Апрель

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сопроводительная записка, которую министр внутренних дел граф Дмитрий Толстой отправил 30 марта 1887 года директору департамента полиции Дурново вместе с прошением М. А. Ульяновой и резолюцией Александра III, имела следующее содержание:

«Нельзя ли воспользоваться разрешенным государем Ульяновой свиданием с сыном, чтобы она уговорила его дать откровенное показание, в особенности о том, кто, кроме студентов, устроил все это дело. Мне кажется, это могло бы удаться, если б подействовать поискуснее на мать».

Подписи на записке не было.

Тридцать первого марта, после разговора с Марией Александровной в департаменте полиции, Дурново послал коменданту Петропавловской крепости Ганецкому секретное предписание, в котором, в частности, говорилось «о позволении госпоже Ульяновой иметь в среду первого апреля свидание с сыном в течение двух часов от 10 до 12 дня… не за решеткой, а в отдельном помещении, но в присутствии лица, заведующего тюремным помещением…»

Комендант крепости Ганецкий собственноручно пометил секретное отношение лаконической фразой: «Исполнено 1 апреля 1887 года в указанное время».

От центрального входа до Трубецкого бастиона Марию Александровну сопровождал дежурный офицер: такое случалось не часто, чтобы содержащемуся в крепости предоставлялось свидание в самой крепости. Дежурный офицер преисполнен был настороженности и внимания. Седая дама (Марии Александровне месяц назад исполнилось пятьдесят два года) не выказывала, правда, никаких подозрительных намерений, но кто ее знает…

Они прошли мимо полосатой будки, под низкими сводчатыми воротами, мимо еще одной полосатой будки (лица у часовых были сонные, пухлые, а глаза быстрые, цепкие), поднялись на второй этаж и оказались в унылой сумрачной комнате с характерным тюремным запахом — смесь хлорки и керосина.

Тюремный чин, в присутствии которого, очевидно, должно было происходить свидание, принял посетительницу от офицера наружной охраны, как говорится, с рук на руки и, отворив дверь во внутренние помещения, крикнул кому-то невидимому:

— Сорок седьмой — ко мне! Живо!

Дежурный офицер ушел.

«Сорок седьмой, — повторила про себя Мария Александровна, — здесь им отказано даже в человеческом имени».

Неожиданно она поймала себя на мысли, что чувствует себя очень спокойно и даже как бы безразлично: невозмутимо оглядывает стены, окно, немудреную обстановку — грубый деревянный стол, несколько стульев, длинную лавку вдоль стены.

Тюремный чин (официальный свидетель предстоящего свидания) сидел около стола на табуретке, положив одну руку сверху на стол. У него, как и у часовых в будках, был землистый, болезненный цвет лица, какой он бывает у людей, редко выходящих на улицу, но колючие, проворные бусинки глаз, казалось, жили совершенно независимой от хозяина жизнью — смотрели энергично и пристально.

Потом, спустя несколько мгновений после ухода офицера, Мария Александровна поняла, что испытываемое ею спокойствие вовсе не безразличие. Была просто усталость — смертельная человеческая усталость, которая наступает у путника, долго блуждавшего в пустынных лабиринтах некоего огромного строения, воздвигнутого по законам, о которых он, путник, не имеет ни малейшего представления. И вот цель достигнута, но не осталось сил даже на то, чтобы понять это.

И еще была пустота.

Вчера, после разговора с Дурново, после того, как она услышала из уст пожилого, респектабельного генерала с благообразной светской внешностью слова, которые ей стыдно было даже вспоминать, после того, как управляющий столичным департаментом сделал ей предложение, которое, по ее понятиям, мог сделать только отъявленный негодяй, — после всего этого Мария Александровна вдруг ощутила вокруг себя гнетущую пустоту… Она внимательно слушала Дурново, кивала ему головой, отодвинув куда-то в сторону свои истинные чувства, живя все это время, пока продолжался разговор с директором департамента полиции, механической, а не настоящей жизнью, и как только были произнесены так напряженно, почти мистически ожидаемые ею слова — «свидание завтра в десять», — она тут же, сразу забыла все, что говорил Дурново перед этим, встала, поблагодарила, попрощалась и вышла.

У себя дома, в Симбирске, в семье, в отношениях с детьми, мужем, с близкими и знакомыми Мария Александровна привыкла к простоте и ясности — слова и понятия воспринимались ею в их первом, наиболее распространенном и принятом значении. Конечно, это не была примитивная и плоская речевая простоватость — приходилось иногда и Марии Александровне в своей жизни прибегать к сложным иносказаниям. Но в общем-то, словесная игра никогда не была в чести ни в доме Бланков, ни в доме Ульяновых, и поэтому, когда генерал Дурново повел с ней изощренную полицейскую беседу, в которой не было ни одного искреннего слова, ни одной истинной и правдивой мысли, а была только тонкая и прозрачная паутина скрытых намеков и недомолвок, сводящихся в общем-то к одному — мать должна была выведать у сына то, что не удалось узнать полиции, — когда Дурново начал с ней этот долгий и хитрый поединок, она твердо решила: никакие силы не заставят ее играть эту жалкую и подлую роль, какой бы цены это не стоило ни Саше, ни ей самой.

…Звякнул дверной засов. Мария Александровна подняла голову. Саша стоял перед ней всего в нескольких шагах…

Они оба долго ждали этой минуты, и когда она пришла — растерялись, замерли, сжались и внутренне, и внешне, оказались неподготовленными к встрече и будто бы окаменели под пристальным взглядом тюремного чиновника, энергичные бусинки глаз которого торопливо перебегали с матери на сына и обратно.

— Здравствуй, мама, — тихо сказал наконец Саша.

— Здравствуй, Саша, — также тихо ответила Мария Александровна.

Он сделал шаг вперед и вдруг, не выдержав нервного напряжения, бросился к ней, упал на колени, уткнулся лицом ей в колени и весь задергался в беззвучных конвульсиях рыданий, сотрясаясь всем телом от своего безысходного, ни с чем не сравнимого отчаяния.

Мария Александровна прижала голову сына к коленям, обхватила ее руками и, не пытаясь больше удерживать слез, потоком хлынувших по ее щекам, уронила лицо на худую, вздрагивающую Сашину шею.

Тюремный чиновник отвернулся.

Ощутив около себя сына, его руки, плечи, голову, шею, спину, Мария Александровна вдруг почувствовала необычный прилив сил. Огромная, неподдающаяся никакому измерению волна чувств переполнила ее сердце. Дрожащими руками она гладила Сашину голову, целовала его волосы, затылок, уши. Она понимала, что в ее лихорадочных движениях нет сейчас ничего такого, что помогло бы в дальнейшем сыну легче перенести его тяжелую участь, но тем не менее ничего не могла с собой сделать. Забыв совершенно обо всем, она была сейчас только матерью, только женщиной, родившей этого рыдающего у нее на коленях человека, выкормившей этого человека своей грудью, научившей его ходить, пить, есть, различать окружающие предметы и вот теперь знающей и понимающей, что на эту тонкую, худую шею может быть очень скоро палач накинет намыленную петлю, и тогда все ее силы, все ее заботы, все ее великие материнские силы, затраченные на рождение и воспитание этого человека, окажутся напрасными, проделанными впустую, и что ей, конечно, не пережить этой жестокой несправедливости природы, когда она, мать, останется жить, а ее дитя, рожденное ею для жизни и счастья, уйдет из жизни раньше ее и всего лишь в двадцать один год ото дня своего рождения.

— Прости, мамочка, прости меня, прости, моя милая, хорошая, — рыдал Саша, — я причинил тебе столько боли, столько страданий, прости меня, прости…

— Сашенька, Сашенька, мальчик мой, ну что же ты наделал с собой, ну почему же все так получилось, почему столько несчастий обрушилось сразу на наш дом, на нашу семью?..

— Мамочка, милая, я не хотел огорчать тебя, — плакал Саша, — я не хотел быть причиной твоих несчастий, но я не мог поступить иначе, понимаешь — не мог…

— Я не верила, Саша, не верила, что ты можешь оказаться способным на такое… Ведь это же ужасно…

— Мамочка, ты должна понять… Есть долг перед родиной, перед обществом, перед будущим…

— Сашенька, милый, я понимаю, но ведь есть же семья, дом, младшие братья и сестры, а папы нет уже с нами, я так надеялась на тебя, на твою помощь, и вдруг это известие…

— Мамочка, милая, моя вина перед вами неискупима, но я не мог не бороться за то, за что боролись мои товарищи рядом со мной…

— Сашенька, милый, но ведь средства этой борьбы так ужасны…

— Что же делать, если других нет…

— Господа, господа, — кашлянул тюремный чин, — вы нарушаете…

— Что же мы нарушаем? — подняла мокрое, заплаканное лицо Мария Александровна.

— На подобные темы разговаривать запрещается. В случае повторения я вынужден буду прервать свидание.

— О чем же мы можем говорить? — с горечью спросила Мария Александровна.

— О семье, о домашних делах, например. Это можете сколько угодно. Сколько душа пожелает.

— Мамочка, как Володя, как Митя? — не поднимая головы, спросил Саша, вытирая рукой слезы.

— Все хорошо, Сашенька, все в порядке…

— Как их занятия? На них повлияло, конечно… Я понимаю…

— Митя хандрит, как всегда, а Володя идет хорошо — сплошные пятерки…

— Он молодец. Очень хорошие данные. Но слишком эмоционален, вспыльчив… Это будет мешать в серьезных занятиях…

— Я думаю, что он выправится…

— А Оля, Маняша?

— Оля переживает, Маняша слишком мала…

— Мама, ты видела Аню? — Он впервые поднял лицо с ее колен. — Почему ее до сих пор не освободили? Она же ни в чем не виновата, ни в чем не замешана…

— Господа, господа…

— Ее скоро должны выпустить, Сашенька. Я писала на высочайшее имя…

— Господа, господа…

— Какой смысл держать в тюрьме невинного человека? Это же нелогично, противоестественно…

— Господа, я делаю вам предупреждение…

— Аня передавала тебе привет. У нее все в порядке. Чувствует она себя хорошо…

— Господа, второе предупреждение…

— Мамочка, когда увидишь Аню, скажи, что я виноват перед ней, но тогда я ничего уже не мог изменить…

— Третье предупреждение…

— Передам, Сашенька, обязательно передам…

— Господа, свидание окончено!

— Прости меня, мамочка, прости…

— Конвой! Сорок седьмого назад в камеру!

— Мужайся, сынок, я хлопочу за тебя, будь сильным, мужайся…

— Госпожа Ульянова, пожалуйте на выход…

— Спасибо, мамочка, спасибо, милая, родная…

— Конвой!.. Вы что там, спите?

— Держись, Сашенька, я все время думаю о тебе. Я с тобой. Мы все с тобой…

Железная дверь камеры, лязгнув, захлопнулась за спиной. Поворот ключа. Шаги по коридору. Гулкие, стихающие. Звук еще одной далекой двери. И все. Тишина…

Опять тишина.

Снова тишина.

Еще раз тишина.

В сто-ты-сяч-ный раз тишина-а-а-а!..

Он сдавил уши руками, закрыл глаза. Замер. Напрягся. Затаил дыхание.

Отнял руки…

Немой грохот ударил по перепонкам. Беззвучный обвал скатился в отдалении и погас. Тишина. Мертвая тишина.

Спазм сдавил дыхание. Перехватило горло. Не открывая глаза, усталой ощупью нашел стол, сиденье, опустился, прислонил затылок к холодному камню стены.

Мама…

Боже, что сделалось с ней с тех пор, когда он видел ее последний раз! Как она постарела! И все это из-за него. Сначала смерть папы, теперь его арест, суд… А что будет с ней, если вынесут тот приговор, который ему грозит? Выдержит ли она? И что станет с младшими, если с мамой случится что-нибудь? Опека? Приют? Сиротский дом?.. И это после того, как всего каких-то полтора года назад вся губерния завидовала счастью и благополучию их семьи… Отец — уважаемый человек в округе, один из лучших педагогов Поволжья. Мать — прекрасная хозяйка, душа семьи, музыкантша, умница. Старшие дети окончили курс с золотой медалью. Сын в Петербурге выходит на профессора.

А теперь?

Он открыл глаза. Сводчатый каменный потолок угрюмо нависал над головой. Толстые прутья двойной решетки перечеркивали свет в окне. Стены сдвигались друг к другу, душили, сдавливали.

Что же будет, что будет?..

Допросы окончены. Вот уже десять дней его никуда не выводят из камеры, сегодня — одиннадцатый. Десять дней уже ничего не было, кроме свидания с мамой. Значит, скоро суд. Суд и — конец…

Какое сегодня число?.. Вчера был его день рождения. Значит, сегодня — первое апреля. Сколько осталось жить? Месяц? Два?.. А может быть, все-таки дадут каторгу?

Сегодня первое апреля.

Значит, исполнился ровно месяц, как он в тюрьме — арест произошел первого марта. Только месяц…

Пожалуй, линия выдержана твердо. Он не увеличил вины ни одного из участников дела. Наоборот, всеми силами старался выгородить Ананьину, Новорусского и Шмидову.

Но самое главное — в протоколы допросов включено политическое кредо фракции. Теперь на суде, если их снова попытаются представить перед обществом как группу экзальтированных террористов, он в любую минуту может потребовать зачитать те страницы дела, на которых изложены их общественные взгляды.

Программу партии теперь из дела не выкинешь! Ее будут переписывать писари, секретари, столоначальники. Она останется! И когда-нибудь, в будущем люди узнают…

Дверь загремела, лязгнул засов. Вошел дежурный офицер, за ним надзиратель и двое солдат с примкнутыми штыками.

— Встать, — протяжно и словно бы нехотя сказал офицер и сонно посмотрел на Сашу. — Для вручения обвинительного заключения вам надлежит следовать за мной.

Один солдат встал впереди, второй — сзади. Офицер одним глазом оглядел Сашу, поправил воротник арестантского халата, повернулся к надзирателю.

— Дайте ему гребень, пусть причешется.

Саша провел несколько раз гребенкой по коротким волосам, вернул ее надзирателю.

— На выход, — скомандовал офицер все тем же ленивым и вялым голосом.

На этот раз пошли совсем не в ту сторону, куда обычно водили на допросы. Несколько раз надзиратель, гремя огромной связкой ключей, открывал и закрывал массивные деревянные двери, густо обитые широкими железными полосами. Солдаты и офицер, пока тюремщик возился с замками, со скучающим, безразличным видом стояли рядом.

«И как ему только удается так быстро находить нужные ключи? — думал Саша, наблюдая за ловкими движениями надзирателя. — Ведь это тоже призвание нужно иметь, чтобы добровольно заточить себя на много лет в этот мрачный могильник. Впрочем, сюда, в главную тюрьму России, по всей вероятности, подбирают особых людей, «специалистов». Сюда просто так не попадешь».

Вошли в низкое темное помещение. Солдаты, сделав полуоборот, отошли в сторону. Из-за длинного стола, покрытого зеленой, в чернильных пятнах скатертью, поднялось несколько человек: ротмистр Лютов, Котляревский, комендант крепости Ганецкий и еще двое незнакомых в черно-зеленых вицмундирах чиновников Правительствующего Сената. Один из незнакомцев, по виду самый моложавый, с глубокой вертикальной складкой между бровями и пристальным взглядом решительных глаз, взял со стола гербовую бумагу с двуглавым орлом наверху, внимательно посмотрел на Сашу.

— Ваша фамилия?

— Ульянов.

— Имя?

— Александр.

— Отчество?

— Ильич.

— Год рождения?

— 1866-й.

— Место рождения?

— Нижний Новгород.

— Имеете претензии по содержанию в подследственный период?

— Нет, не имею.

— Хотели бы что-либо добавить к материалам следствия?

— Нет.

— Чувствуете себя в настоящий момент физически здоровым? Жалоб нет?

— Жалоб нет.

Моложавый чиновник выгнул плечи, чуть запрокинул назад голову.

— Согласно Высочайшему Повелению, — громко начал он, вкладывая в свои слова особо торжественный смысл, — последовавшему 28 марта сего года, а также на основании второго пункта тысяча тридцатой статьи устава уголовного судопроизводства издания 1883 года, сын действительного статского советника Ульянов Александр Ильич предается суду Особого Присутствия Правительствующего Сената с участием сословных представителей.

Чиновник вложил гербовую бумагу в лежавшую на столе коленкоровую папку, взял папку в руки.

— Подсудимый Ульянов, в ходе предварительного следствия вы отказались от предоставляемых вам законом услуг профессиональной защиты. В связи с этим первоприсутствующий по вашему делу сенатор Дейер предложил мне, обер-прокурору сената Неклюдову, в присутствии лиц, для этой цели им уполномоченных, вручить вам все материалы вашего дела, а также обвинительное заключение по делу, составленное на основании документов следствия и дознания. В процессе судебного разбирательства с разрешения господина первоприсутствующего вам предоставляется право на самостоятельную защиту.

Он протянул папку. Саша молча взял дело.

Ротмистр Лютов, Котляревский, комендант и второй чиновник опустились на стулья. Неклюдов вышел из-за стола, вплотную подошел к Саше.

— В свое время, — медленно заговорил он, — я был учеником вашего отца. Весьма сожалею, что довелось встретиться с сыном Ильи Николаевича при столь прискорбных обстоятельствах. Папенька ваш был образцом выполнения долга перед обществом и отечеством. Видимо, пример его не пошел вам на пользу.

Глаза у обер-прокурора были жесткие, непроницаемые, напористые. «Моралист, — подумал Саша, — праведник в вицмундире».

Неожиданно странное, незнакомое чувство бешено полыхнуло в нем, и он с радостным облегчением ощутил, как распрямляется внутри пружина, сдерживаемая до сих пор с таким трудом.

— Здесь не место для разговоров о пользе отечеству! — резко сказал Саша и посмотрел на Неклюдова с такой ненавистью, что у того невольно прищурились глаза. — Потрудитесь выполнять свои обязанности без нравоучений.

Обер-прокурор не отводил взгляда. В зрачках его загорались зеленые огоньки гончей, почуявшей долгий, но в общем-то не трудный и сладостный гон уже подраненной дичи.

— Ах, вот вы какой! — задумчиво проговорил Неклюдов и смерил Сашу с ног до головы и обратно своими внезапно побелевшими глазами. — Ну что ж, я рад, что предварительная характеристика, данная вам людьми, знающими вас лучше, чем я, подтверждается. Очень рад.

Он вернулся на свое место, кивнул дежурному офицеру. Тот сделал знак солдатам, и они почти одновременно встали около Саши — один сзади, другой спереди.

— На выход, — ленивым и безразличным голосом скомандовал офицер.

Уходя, Саша успел поймать взглядом лицо ротмистра Лютова. Ротмистр неодобрительно покачивал головой, явно порицая легкомысленную выходку подсудимого Ульянова в адрес обер-прокурора Неклюдова.

Вернувшись в камеру, Саша отодвинул в сторону оловянную миску с остывшей едой и жадно раскрыл первую страницу дела. Ему не терпелось поскорее узнать — какие же материалы, кроме показаний Канчера и Горкуна, легли в основу обвинительного заключения.

«По указу его императорского величества, — читал он, — предаются суду Особого Присутствия Правительствующего Сената с участием сословных представителей поименованные ниже лица, бывшие студенты Санкт-Петербургского университета:

1) казак Потемкинской станицы области Войска Донского Василий Денисьев Генералов — двадцати лет;

2) государственный крестьянин станицы Медведевской, Кубанской области, Пахомий Иванов Андреюшкин — двадцати одного года;

3) мещанин города Томска Василий Степанов Осипанов — двадцати шести лет;

4) сын надворного советника Михаил Никитин Капчер — двадцати одного года;

5) дворянин Полтавской губернии Петр Степанов Гор-кун — двадцати лет;

6) купеческий сын Петр Яковлев Шевырев — двадцати трех лет;

7) сын действительного статского советника Александр Ильин Ульянов — двадцати одного года;

8) дворянин Бронислав Иосифов Пилсудский — двадцати лет;

9) дворянин Иосиф Дементьев Лукашевич — двадцати трех лет;

а также:

10) Лохвицкий мещанин Степан Александров Волохов — двадцати одного года;

11) дворянин, аптекарский ученик Тит Ильин Пашковский — двадцати семи лет;

12) сын псаломщика, бывший кандидат С.-Петербургской духовной академии Михаил Васильев Новорусский — двадцати шести лет;

13) крестьянка, акушерка Мария Александровна Ананьина — тридцати восьми лет;

14) херсонская мещанка, акушерка Ревекка (Раиса) Абрамовна Шмидова — двадцати двух лет;

которые обвиняются в том, что, принадлежа к преступному сообществу, именующему себя террористической фракцией партии «Народная воля», и действуя для достижения его целей, согласились между собой посягнуть на жизнь священной особы государя императора и для приведения сего злоумышления в исполнение изготовили разрывные метательные снаряды, вооружившись которыми, некоторые из соучастников с целью бросить означенные снаряды под экипаж государя императора, неоднократно выходили на Невский проспект, где, не успев привести злодеяние в исполнение, были задержаны чинами полиции 1-го марта сего 1887 года;

а также обвиняется екатеринодарская мещанка, народная учительница Анна Андрианова Сердюкова — двадцати семи лет, в том, что, узнав о задуманном посягательстве на жизнь священной особы государя императора от одного из участников злоумышления и имея возможность заблаговременно довести о сем до сведения властей, не исполнила этой обязанности.

Означенные преступления предусмотрены 241 и 243 статьями Уложения о наказаниях.

На дознании и предварительном следствии собранными посредством обысков и осмотров материалами, письменными доказательствами, показаниями свидетелей, оговором самих подсудимых, согласным с обстоятельствами дела, и отчасти признанием некоторых подсудимых УСТАНОВЛЕНО:

1. Подсудимый Шевырев 20 ноября 1886 года принес на сходку студентов С.-Петербургского университета по поводу беспорядков 17 ноября 1886 года на Волковом кладбище гектографированное воззвание «17 ноября в Петербурге», от которого и возникла угроза правительству террористическим актом. На вышеозначенной сходке 20 ноября 1886 года впервые были сформулированы террористические цели преступного сообщества, присвоившего себе впоследствии наименование террористической фракции партии «Народная воля». Как показывают материалы дела, признания некоторой части подсудимых и т. д., автором прокламации «17 ноября в Петербурге» явился бывший в то время студентом естественного факультета С.-Петербургского университета сын действительного статского советника дворянин Симбирской губернии Александр Ульянов…»

Саша поднял голову, прищурился. Вон оно откуда начинает господин Неклюдов! Котляревский и Лютов, выполняя, очевидно, прямой приказ самого царя, добивались только одного: выяснить опасность повторного покушения и по возможности предотвратить его. Значит, поединок с Отдельного корпуса жандармов ротмистром Лютовым и товарищем прокурора Петербургской судебной палаты Котляревским был поединок с самим царем, с Императором и Самодержцем Всея Руси Александром III Александровичем. Так, так… Значит, все эти дни, пока Лютов и Котляревский, торгуя судьбой его, Сашиных братьев в Симбирске, пытались выяснить, для кого предназначалась запасная бутыль нитроглицерина, посланная в Парголово на дачу Ананьиной, Александр III находился в постоянном страхе, что эта запасная бутыль нитроглицерина окажется под его кроватью в Гатчине в виде динамитного снаряда? Ну что ж, это не так уж плохо — продержать государя императора две недели в состоянии страха за свою августейшую жизнь.

Лютов и Котляревский тогда ничего не добились. Успокоить царя, дать точный ответ, что повторного покушения не будет, они не смогли. Господин Неклюдов, уяснив это поражение предварительного следствия, пытается пойти по другому пути. Он хочет нарисовать перед судом более широкую картину заговора, выявить его истоки и корни, дать, так сказать, анализ причин возникновения самого факта террористической угрозы.

Ну что ж, это хорошая зацепка для того, чтобы на суде перевести разговор с мелких и частных технических деталей выполнения покушения на общественные мотивы цареубийства. На этом пути господина Неклюдова следует поддержать. Это будет лишним доказательством социального, а не уголовного направления их организации.

Итак, действительно, с чего все начиналось? Каковы были фактические причины рождения фракции?.. Надо обязательно вспомнить все подробности, чтобы показать на суде, что идеи покушения были не придуманы, а рождены самой жизнью, что взяться за бомбы их вынудило само правительство и те невыносимые условия общественной русской жизни, которые создало это правительство.

Саша отодвинул папку с делом, прислонился затылком к холодной каменной стене, закрыл глаза. В памяти замелькали разрозненные картины событий того дня, 17 ноября, на Волновом кладбище. Он отчетливо увидел серую шеренгу городовых и полицейских перед решеткой кладбища, взмыленные морды казачьих лошадей, сочувственные лица в толпе горожан и, наконец, тех, кем были вызваны все эти события — большую группу студентов и слушательниц Высших женских курсов, пришедших на Волково кладбище, чтобы отслужить панихиду в память о двадцатипятилетии со дня смерти Добролюбова…

Нет, господин обер-прокурор, пожалуй, истоки и корни начинаются еще не здесь, а гораздо раньше. Несмотря на всю вашу проницательность и опытность в подобных делах, вы не знаете и не можете знать истинных причин возникновения революционных настроений в среде петербургского студенчества. Вряд ли вашему чиновничьему воображению доступна картина, а тем более широкая, рождения чувства социального протеста в образованной части русского общества, в ее наиболее критически мыслящих кругах…