Апельсин потерянного солнца

Глава 24

Как настоящая хозяйка, Лара убралась в своём новом доме, всё перемыла, постирала. Распаковав тюки, сундуки и ящики с приданым, она застелила кровати свежим постельным бельём и накрыла их красивыми одеялами ручной вязки, аккуратно расставила на полочках старого шкафа чайный сервиз и добротную новую посуду. На стену повесила цветастый шерстяной ковёр — подарок матери, специально сотканный ею для любимой дочери. А на полу постелила безворсовый ковёр-карпет собственной работы (в этих краях девушки сызмальства учились ковроделию, и умение ткать считалось обязательным для добропорядочной невесты). Отцовский дом Эрика преобразился, наполнившись новым дыханием и ароматом вкусных блюд и свежевыпеченных пирогов. Даже улыбка Арутюна с портрета на стене казалась ещё добрее и теплее…

Любой мужчина мечтал бы иметь рядом с собой такую прелестную и заботливую красавицу, а свекровь не нарадовалась бы на такую покладистую и умелую хозяйку. Но…

Ревность матери, несмотря на внешне благородные мотивы, может обладать большой разрушительной силой. Своенравной Кнар было не по душе, что невестка наводит свои порядки в доме: мало того, что «отняла у неё поварёшку», ещё и «захомутала» Эрика, единственного мужчину, находившегося в зоне её влияния. Становилось совершенно очевидно, что мать не готова окончательно перерезать невидимую пуповину, всё ещё соединяющую её с сыном. Она, властная и одинокая женщина, явно опасалась утратить своё влияние на него, потерять своё место и значимость в сыновнем сердце.

Эрику было больно и досадно видеть, как мать не упускает случая представить Лару в неприглядном виде, унизить, ущемить её. И чем больше безропотная невестка старалась угодить, делать всё ещё лучше, тем сильнее была ревность свекрови. Эмоции и мощный материнский инстинкт ослепляли её.

«Я ему всю свою жизнь без остатка посвятила, а он… Разве я хуже готовлю и стираю? Никто и никогда не будет так заботиться о тебе, как я…» — бормотала она сама с собой за вязанием гулпы[51], болезненно вспоминая, как кормила грудью, баюкала сыночка, вытирала ему слёзки, как купала в корытце во дворе под искристыми лучами солнца, положив его золотистую головку себе на локоть и поливая из большой алюминиевой кружки крохотное тельце, как учила его выговаривать первые слова и держаться на ногах, как, наконец, старалась компенсировать отсутствие отца в военное лихолетье…

Теперь она не переносила элементарных проявлений привязанности и ласки со стороны повзрослевшего сына к своей молодой жене. Кнар не скрывала презрения к «телячьим нежностям», так как сама почти не видела их в своей жизни — времена были другие, суровые, не признающие сантиментов. Эрик и Лара были вынуждены скрывать или маскировать свою любовь и нежность друг к другу…

Бывало, зайдёт Кнар посреди ночи в спальню, чтобы по старой привычке подоткнуть Эрику (как тогда — маленькому в детской постельке) одеяло. А рядом — «чужая» женщина…

Или же ни свет ни заря позовёт: «Вставай, сынок. Я тебе глазунью приготовила из свежих яичек»…

Эрик разрывался между двумя одинаково дорогими ему женщинами, испытывая то удушающее чувство вины, что он «плохой» сын, то комплекс несостоявшегося мужа, «маменькиного сынка», не способного защитить свою безропотную половинку. Невольно вспоминал слова любимого поэта-философа Омара Хайама: «Сорванный цветок должен быть подарен, начатое стихотворение — дописано, а любимая женщина — счастлива, иначе и не стоило браться за то, что тебе не по силам». Казалось, это было про него…

Стремясь разорвать заколдованный круг недоразумений, Эрик несколько раз пробовал поговорить с матерью.

«Но я не могу по-другому, ты же мой сыночек… Я же о тебе забочусь…» — приводила свои «неопровержимые» доводы мать.

На некоторое время в доме воцарялся мир, но вскоре всё повторялось с новой силой. Однажды в порыве гнева Кнар разбила вдребезги о пол красивую расписную чашку из приданого невестки за то, что та вежливо попросила свекровь уступить ей место у мойки, чтобы самой вымыть посуду после ужина.

«Ахчи[52], я у себя дома!.. На неё смотрите — всё к своим рукам прибрала! — упрекала Кнар. — В архив меня хотите списать?! Я ещё не старая, я ещё поруковожу вами… А она пусть знает своё место!..»

В доме установилась пасмурная погода, исчезли солнечные блики из глаз, полыхающая печка не согревала, не в силах заменить простую душевную теплоту.

Постоянные эмоциональные потрясения и тягостные переживания разрушали в Эрике внутреннюю гармонию и мешали быть самим собой. Он словно психологически выгорал на медленном огне. На душе становилось тоскливо, бесцветно и пусто. Перестала посещать и Муза. В последний раз пришла, чтобы заставить его признать своё бессилие:

В результате видимой и невидимой перманентной войны молодожёны приняли трудное решение отделиться и переехать жить в областной центр…