Апрель

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Суд идет!

Шум в зале. Движения на скамье подсудимых… Первоприсутствующий Дейер шествует медленно, важно. В затылок за ним — Окулов. Остальные идут гурьбой, без соблюдения чинов и званий.

— По указу Его Императорского Величества Правительствующий Сенат в Особом Присутствии для суждения дел о преступлениях государственных…

…Саша вспомнил добролюбовскую демонстрацию.

Семнадцатого ноября 1886 года исполнялось двадцать пять лет со дня смерти Добролюбова. В студенческих кружках Петербурга решено было отметить эту дату. Предполагалось отслужить панихиду на могиле Добролюбова на Волковом кладбище.

Аня и Саша подъехали к площади перед кладбищем на конке.

Огромная толпа студентов колыхалась около чугунной ограды. Ворота на кладбище были закрыты. Густой наряд полиции преграждал путь участникам панихиды.

— Господа, в чем дело? Почему не пускают?

— Пристав говорит, не велено.

— Кем не велено?

— Слишком многого вы хотите от пристава.

— Пускай пропустят хотя бы с венками…

— Господа, надо же что-то предпринимать! Нельзя же, в конце концов, мириться и с этим наглым произволом!

Несколько человек отделилось от общей массы и двинулось к распоряжавшемуся нарядом полиции приставу.

— Господин пристав, позвольте отслужить панихиду по умершему.

— Нельзя, господа, нельзя. Запрещено.

— Кто же может запретить панихиду?

— Не могу знать. Не приказано.

— Но это же чудовищно! Это же настоящее варварство — вмешиваться в религиозные чувства!

— Ничего, господа, в другой раз помолитесь.

— Нет, это неслыханно! Средневековье, инквизиция! Господа, надо прорваться силой!

— А ну, осади назад! Иванов! Петренко! Примечай зачинщиков!

Толпа росла, увеличивалась, угрожающе гудела. Все новые и новые группы студентов прибывали со всех сторон па площадь. Между разношерстно одетыми старшекурсниками заметно выделялись учащиеся младших семестров в ставших теперь уже обязательными форменных тужурках.

Студенты все ближе и ближе придвигались к чугунной ограде. 'Задние давили на передних. Около ворот становилось тесно. Пристав вытащил свисток, булькающая полицейская трель рассыпчато раскатилась по площади. Из ближайшей подворотни показался еще один наряд полиции и ускоренным шагом, раздвигая толпу, двинулся к воротам.

В это время на площадь выехала пролетка. Лошади, сдержанно храпя и позвякивая подковами, остановились неподалеку от задних рядов студенческой толпы.

— Пыпин приехал, господа, сам Пыпин!

— Кто это?

— Неужели не знаете? Двоюродный брат Чернышевского, редактор «Вестника Европы».

— Он работал вместе с Добролюбовым в «Современнике».

— Господа, в нашем полку прибыло!

— Смотрите, уже открывают ворота…

— Сейчас уведут городовых…

Но городовые и не думали уходить. Пыпин, окруженный несколькими наиболее активными студентами, протиснулся к воротам. Он о чем-то долго спрашивал у пристава, но тот на все вопросы молча мотал головой из стороны в сторону. Пыпин пошел через толпу обратно к извозчику.

— Господин Пыпин, вы не имеете права уезжать! Это недостойно вашего брата! Надо бороться! — послышалось со всех сторон.

— Вы должны заявить протест! Вы должны сказать, что будете писать об этом беззаконии в своем журнале!

Пыпин с извиняющимся видом что-то говорил окружившей его группе, потом пожал нескольким студентам руки, сел в пролетку и уехал.

— Что он сказал? Что говорил ему пристав? — закричали из задних рядов.

— Пыпин сказал, что нужно позвонить градоначальнику Грессеру…

— Так нужно звонить! И поскорее!.. В чем дело, господа?

Тут же вызвались добровольцы идти звонить Грессеру. В сопровождении двух городовых они отправились в ближайший участок. Известия о переговорах с градоначальником передавались по цепочке.

— Господа, Грессер категорически отказывается разрешить…

— Говорят, что вызваны казаки…

— Предлагает немедленно разойтись…

— Угрожает репрессиями…

— Позвольте, какие репрессии? За что? За панихиду?

— Ужасная страна, ужасное правительство, ужасные порядки…

— Господа, Грессер вроде бы в чем-то уступил…

— Что-что? В чем уступил?

— Он, кажется, согласился…

— Да что там, в конце концов, происходит, господа? Нельзя ли пояснее?

— Наши пригрозили пожаловаться в синод…

— Ну и что?

— Связаться с европейскими газетами…

— Ну и что?

— Грессер согласился, что нельзя запрещать религиозные отправления…

— Вот видите, господа! Я всегда говорил, что на угрозу нужно отвечать угрозой!

— Что же дальше?

— Спорят, кричат…

— О чем?

— Сколько человек пропустить…

— Безобразие! Торговлю какую-то делают из панихиды, базар.

— Ура, господа, ура! Грессер согласился пропустить депутацию с венками!

— Сколько человек?

— Тридцать.

— А здесь не менее трех тысяч человек…

— Александр Ильич, вас приглашают в депутацию!

— Я не один, со мной сестра.

— Про сестру ничего не сказали.

— Тогда я лучше постою здесь.

— Число мест ограничено, Александр Ильич, всего тридцать кандидатур. Не обижайтесь.

— Я не обижаюсь.

Городовые отошли от ворот. Со скрипом разъехались громоздкие чугунные створки. Студенты, выбранные в депутацию, подняли венки над головами, медленно двинулись за ограду кладбища.

Аня и Саша стояли около самой ограды. Депутация с венками, предводительствуемая приставом, уходила между деревьями в глубину кладбища. Позади студентов, все время оглядываясь на оставшихся за оградой, словно опасаясь нападения со спины, шло несколько полицейских унтер-офицеров. Сапоги унтеров месили грязь на узкой тропинке между крестами и памятниками, скользили по могилам. Прижавшись лицом к прутьям решетки, Саша пристально смотрел вслед студенческой колонне, окруженной со всех сторон городовыми.

— Добролюбов, — услышала вдруг Аня тихий и горестный голос брата, — ведь это же история. А ее топчут сапогами… Неужели вся эта полицейская свора так уверена в своей силе, что не страшится оскорблять даже простейшие гражданские чувства? Неужели ничто не может поколебать наглой уверенности всех этих приставов и унтеров в своей безнаказанности?

Аня взяла Сашу под руку. Саша быстро повернулся к сестре. Лицо его было возбуждено, глаза лихорадочно блестели.

— Это же неестественно, понимаешь, неестественно, — свистящим шепотом заговорил Саша, — даже не пытаться дать отпора этому наглому насилию! Здоровая человеческая натура не может быть столь безропотно покорной. Всякая несправедливость, а тем более такая вызывающая, как сегодня, основанная лишь на превосходстве в физической силе, должна рождать у нормального человека чувство отпора, протеста, желание ответить теми же средствами!

Аня испуганно оглянулась. Вокруг были возбужденные молодые лица, никто никого не слушал, все говорили громко и одновременно. Голоса студентов, ушедших с венками за ворота, становились все. глуше и глуше, все отдаленнее и отдаленнее.

— …И по изложенным выше основаниям Особое Присутствие Правительствующего Сената определяет подсудимых —

Шевырева, 23 лет,

Ульянова, 21 года,

Осипанова, 26 лет,

Андреюшкина, 21 года,

Генералова, 20 лет,

Волохова, 21 года,

Канчёра, 21 года,

Горкуна, 20 лет,

Пилсудского, 20 лет,

Пашковского, 27 лет,

Лукашевича, 23 лет,

Новорусского, 26 лет,

Ананьину, 38 лет,

Шмидову, 22 лет,

и Сердюкову, 26 лет,—

лишив всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение.

Сухо и кисло стало во рту. Земля пошла из-под ног. Руки сделались ватными, непослушными. Морозные иглы тронули кончики пальцев, колени…

Депутация, возложив венки на могилу Добролюбова, вернулась на площадь перед кладбищем. Кто-то предложил в знак протеста против незаконных действий полиции и градоначальника организованно пройти по центральным улицам города. Энергия, сдержанная кладбищенскими воротами, оставалась до сих пор неизрасходованной, и поэтому предложение о демонстрации было принято с восторгом. Младшекурсники начали тут же что-то кричать, размахивать руками, бросать вверх шапки. Старшие пытались навести порядок.

— Тише, господа. Надо сделать все обдуманно. Иначе ничего не получится.

— Долой Грессера! Долой полицию!

— Господа, что за мальчишество! Может окончиться неприятностью.

— Ура Добролюбову! Ура Чернышевскому!

— Господа, господа! Будьте же благоразумны…

Начали строиться в ряды. Неожиданно оказалось очень много курсисток-бестужевок. Их «прятали» в центр каждой шеренги.

Двинулись спокойно, организованно. Впереди шел университет, потом технологи, медики, лесники.

Оставшиеся на площади городовые некоторое время растерянно смотрели вслед демонстрации, но, спохватившись, тоже построились и под командой пристава отправились вслед за студентами.

Необычное, неожиданное настроение всеобщего подъема царило в студенческой колонне. Шагалось бодро, уверенно, весело. Все чувствовали себя членами какой-то единой большой и дружной семьи, вышедшей бороться за нужное, справедливое, правое дело. Шутили, смеялись, балагурили, по рядам передавали только что рожденные остроты по поводу недавних столкновений с городовыми.

— Господа, песню, а?

— Нет, нет, никаких песен! Нельзя серьезную манифестацию превращать в увеселительную прогулку.

Свернули на Росстанную улицу, дошли до угла, повернули на Лиговку и… вдруг увидели, что дорогу колонне преградил новый наряд полиции. Впереди полицейских красовался на коне сам градоначальник Петербурга генерал-лейтенант Грессер.

Колонна остановилась.

— Предлагаю немедленно разойтись! — закричал Грессер, подняв руку и привстав на стременах. — Дальше я вас не пропущу!

— Почему? В чем дело? По какому праву?

— Во избежание нарушения порядка на центральных улицах.

— Но мы же идем организованно. С мирными целями.

— Все равно нельзя. Не положено. Советую закончить на этом выражение ваших чувств к Добролюбову.

Аня, не отходившая от брата ни на шаг, увидела, как после слов Грессера Саша нахмурился и быстро взглянул на стоящих рядом Говорухина и Лукашевича.

— Что же делать, господа? — неуверенно спросил кто-то сзади.

— Что делать? — переспросил Саша и нахмурился еще сильнее. — Идти вперед, разумеется.

И он снова взглянул на Лукашевича и Говорухина.

— Вперед, — тихо сказал Лукашевич.

— Вперед! — подхватил Говорухин.

Передняя шеренга, заколебавшись, сделала несколько шагов в сторону Грессера. За ней двинулись остальные. Градоначальник, отъехав с мостовой на тротуар, сделал какой-то знак рукой.

И тотчас все услышали позади себя дробное цоканье копыт. Колонну студентов, обнажив шашки, на рысях обгонял казачий отряд.

Странно было видеть казаков в такой непосредственной близости от себя. Чубатые головы, угрюмо-сосредоточенные лица, непроницаемые щелки недобро прищуренных глаз. Казаки скакали вдоль демонстрации молча, опустив вниз клинки сабель, даже не глядя на потерявшую свои стройные еще минуту назад очертания студенческую колонну.

Проскакав вперед метров на сто, казаки вдруг резко повернули лошадей и с гиканьем и свистом помчались прямо на студентов. Впечатление было ужасное. Казалось, что еще несколько секунд, и вся демонстрация, оросив кровью мостовую, будет изрублена на куски.

Передние ряды дрогнули, попятились назад, все оглянулись— позади демонстрации Лиговка была перекрыта отрядом конной полиции.

Кто-то, не выдержав, закричал…

Грессер взмахнул рукой…

Буквально в нескольких шагах от первой шеренги казаки начали резко останавливать коней. Лошади, разгоряченные аллюром, обозленные внезапной остановкой, вскидывались на дыбы, били воздух копытами, желтая пена из-под мундштуков и удил летела на головы студентов.

Слева была решетка Лиговского канала, позади — конные городовые, впереди — казаки. И только справа путь был свободен — под широкую каменную арку приземистого двухэтажного дома.

Арка вела во двор полицейского участка.

Грессер, проскакав вдоль всей демонстрации, отдал какие-то распоряжения казачьим офицерам и скрылся. Из-под арки вышла новая группа городовых и, разомкнувшись вправо и влево, выстроилась по всей длине тротуара — от конных полицейских до казаков. Теперь демонстрация была окружена и оцеплена со всех сторон.

Начала портиться погода. Пошел мокрый снег, стало сыро, слякотно. С канала наползал густой, пронизывающий туман. Ранние сумерки придвинули друг к другу дома, сузили улицы.

В оцеплении шли бесконечные споры: что делать дальше? Саша, Говорухин, Лукашевич, Мандельштам, Туган-Барановский и еще несколько их однокурсников предлагали прорвать казачью цепь и любым способом достичь Невского проспекта, чтобы весть о полицейском насилии достигла центральных районов города.

— Прорвать цепь? — удивленно переспрашивал молодой кандидат в профессора Клейбер. — Позвольте, Александр Ильич, но ведь с нами дамы. Они пострадают в первую очередь.

Девушек-курсисток в оцеплении действительно оказалось очень много, не меньше, чем студентов-^мужчин.

— Перед прорывом потребуем у полиции выпустить женщин, — хмуро сказал Саша.

— Нельзя с голыми руками идти на шашки, — нравоучительно говорил Клейбер. — Дело кончится жертвами, кровопролитием. Между тем никто из нас именно сегодня к этому не готовился.

Большинство поддерживало Клейбера. Говорили, что уже сам факт оцепления демонстрации является прекрасной агитацией против существующих порядков и реакционного правительства. Нужно просто стоять и ждать — это и есть наиболее приемлемая и доступная в данной ситуации форма протеста. А известие о столкновении студентов с полицией и так дойдет до центральных районов города. Посмотрите, сколько народу собралось на том берегу канала!

И тем не менее Саша, Лукашевич, Говорухин, Мандельштам, Туган-Барановский и другие их однокурсники продолжали настаивать на каком-нибудь активном выступлении. Если не прорыв, так что-нибудь еще — действенное и значительное.

Они подошли к шеренге городовых на тротуаре.

— Господин пристав, долго нас будут здесь держать? — крикнул Мандельштам тому самому полицейскому офицеру, который командовал городовыми еще утром, у ворот Волкова кладбища.

— Лично вы можете уйти в любую минуту, — ответил пристав.

— Мы хотим уйти вместе.

— Вместе не разрешается.

— Господа, дружно и энергично, — тихо сказал Говорухин и бросился между полицейскими.

За ним ринулись остальные.

— Куда? Назад!

— Вперед, друзья, вперед!

— Александр Ильич, осторожнее!

— Аня, Аня!.. Ты где?

Схватка длилась несколько мгновений. Мандельштама сбили с ног. Увели под каменную арку во двор участка Туган-Барановского. За ним, ломая и выкручивая руки арестованным, тащили еще нескольких человек. Двое городовых насели на Сашу. Огромный Иосиф Лукашевич резким движением оттолкнул одного полицейского, потом второго, быстро втащил Сашу в общую толпу.

Городовые сомкнули расстроенную было шеренгу.

— Вы что же это безобразничаете? — тяжело дыша, злобно заговорил пристав, поправляя обившуюся портупею. — Хотите, чтобы по закону с вами поступили, как с бунтовщиками?

— Не пропуская нас, вы тем самым совершаете беззаконие! — закричали из толпы.

— По одному можете начинать уходить хоть сейчас, — мрачно заявил пристав, — я уже предлагал вам.

Вдруг Саша увидел, как из толпы вышла Аня.

— Господин офицер, я могу уйти вдвоем с братом? — обратилась она к приставу.

Тот подозрительно оглядел ее и буркнул, отвернувшись:

— Можете…

Аня сделала Саше знак рукой. Саша вопросительно посмотрел на Лукашевича.

— Будем расходиться?

— Надо успеть освободить квартиры арестованных товарищей от нелегальщины, — сказал Лукашевич.

Саша молча пожал Лукашевичу руку, кивком головы попрощался с однокурсниками. У всех был взволнованный, взбудораженный вид. Многие уже устали. День, проведенный на ногах, в нервном возбуждении, давал о себе знать. Настроение падало, наступала усталость, апатия. В этой ситуации предложение Лукашевича, пожалуй, было наиболее правильным.

Саша вышел из толпы, подошел к сестре.

— Идем.

Аня взяла брата под руку, городовые расступились, пристав цепким, наметанным глазом приметил Сашино лицо и, усмехнувшись, приказал выпустить брата и сестру.

Аня и Саша вышли из оцепления.

Аресты начались на следующий день. Около сорока участников добролюбовской демонстрации были исключены из университета и высланы из Петербурга.

На квартире, где Саша жил вместе со своим земляком Чеботаревым, собрались инициаторы демонстрации. Когда все расселись вокруг стола, Саша поднялся с места.

— Господа, мы не имеем права оставить без ответа высылку наших товарищей. Мы не имеем права молчать. Нужно действовать.

— Предлагаю собрать митинг протеста на Казанской площади.

— Лучше у Зимнего дворца.

— Слабо, господа, слабо.

— Произвести беспорядки во всех высших учебных заведениях Петербурга, а?

— Вряд ли получится.

— А почему нет?

— Слишком громоздкое мероприятие.

— Так что же, господа, что?

— Что-нибудь более серьезное, более основательное.

— Например?

— Покушение…

— Что-что?

— Покушение. А что?

— Нет, ничего… А на кого же, позвольте полюбопытствовать?

— Да хотя бы… ну, скажем, на Грессера, а? Ведь сатрап же, негодяй, весь город спокойно вздохнет, благодарить будут.

— Серьезнее, господа, серьезнее.

— А что — это заманчивая идея. Показать силу. Ведь могли же раньше.

— Что вы конкретно предлагаете?

— Пока ничего. Дайте подумать.

— Нужно привлечь общественное внимание.

— Чем?

— Какой-нибудь очень серьезной акцией. Чтобы эхо было долгое и громкое. Чтобы услышали и правительство и царь.

— Одним словом, господа, нужно дать решительный отпор. Мы должны показать правительству, что не склоняем покорно головы. Нужно дать почувствовать властям, что нельзя безнаказанно оскорблять человеческое достоинство.

— На удар необходимо ответить ударом. Только так можно чего-либо добиться.

— А вы видели, как сочувственно относился к нам народ, когда полиция начала арестовывать товарищей? Говорят, что народ равнодушен к активным общественным проявлениям, к выступлениям против царя и правительства. Это ерунда, ложь! Народ молчит потому, что он забит, задавлен. Он молчит потому, что видит: царь и правительство всесильны. Но стоит только пошатнуть трон, как народ, я уверен в этом, решительно скажет свое веское слово!

— Господа, — громко сказал Саша, — демонстрация семнадцатого ноября не должна быть забыта обществом. Необходимо закрепить ее печатным словом. Я набросал проект прокламации. Позволю себе прочесть его… «Темное царство, с которым так пламенно и вдохновенно боролся Добролюбов, не потеряло своей силы и живучести до настоящего времени. Добролюбов указал обществу на мрак, невежество и деспотизм, которые царили, да и теперь еще царят в русской жизни. Он не только заставил русский народ обратить внимание на свои язвы, но в то же время и указал на те средства, которыми эти язвы могут быть излечены… Только невежество и непросвещенность порождают темное царство, они составляют его силу, дают ему возможность подчинить своему гнету лучшие элементы русского народа. Это темное царство гнетет нас и теперь, но мы не сомневаемся, что дни его сочтены… Манифестация в честь памяти Добролюбова была предпринята петербургскими студентами совершенно с мирными целями, но благодаря циничному вмешательству полиции она кончилась разгромом, арестами и репрессиями. В этом мы видим грубый произвол нашего правительства, которое не стесняется соблюдением хотя бы внешней формы законности для подавления всякого открытого проявления общественных симпатий и антипатий. Запрещая панихиду, правительство не могло этого делать из опасения беспорядков: оно слишком сильно для этого. Оно не могло также найти что-либо противозаконное в служении панихиды. Очевидно, оно было против самого факта чествования Добролюбова. У нас на памяти немало других таких же фактов, где правительство ясно показывало свою враждебность естественным общекультурным стремлениям общества. Вспомним похороны Тургенева, на которых в качестве представителей правительства присутствовали казаки с нагайками и городовые… Итак, всякое чествование сколько-нибудь прогрессивных литературных и общественных деятелей, всякое заявление уважения и благодарности им даже над их гробом, есть оскорбление и враждебная деятельность правительству. Все, что так дорого для каждого сколько-нибудь образованного русского, что составляет истинную славу и гордость нашей родины, всего этого не существует для русского правительства. Но тем-то важны и дороги такие факты, как добролюбовская демонстрация, что они показывают всю оторванность правительства от общества и указывают ту почву, на которой сейчас должны сойтись все слои общества, а не только его революционные элементы. Такие манифестации поднимают дух и бодрость общества, указывают ему на его силу и солидарность, они вносят в его серую обывательскую жизнь проблески общественного самосознания и предостерегают правительство от слишком неумеренных шагов по пути реакции… Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим тоже силу, но силу организованную и объединенную сознанием своей духовной солидарности…»

— Господа, если я правильно понял Александра Ильича, то это призыв к созданию партии?..

— Нужно восстановить «Народную волю»!

— Верно!

— Для чего? Чтобы убить Грессера?

— Господа, правительство уверено, что знамя и идеалы «Народной воли» забыты, погребены навсегда. Мы должны поднять это знамя! Чувство необходимости отпора созрело в нашей среде. Молодежь жаждет деятельности — прямой, настоящей… Такой деятельности, которая давала бы видимые результаты… Ведь могли же открыто бороться с самодержавием Желябов, Перовская, Кибальчич и десятки других патриотов. А разве мы не можем этого сделать?

— Другими словами?..

— Другими словами, речь идет о том, чтобы восстановить террор.

— Террор? То есть вы говорите о покушении на… на…

— Вот именно — на царя.

— На царя?!

— На царя?!

— На царя?!

— А почему бы и нет? Охота тратить силы на какого-то Грессера.

— Но ведь это…

— Трудно? Это вы хотели сказать, да? Желябову тоже было трудно.

— А ведь это здорово! Я — «за».

— И я — «за»!

— И я…

— Господа, — снова поднялся Саша, — мне кажется, что для всех собравшихся здесь ясно: идея цареубийства прочно укрепилась в умах современной молодежи. Мы все неоднократно были свидетелями тому, что в нашем обществе не перестает в последние годы безмолвно раздаваться вопрос: неужели нет в России больше людей, которые способны убрать ненавистного деспота? Неужели действительно перевелись на Руси люди, подобные Желябову и Перовской? Неужели нашему поколению, господа, до конца своих дней суждено терпеть издевательства тупицы царя?

— Долой царя…

— Смерть тирану!

— Смерть.

— Я уверен, — взволнованно прошелся по комнате Саша, — что если не оскудела еще Россия тиранами, то не оскудела опа и героями, и если взамен убитого нашелся в России новый царь, то всегда найдутся в России и новые Желябовы и Кибальчичи, новые Каракозовы и Гриневицкие, которые уничтожат и этого нового царя. Ценой своих жизней они не дадут потухнуть искрам протеста и своей борьбой, а если понадобится, то и смертью позовут на сражение с самодержавием следующее поколение революционеров!

С этого все и началось…