Апрель

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Фамилия?

— Ульянов.

— Имя?

— Александр.

— Отчество?

— Ильич.

— Лет от роду?

— Двадцать.

— Точнее.

— Двадцать лет и одиннадцать месяцев.

— Вероисповедание?

— Православное.

— Народность?

— Русский.

— Происхождение?

— Сын действительного статского советника.

— Ай-ай-яй, господин Ульянов! Папенька ваш, можно сказать, генерал, хотя и штатский, а вы?.. Нехорошо-с!

— Потрудитесь, господин ротмистр, задавать вопросы по существу дела.

— Нехорошо-с, нехорошо-с. Ну что ж, пойдем дальше. Ваше звание?

— Дворянин.

— В каком колене?

— Дворянское звание было пожаловано моему отцу за заслуги по министерству народного просвещения.

— Место рождения?

— Нижний Новгород.

— Время рождения?

— 31 марта 1866 года.

— Адрес?

— Где?

— В Петербурге.

— Александровский проспект, дом № 21, вторая квартира.

— Ваши занятия?

— Слушал лекции в университете.

— Точнее.

— Студент четвертого курса Петербургского университета.

— Факультет?

— Естественный.

— Какими располагаете средствами к жизни?

— Средства к жизни получаю от матери.

— Кто мать? Имущественный ценз?

— Домовладелица.

— Доход от дома?

— Не знаю.

— Ваше семейное положение?

— Холост.

— Имеете братьев, сестер?

— Имею братьев Владимира и Дмитрия, сестер…

— Их занятия?

— Чьи занятия?

— Братьев.:

— Владимир — учащийся восьмого класса Симбирской классической гимназии…

— Какого класса?

— Восьмого.

— Выпускного?

— Да.

— А вам известно, господин Ульянов, что совершенное вами преступление…

— Я не совершал никакого преступления.

— …что совершенное вами преступление может повлиять на судьбу вашего брата?

— В каком смысле?

— В том смысле, что ваш брат может и не окончить Симбирской классической гимназии.

— Сомневаюсь.

— Напрасно. Высочайшее повеление о применении строжайших санкций к родственникам всех участников вашего дела уже заготовлено.

— Во-первых, не пытайтесь запугать меня…

— А во-вторых?

— Во-вторых, я не понимаю, о каком деле и о каких участниках вы изволите говорить.

— Ульянов, это наивно. Вы же умный человек.

— Обсуждение моих личных качеств не входит в ваши полномочия, господин ротмистр.

— Мои полномочия, смею вас заверить, достаточно широки. Поэтому напоминаю: правдивость ваших показаний и дальнейшее обучение вашего брата в гимназии находятся в прямой зависимости друг от друга.

— Я приму это к сведению.

— Вот и прекрасно. Идем дальше. Ваш второй брат, его имя?

— Дмитрий.

— Кто он?

— Ученик четвертого класса Симбирской классической гимназии.

— Учтите: его пребывание в гимназии тоже зависит от искренности и чистосердечности ваших признаний.

— Учту.

— Ваши сестры?

— Анна, слушательница высших женских курсов в Петербурге, Ольга…

— Вы знаете, что ваша старшая сестра тоже арестована?

— Аня? За что?

— За то же самое, за что арестованы и вы.

— Она ни в чем не виновата. Немедленно освободите ее!

— Напоминаю: судьба Анны Ильиничны тоже зависит от искренности и чистосердечности ваших признаний.

— Вы не имеете права держать под стражей ни в чем не повинного человека!

— Продолжаем, господин Ульянов. Сколько еще сестер имеете вы?

— Двух.

— Их имена?

— Ольга и Мария.

— Занятия?

— Живут с матерью. Ольга учится в гимназии.

— Прекрасно. Последние формальности. В каких учебных заведениях вы изволили обучаться?

— До поступления в университет обучался в Симбирской классической гимназии.

— Окончили курс?

— В 1883 году.

— За границей бывали?

— Нет, не бывал.

— На чей счет обучались в гимназии?

— На счет родителей.

— К дознанию ранее привлекались?

— Не привлекался.

— Господин Ульянов, на основании закона Российской Империи от девятнадцатого мая 1871 года я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Лютов, в присутствии товарища прокурора Петербургской судебной палаты Котляревского, а также понятых Иванова и Хмелинского — письмоводителей канцелярии для производства дел о преступлениях государственных — допросил вас сего марта третьего дня 1887 года в соответствии с предоставленными мне полномочиями и правами, о чем и составлен настоящий протокол. Прежде чем дознание продолжит товарищ прокурора, прошу вас внимательно прочитать протокол допроса и на каждой странице внизу написать: «С моих слов записано верно. Ульянов».

— Ну-с, продолжим дознание, — ротмистр Лютов кивнул товарищу прокурора. — Господин Котляревский, прошу задавать вопросы.

Продолговатый череп, хрящеватый нос, впалые щеки— все это делало товарища прокурора похожим на птицу, готовую вот-вот клюнуть лежащее перед ней зерно. Рядом с плечистым, круглолицым ротмистром Котляревский выглядел утомленным, усталым, но более таинственным и загадочным.

— Известно ли вам, господин Ульянов, — начал товарищ прокурора, слегка наклонив набок голову, и это еще больше сделало его похожим на птицу, — что мы полностью располагаем сведениями о вашем участии в подготовке покушения на жизнь государя императора?

Котляревский положил на стол перед собой очень чистые, тщательно вымытые руки с длинными, аккуратно отполированными ногтями и медленно сжал пальцы в кулаки.

Саша посмотрел на ротмистра. Розовощекий добродушный Лютов доверительно повел бровью, как бы говоря: «Ну, что вам стоит, Ульянов? Мы же интеллигентные люди. Сознавайтесь, и дело с концом. Есть же на свете масса других, более приятных и интересных дел, кроме этого, надоевшего и вам и нам допроса».

Котляревский убрал со стола руки, наклонился над лежавшими перед ними бумагами.

— Я повторяю свой вопрос, — сказал он ровным, спокойным голосом. — Известно ли господину Ульянову, что мы располагаем…

— Мне ничего не известно, господин товарищ прокурора, — перебил его Саша.

— Для простоты обращения можете называть меня просто господином прокурором.

«А он тщеславен», — подумал Саша и усмехнулся.

Котляревский поймал эту усмешку, выпрямился. Светлые глаза недобро сузились.

— Сколько у вас было метательных снарядов? — резко спросил товарищ прокурора.

«Он действительно все знает!» — ужаснулся про себя Саша и вздрогнул, но тут же овладел собой.

— Прошу не кричать на меня, — произнес он тихо, не поднимая головы. — Мне нездоровится.

— Глаза! — крикнул Котляревский, вскакивая со стула. — Глаза, Ульянов! Смотреть на меня! Кто делал снаряды? У кого на квартире? Из чьих материалов?

Саша поймал взгляд прокурора, несколько секунд не отпускал его.

— Отвечайте! — раздраженно стукнул Котляревский кулаком по столу.

Саша оглянулся на понятых — Иванов и Хмелинский с любопытством и одновременно с испугом разглядывали его.

— Вы ведете себя недостойно образованного человека, господин прокурор. Особенно в присутствии нижних чинов вашего ведомства.

— Хорошо, я принимаю ваше замечание, — неожиданно улыбнулся Котляревский и провел рукой по своим редким волосам. — Прошу извинить меня за эту вспышку.

Он сел, снова положил перед собой свои холеные руки и медленно сжал пальцы в кулаки.

— Потрудитесь объяснить мне, Ульянов, почему вы вздрогнули, когда я впервые упомянул о метательных снарядах?

— Я уже объяснял: мне нездоровится.

— А Канчер?

— Что Канчер?

— Вам знакома такая фамилия?

— Смешной вопрос: меня арестовали на квартире Канчера.

— Зачем вы пришли к нему?

— Он мой товарищ по университету.

— А вот сам Канчер сообщил нам, что он больше не считает вас своим товарищем. Он весьма сожалеет о своем знакомстве с вами. Вот, не угодно ли ознакомиться?

Котляревский придвинул бумаги к краю стола. Саша, не дотрагиваясь до них, прочитал несколько фраз и внутри стало пусто и холодно: да, это писал Канчер. Такие детали мог знать только он. Значит, Канчер выдает. Но при каких обстоятельствах арестовали самого Канчера? Брошены ли бомбы в царскую карету? Сейчас он заставит этого самовлюбленного прокурора сказать то, чего он говорить не должен.

Саша поднял голову, в упор посмотрел на Котляревского. Спросил четко, отрывисто:

— Царь жив?

Лютов и Котляревский поднялись почти одновременно. Сзади с шумом встали понятые.

— Благодаря мудрости господней и провидению монаршей судьбы, — постным голосом начал Котляревский, — драгоценная жизнь государя императора Александра Александровича находится в полной безопасности. Благодарю тебя, господи!

Прокурор и жандарм истово закрестились. Понятые клали после каждого знамения поясной поклон.

Значит, покушение не удалось. Организация раскрыта. Но кто арестован еще?

Лютов и Котляревский сели. Прокурор взглянул на арестованного и понял: совершена ошибка. Если раньше он, арестованный, мучился неизвестностью, то теперь он уже кое-что знает.

Досадуя на себя, что в порыве верноподданнических чувств допустил просчет, Котляревский пошел напролом.

— Вот бумага, перо и чернила. Пишите все о своем участии в заговоре.

— Мне не о чем писать, господин прокурор.

— Но вы же открылись своим вопросом, Ульянов. Глупо продолжать запираться.

— Я ни в чем не открывался.

— Не переоценивайте своих способностей. Вы все равно во всем сознаетесь. Я обещаю вам это.

— Спасибо.

— Не паясничайте, Ульянов. Я жду.

«Любыми средствами надо сделать так, чтобы меня отправили обратно в камеру, — лихорадочно думал Саша. — Если организация раскрыта, надо выработать линию поведения. Мне надо твердо знать степень их осведомленности. Мне нужно подготовить свою систему ответов, чтобы не только отвечать, но одновременно и узнавать. А на это требуется время. Хотя бы одна ночь…»

— Кто делал бомбы?

— Не знаю.

— Где взяли взрывчатку?

— Не знаю.

— Кто руководил организацией?

— Не знаю.

— Сколько было метальщиков?

— Не знаю.

Котляревский закрыл глаза. Открыл. Вынул платок. Вытер лоб.

— Вы будете, наконец, отвечать, Ульянов?

— Я уже сказал: мне нечего отвечать.

Прокурор посмотрел на Лютова. Жандарм пощипывал усы. Прищурился.

— Между прочим, ваш упорный отказ отвечать уже говорит нам о многом.

— Например?

— Например, о вашей далеко не последней роли в организации покушения.

— Ни о каком покушении мне ничего не известно.

— А вопросик? О здоровье государя? Который вы задали господину товарищу прокурора палаты?

— После его нелепых обвинений это был естественный вопрос.

— Не скромничайте, Ульянов. Мы имеем некоторый опыт в производстве дел, подобных вашему.

Саша молчал. «Может быть, я и в самом деле держу себя неверно? — думал он. — Нельзя все время отказываться. Надо что-то отвечать, сбивать их с толку. Но что?»

— Уж поверьте мне, Александр Ильич-,— продолжал доверительно Лютов, — из нашего сегодняшнего разговора я узнал гораздо больше, чем вы предполагаете. Уж поверьте вы мне.

Саша молчал.

— Вы будете весьма удивлены, когда я представлю вам доказательства верности моих слов.

Саша молчал.

— Многие наши клиенты, когда мы раскрываем перед ними свою лабораторию, горько сожалеют о своем поведении. Они-то думают, что нам ничего не известно о них, а мы, оказывается, прекрасно все знаем!

Лютов коротко и жизнерадостно хохотнул. Глядя на арестованного, он улыбался ему широко и открыто. Как лучшему другу.

— Имеете что-либо присовокупить к своим предыдущим показаниям?

Саша покачал головой.

— В таком случае, как прикажете объяснить в протоколе ваше нежелание отвечать?

Саша устало пожал плечами.

— Потрудитесь сами сформулировать причину своего отказа. Вот перо и бумага.

Подумав немного, Саша взял перо и написал: «На предложенные мне вопросы о виновности моей в замысле на жизнь государя императора я в настоящее время давать ответы не могу, потому что чувствую себя нездоровым и прошу отложить допрос до следующего дня».

Арестованного увели.

— Ну, фрукт, доложу я вам! — расстегнул верхнюю пуговицу сюртука Котляревский.

Ротмистр сделал знак Иванову и Хмелинскому: писари заученно встали, вышли в коридор.

— Лично я, — потрогал себя за усы Лютов, — доволен сегодняшним днем. Если вся эта компания хотя бы отдаленно напоминает Желябовскую «Народную волю» и если у них тоже есть свой Исполнительный Комитет, то Ульянов непременно член этого комитета.

— Вполне может быть, — согласился Котляревский.

— Нет, вы только вспомните, как он держался все эти четыре часа! Из него же так и прет воля, ум, выдержка. А ему только двадцать лет! Нет, с такими качествами он, естественно, не мог быть на второстепенных ролях. Он один из членов руководящего ядра. Непременно! Перед нами нить в самое сердце заговора, господин прокурор. Повторяю: я весьма доволен сегодняшним днем. Весьма!

Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов от дверей до окна.

Итак, что известно? Прежде всего — царь жив. Значит, главная цель, ради которой были предприняты все усилия, не достигнута.

Второе. Боевая группа (и сигнальщики и метальщики) арестована полностью. Динамитные снаряды отобраны. Следовательно, повторить покушение невозможно.

Семь шагов от окна до дверей. И обратно.

Семь шагов от дверей до окна. И обратно.

Если смотреть правде в глаза — это разгром. Полный. Организация уничтожена. Восстановить снаряды нельзя. Нет взрывчатых материалов. И некому их приготовить.

Канчер выдает. Да, это была ошибка — привлечь к делу Канчера. Прав был Андреюшкин: по своим волевым и психологическим данным ни Горкун, ни Канчер были не способны принять участие в покушении на царя.

Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов от дверей до окна.

Что знает Канчер?.. Вильно. Азотная кислота. Я сам встречал Канчера на вокзале, когда он привез из Вильно чемодан с азотной кислотой. Значит, можно предположить, что адреса в Вильно Канчер уже назвал.

Дальше. Канчер знает, что я снаряжал бомбы. Он знает также, что я печатал программу террористической фракции. Он был на последнем собрании боевой группы, устроенном по моей инициативе. Все это, очевидно, уже есть в письменных показаниях Канчера.

Семь шагов от окна до дверей. И обратно.

Какие фамилии знал Канчер? Он уже подтвердил состав сигнальщиков — сам Канчер, Горкун, Волохов. И метальщиков — Осипанов, Андреюшкин, Генералов. Наверняка выдал всех виленских товарищей. Назовет (если уже не назвал) Шевырева, Лукашевича, Говорухина. Впрочем, он их уже назвал — ведь Котляревский спрашивал вчера на допросе о Шевыреве и Говорухине.

Кто еще может выдавать? Метальщики исключены. Ни Генералов, ни Андреюшкин не скажут ни слова. В них можно быть уверенным до конца. Осипанов тем более. Это железный человек.

Остаются сигнальщики. Горкун и Волохов. Кто же из них? Пожалуй, Горкун. По своей легковесности и податливости он похож на таких людей, вроде Канчера.

Следовательно, дальнейшее молчание на допросе — нелогично, бессмысленно. Его личная вина в замысле на жизнь царя установлена. Но степень этой вины? Она будет зависеть только от его личных признаний. Вывод: от того, в чем он признается, будет зависеть и мера наказания и приговор. Значит, не все еще потеряно.

Борьбу можно и нужно продолжать!

Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов…

А если попытаться представить конечный результат? На какой приговор он может рассчитывать? Он, принимавший участие в изготовлении разрывных снарядов. Он, печатавший политическую программу заговора. Он, организационно влиявший на подготовку террористического акта.

Не нужно быть ребенком. Приговор может быть только один. Смертная казнь.

А может быть, все-таки есть еще надежда? Судьи должны учесть возраст, а также и то, что покушение не состоялось?

И тогда? Каторга. Или одиночное заключение? Лет двадцать, не меньше. Двадцать лет просидеть вот в таком, как этот, каменном мешке? В этой мышеловке, в этой западне?

Отупеешь, превратишься в животное. Мозг постепенно разложится, атрофируется. Отомрет способность мыслить и чувствовать. Станешь неспособным даже презирать себя за это подлое угасание, за это гнусное тление.

Нет, лучше уж смерть. Лучше умереть человеком, чем жить скотом. И на суде он скажет во всеуслышание о том, за что он отдает свою жизнь. Он расскажет о тех идеалах, с которыми они выходили на борьбу. Он призовет поколения, идущие за ними, продолжить эту борьбу. Он скажет, что в России всегда найдутся люди, готовые умереть за свои убеждения, за будущее счастье своей родины…

Да, смерть. Земля и небо остаются после тебя, а тебя самого уже нет. Ты ушел навсегда — в темноту, во мрак, в небытие…

Значит, есть две задачи на время следствия и суда. Первая: политически обосновать замысел покушения. Дать понять всем, что они были не просто кучкой террористов, а серьезной политической организацией.

И вторая: по возможности умалить вину товарищей. Выгородить тех, кто выбрал эту дорогу не самостоятельно. Или принимал лишь косвенное участие в деле. Надо только любыми средствами узнать во время допросов, кто арестован еще. И спасти их…

Значит, смерть. Значит, конец. Он ставит точку своей жизни. Он берет все на себя. Он сознательно, добровольно, в здравом уме и твердой памяти выбирает себе свою участь — казнь.

Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Казнь. Смерть. Виселица. Открытый гроб около эшафота. Поп со свечой. Палач намыливает веревку. Врач со стетоскопом, чтобы удостоверить, что ты уже труп…

Он вдруг остановился посреди камеры. Что-то оборвалось и упало в груди. Мягко подломились ноги. Закружилась голова. Он нащупал рукой край деревянного сиденья и опустился на него.

Сладкий привкус тошноты во рту. Морозное покалывание в пальцах ног. Озноб по спине. И неожиданная боль в затылке, как будто в голову медленно входила холодная, острая и длинная игла.

А может быть, все-таки есть еще надежда? Если дадут каторгу или тюрьму, он сможет увидеть маму, Володю, Аню, младших… Может быть, все-таки стоит бороться за это? В конце концов, когда-нибудь его освободят. Времена меняются. Пусть через двадцать лет, через тридцать. Ему будет тогда всего лишь пятьдесят лет. Он приедет на родину, в Симбирск, увидит свой старый дом, выйдет утром на Волгу…

Нет, нет! Он решил умереть. Бесповоротно. Борьба за жизнь связана с неискренностью, ложью, унижением, компромиссами с собственной совестью. Ему не нужна жизнь, купленная такой ценой.

А может быть, все-таки есть еще надежда?

Да нет же! Никаких надежд! Он сам приговорил себя к смерти. Долой слабость и сомнения.

А может быть, все-таки еще есть…

Нет! Все на себя. Предельно облегчить участь товарищей. Защитить идеалы фракции. Еще выше поднять те цели, с которыми они вышли на борьбу, и в конце суда — слово. На всю Россию! Чтобы поколения революционеров, которые придут после них, знали: ни на одну секунду, ни на один час, ни на один день они не давали погаснуть искрам протеста, искрам борьбы, искрам революции…