укрывала от окружающего мира. Обострившийся в отсутствие главы семейства материнский инстинкт заставлял её превратиться в коршуна, защищающего своё потомство. Ей казалось, что за каждым углом притаилась опасность, и она старалась «спрятать» детей, заслонить, укрыть их от коварной действительности. Но мальчики росли как-то вне её назиданий, вопреки её страхам, по программе, заложенной природой с рождения — бойкими и непоседливыми, одновременно ответственными. В свои неполные восемь Алек и вовсе чувствовал себя взрослым. Он порывался вместе со старшими подростками косить в поле, убирать урожай и связывать его в снопы, возить сено, управляя лошадью. Как-то собрался взобраться на крышу заделать дырку, откуда текло во время сильного дождя.
— Мал ещё, не твоё дело, — категорически запретила мать, — свалишься — костей не соберёшь…
Но у Алека уже были свои собственные поведенческие соображения, которые, впрочем, он высказывал вслух пока лишь младшему брату: «Будешь во всём слушаться маму, назовут тебя «маменькиным сынком», и никто не будет тебя уважать».
Мальчикам в самом деле не хватало мужского влияния, совета и подсказки. Кто как не отец мог внушить сыну уверенность в своих силах, доступно объяснить, кто такой храбрый человек, а кто — трус, поговорить о чести и достоинстве, воспитать в сыне волю и твёрдость? Ведь сыновья подражают отцам…
Но движимая вполне понятным материнским инстинктом Кнар, сама того не сознавая, лишь усиливала своими запретами внутреннее стремление растущих сыновей к самовыражению и свободе. Военное поколение детей само по себе уникально: преодолевая тяготы, лишения и невзгоды, дети войны не только становились практиками, но и философами жизни.
В девять лет Эрик, в отличие от брата — романтичный и мечтательный, напишет первое своё стихотворение — о родной деревне, об отце, сеющем золотые пшеничные зёрна на залитом солнцем поле, о войне, налетевшей с ясного неба хищной птицей, об отнятом солнце и осиротевшем очаге. Оно родится как-то само собой, совершенно неожиданно и в не совсем подходящий момент — на нелюбимом уроке арифметики… Но пока Эрику было всего шесть с хвостиком лет, и о своём даре мальчик ещё не подозревал.
Шёл 1943-й. Третий год безотцовщины. До Победы оставалось ещё два года.