Апрель

ГЛАВА ВТОРАЯ

Петербург.

1 марта 1887 года.

Утро.

Первый день весны. Воскресенье.

Выходит из дома, находящегося под неусыпным наблюдением полиции, с замаскированным под книгу динамитным снарядом студент университета Василий Осипанов. Невыспавшиеся, проторчавшие всю ночь под окнами филеры тайно отправляются за ним. Они еще ничего не знают о намерениях Осипанова. Но тем не менее им приказано караулить каждый его шаг.

Энергичной, упругой молодой походкой почти бежит по улице вприпрыжку отдохнувший, выспавшийся Пахом Андреюшкин. Его бомба небрежно завернута в бумагу. Сыскные, в основном все подряд ревматики из-за многих часов, проведенных на промозглых, слякотных петербургских улицах, еле поспевают за быстроногим Пахомом.

От угла к углу, от перекрестка к перекрестку неотступно «ведут» агенты Василия Генералова. И о нем они еще не знают ничего. Ни про снаряд, невинно перевязанный розовой ленточкой. Ни про отравленные пули, которыми заряжен лежащий во внутреннем кармане пальто револьвер.

Это приметы петербургской весны 1887 года.

Три революционера, сходящиеся с разных сторон к Аничкову дворцу. И полтора десятка сыскных, воровато и торопливо спешащих за ними.

В десять часов на Невском проспекте в районе Аничкова дворца все уже в сборе: и участники покушения, и полиция. Сыскных сегодня заметно прибавилось: высокий жандармский чин, вчера еще принимавший доклады о результатах наблюдения за Андреюшкиным и его связями у себя в кабинете на Пантелеймоновской, сегодня пожелал находиться уже в непосредственной близости от места скопления подозрительных лиц. Теперь он сидел в ближайшем от дворца участке, в двух шагах от угла Невского и Фонтанки. Каждые десять минут ротмистру докладывали о поведении наблюдаемых. Жандарму определенно не понравилось, что студенты собрались сегодня так рано. И по его приказу из охранного отделения было вызвано еще несколько секретных чинов.

А участники боевой группы все еще не чувствуют на себе полицейских глаз. Они молоды и неискушенны. Их жизненный опыт невелик. Им кажется, что все, что происходит вокруг, происходит так, как того хочется им самим, в точном соответствии с их намерениями и желаниями. И только один Осипанов, по свойственной его натуре повышенной осторожности, интуитивно ощущает, что около Аничкова произошли какие-то изменения, но какие — понять еще не может. Впрочем, сегодня все должно решиться. Царь умрет. И не все ли равно, что тут переменилось возле дворца. Лишь бы не успели схватить за руку, когда нужно будет бросать бомбу.

А на тротуарах Невского кипит суматошная бурливая воскресная жизнь. Прекрасная погода, ярко светит солнце, и, кажется, все петербургские щеголи и щеголихи торопятся доказать друг другу, что последние дни зимы они провели не зря: огромное множество новых весенних нарядов, особенно женских, делают Невский похожим на гигантскую оранжерею, на грандиозную выставку цветов, которые мало того, что красивы, но еще и непрерывно движутся по обеим сторонам проспекта, издавая сдержанный элегантный шум.

И в этой красивой, по-весеннему оживленной праздничной толпе, благоухающей ароматами всех парфюмерных фирм Парижа, доигрываются последние акты трагедии, участники которой вот уже несколько дней подряд выходят на сцену и все никак не могут сыграть свои роли до конца.

Идет двойная охота. Люди охотятся на людей.

Одни делают это из высоких побуждений. Другие просто служат по сыскному делу. Их цель другая: как сами они изъясняются между собой — «пасти скотину, пока траву щиплет; как только начнет взбрыкивать, тут ее и в закут».

В половине десятого ротмистру докладывают: Осипанов подошел к Андреюшкину, спросил прикурить, что-то шепнул.

Жандарм нервничает. Он принимает решение: идти на Невский самому. Для этого нужно переодеться в штатское платье… Ротмистр переодевается и отдает распоряжение: во все прилегающие к углу Невского и Фонтанки переулки — извозчиков. Закрыть на Невском напротив Аничкова на полтора-два часа какую-нибудь небольшую лавчонку, из которой он сам лично будет руководить наблюдением (лавка должна иметь второй вход из соседнего помещения).

Шумит, пенится воскресный Невский проспект в первый день весны. Проносятся экипажи, сани, легкие коляски. Плывут мимо магазинных витрин, отражаясь в них (и от этого тротуары кажутся еще шире) сотни самых разнообразных людей: чиновники, офицеры, дамы всех возрастов и сословий, гувернеры и бонны со своими воспитанниками, деловые люди, юнкера, гардемарины, флотские чины, дипломаты, торговые люди, отпущенные на прогулку лакеи и горничные, иностранцы.

И в этой толпе — две группы людей, связанных между собой незримой нитью борьбы, противоборства и, если понадобится, ожесточенного вооруженного столкновения.

Первая из этих групп не подозревает, что за ней наблюдает вторая.

Вторая не знает, что первая замыслила среди бела дня на виду у всего Петербурга пролить самую голубую, самую священную кровь империи — царскую.

1 марта 1887 года.

Петербург.

Утро.

Без двадцати одиннадцать.

Три террориста стоят напротив царского дворца.

Ровно шесть лет назад в этот же первый день весны, 1 марта 1881 года, бомбой, брошенной народовольцем Игнатием Гриневицким, был убит император Александр II. С тех пор русское правительство неоднократно заявляло, что в России нет и никогда больше не будет ни одного террориста.

Прошло шесть лет. И вот они снова стоят напротив царского дворца с бомбами в руках.

Три юных рыцаря революции.

Три титана, решившие отдать свою жизнь прямо здесь, на месте покушения, на обагренной царской кровью мостовой.

1 марта 1887 года.

Первый день весны.

Без четверти одиннадцать.

На дверях лавки колониальных товаров на Невском проспекте появляется необычная для этого времени в воскресенье табличка: «Просим извинения у г. г. покупателей. Торговля временно закрыта для получения новых, весьма привлекательных товаров».

Внутри лавки — белый как мел хозяин-грек. Рядом с ним, боком к большому окну, сидит в смушковой бекеше жандармский ротмистр.

— Я же вам сказал, — сквозь зубы шипит ротмистр, — не смотрите на меня. Подсчитывайте выручку. Делайте вид, что вы действительно получаете товары.

— За цто? — со слезами в голосе бормочет грек, щелкая костяшками счетов. — Я зе ни в цем не виноват. За цто?

В лавку непрерывно входят агенты. Докладывают коротко, быстро.

— Ваше высокородь, Волохов сошелся с Канчером: сделали друг другу сигнал.

— Ваше высокородь, Генералов вытащил носовой платок, долго по сторонам смотрел, потом сморкнулся.

— Горкун перешел через Фонтанку. Стоит у дворца.

— Осипанов в трактире стакан сбитню выпил.

— Ваше высокородь, Андреюшкин два раза на церковь перекрестился. Шептал что-то.

— Ваше высокородь, Горкун Канчеру подмигнул.

— Горкун ушел, Канчер остался.

— Волохов опять к мосту идет.

— Ваше высокородь, Осипанов у Генералова время спрашивал. Переговорили о чем-то.

У ротмистра от напряжения разламывалась голова. По всем правилам сыска и охранной службы надо брать. И немедленно. Но ведь это же Невский. Воскресенье. Сотни свидетелей. И если ничего серьезного не окажется, пойдут всякие письма, протесты…

Нет, уж пускай лучше пока сыскные просто «выпасывают» студентов. Тем более, что и сам Дурново, директор департамента полиции, высказался за то, чтобы не трогать их вплоть до особого распоряжения.

А проклятый грек, хозяин лавки, ноет за спиной как сверло:

— За цто? За цто? Я зе цестный целовек. У меня чиновники цай покупают.

— Замолчите, — говорит, не отрываясь от окна ротмистр, — не то я прикажу вас арестовать!

— А за цто зе, за цто? — чуть ли не плачет грек. — Цто такое случилось?

— Пересчитайте-ка лучше еще раз свою выручку, — советует жандарм.

— Я узе пересчитал есцо раз.

— Ну так пересчитайте в третий раз!

— Зацем? — стонет грек.

Ротмистр в бешенстве поворачивается от окна, смотрит па хозяина белыми глазами.

— Считай деньги!

Входят сыскные, докладывают:

— Ваше высокородь, Генералов за пазуху руку сунул.

— Ваше высокородь, Андреюшкин в другой раз на храм божий перекрестился.

— Ваше высокородь, Осипанов-то у других время спрашивал, а у самого часы имеются. Только сейчас доставал их и смотрел, который час.

«Есть ли у них какая-нибудь прямая цель? — ломает мозги ротмистр. — Зачем они эти кульки с собой носят? На пасху, что ли, собрались?»

Пять минут двенадцатого.

— Ваше высокородь, Генералов еще раз руку за пазуху сунул, и чегой-то у него там — щелк! Я как раз рядом шнурок завязывал.

— Ваше высокородь, Осипанов с тротуару сошел. По мостовой прохаживаются.

— Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете надрыв бумаги сделал.

«Может быть, они хотят, — думает ротмистр, — подать жалобу или прошение? На высочайшее имя? Остановить царский выезд и на глазах у публики вручить императору какую-нибудь петицию? О каких-нибудь там несправедливостях. И тут же об этом в газеты. Царю неудобно будет не ответить… Значит, хотят подать бумагу? Нет, судя по дерзким физиономиям, здесь дело не в бумаге».

Десять минут двенадцатого.

— Ваше высокородь, Канчер, Горкун и Волохов бегут от дворца на Невский!

— Ваше высокородь, Генералов и Андреюшкин открыто чего-то друг у друга спрашивают.

— Ваше высокородь, Осипанов им рукой машет.

«С минуты на минуту, — думает жандарм, — из дворца должен выехать опаздывающий на панихиду царь. И тогда эти типы бросятся к нему со своим прошением. Но Дурново же сказал, что надо ждать… Ну и денек сегодня! Какое, кстати, число? Первое марта. Шесть лет назад народовольцы…»

Ротмистр вскакивает. Глаза его стекленеют. Он чувствует, что волосы на голове слегка шевельнулись…

— Варламов! Борисов! — в ужасе шепчет ротмистр, хватая за рукава вошедших в лавку агентов. — Брать! Немедленно! Всех! Но тихо, без шуму. И все наблюдение — ко мне!

В лавку входят сыскные. Жандарм уже овладел собой.

— Свергунов и Стайн берут Генералова и Андреюшкина. Тимофеев — Осипанова. Живо! Остальные помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!

— Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними…

— Шелонков! Свердзин! Шевылев! — командует ротмистр. — Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!

Оп поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.

— Чтоб никому ни слова! — показывает жандарм хозяину кулак. — А то… Ясно?

И быстро выходит на улицу.

…Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.

Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.

— В участок!

В следующий возок вталкивают растерянного бледного Пахома. Волосы у него растрепаны. Под глазом синяк. Шапку сбили.

— В участок!

Осипанов успевает оказать сопротивление. Когда его хватает сзади за руку первый агент, он, не оборачиваясь, бьет его ногой, но в это время огромный, как слон, будочник налетает сбоку, обхватывает и так сжимает, что Василий даже теряет на секунду сознание.

Канчера берут просто. Увидев полицейского, он бледнеет, оглядывается, сует было руку в карман, но агент мгновенно выворачивает ему руку, и Канчер обмякает.

Горкун пытается бежать. Ему подставляют ногу.

Поскользнувшись, он падает. Его бросают в сани, как неживого.

Сразу же после этого берут Волохова.

Ротмистр, наблюдавший всю операцию от начала до конца, удовлетворенно поглаживает усы. Уж что-что, а брать па улице нежелательных лиц в охранном умеют.

А на тротуаре уже роится толпа. Прохожие, забыв про весну и солнце, лихорадочно расспрашивают друг друга о случившемся.

— Господин, — обращается к ротмистру благообразный старичок, — вы не могли бы объяснить, кого это только что арестовали?

— Жулье, — равнодушно отвечает жандарм, — фальшивомонетчики.

Половина двенадцатого.

Проводив благополучно царский выезд, ротмистр направляется в участок, куда уже доставили арестованных. Едва он переступил порог, как все принимавшие участие в задержании сыскные встают.

— Ваше высокородь, ваше высокородь… — дрожащим голосом начинает дежурный пристав.

— Ну что там еще? — недовольно хмурится ротмистр.

— Так что при обыске динамитные бомбы найдены у студентов, — шепчет пристав.

Ротмистр бледнеет. Бросает быстрый взгляд на агентов. Даже сыскные, кого уже, казалось, нельзя удивить ничем, — даже сыскные не ожидали такого поворота дела.

— Где они? — спрашивает жандарм.

— Кто? — не понимает пристав.

— Студенты!

— Все сидят по разным камерам.

— А бомбы?

— Мы их, ваше высокородь, в чулан снесли и рогожкой накрыли…

— Рогожкой? — взрывается ротмистр. — Послать немедленно за специалистами! Перевести арестованных подальше от этого чулана!

Он благодарит всех сыскных, торопливо жмет им руки.

— Царь не оставит без милости, ребята. За царем служба не пропадет.

И только выйдя в отдельную комнату, дрожащей рукой сдергивает с себя шапку и крестится — мелко и суетливо… Господи, благодарю тебя за вразумление, за то, что наставил раба своего на мысли истинные! Ведь если б не вспомнилось о прошлом первом марта, если бы не решился брать студентов… Господи, ведь и подумать страшно, что могло быть… Головы бы не сносить… Благодарю тебя, господи, за то, что отвел беду от их миропомазанного величества, а самое главное — от меня самого! Спаси Христос, что надоумил вовремя взять этого треклятого Пахома…

Петербург.

1 марта 1887 года.

Вечер.

Александр Ульянов идет на квартиру Михаила Канчера.

Он еще ничего не знает о событиях, произошедших между одиннадцатью и двенадцатью часами на Невском проспекте в районе Аничкова дворца.

Он должен был получить известие от боевой группы.

Но он не получил его.

Он ждал до вечера.

Терпение иссякало капля за каплей.

Когда стемнело, он, всегда такой сдержанный, осторожный, выходит на улицу.

Он не может больше находиться в неизвестности.

Он должен узнать все.

Убит царь или нет?

Александр Ульянов идет по улицам вечернего Петербурга.

Он еще не знает, что Канчер на первом же допросе сознался уже почти во всем.

А он идет как раз на квартиру Канчера.

Полицейская засада. Арест. Проверка документов. Установление личности в участке по месту проживания.

И вот уже подпрыгивают колеса кареты с решетчатыми окнами по брусчатке Литейного. Жандармские унтеры, сидящие по бокам арестованного, несколько озадачены его поведением. Лицо молодого человека с момента задержания и по сию минуту почти не менялось. Он как вошел в квартиру Канчера задумчивый, хмурый, с напряженно сосредоточенным взглядом темных глаз, так и остался таким.

Он словно бы и не удивился тому, что его арестовали. Будто ждал ареста. Спокойно сел в карету. Таких унтеры уважали. Другие начинают биться, кричать. А этот сидит смирно, думает.

Откинув голову на холодную, обитую клеенкой спинку сиденья, арестованный сидел с закрытыми глазами. Да, он предвидел свой арест. Он был готов к нему. Вот только бы узнать: удалось бросить бомбы в царя или нет? Но у кого узнать? У жандармов не спросишь.

Карета въехала на мост. Запах большой воды, мокрого льда, весеннего воздуха и вообще всего того, чем пахнет река в марте, — все это донеслось до него сквозь решетчатое окно.

И вспомнилась Волга — река его детства и юности, и уютный деревянный городок на ее высоком зеленом берегу, и родительский дом, и сад, и младшие братья, и сестры, и мама…

Воспоминания понесли его от холодных, мрачных, свинцовых невских берегов на Волгу, в голубое детство, в солнечную юность, в безмятежное отрочество… Реальная действительность: бомбы, динамит, царь, жандармы, чудовищная напряженность последних перед покушением дней все это постепенно отодвигалось от него все дальше и дальше, пока не исчезло совсем.

Он заснул.

Жандармы переглянулись. Такого еще не было, чтобы арестованный засыпал в тюремной карете.

А он просто измучился, истерзался неизвестностью о делах, которым отдал всего себя, и неопределенностью своей дальнейшей судьбы в этом городе, из жизни которого он себя уже вычеркнул. И поэтому, когда его арестовали, когда стало ясно, что в ближайшее время ему не нужно будет ничего делать самому — его будут водить, возить, спрашивать, — все сдерживающие пружины его души расслабились, все тормоза отошли, и подсознание мягко и тихо взяло его уставшую плоть в свои руки и перенесло ее в самое необходимое для нее сейчас состояние — в сон.